“Ты же слышишь, кто он. Сын знаменитого русского поэта, — пояснила Мальвида и добавила. — Боюсь, сейчас не время тебя представлять. Подождем до вечера. Ты помнишь, что сегодня в семь прием у мэра города? Там я тебя и представлю”.
На цыпочках, чтобы не стучать каблуками, они двинулись к выходу. Уже у самой двери Мальвида спросила:
“А какое платье ты собираешься надеть на спектакль?”
“Черное, как всегда. Других у меня нет”.
“Ты с ума сошла! Все твои черные платья похожи на школьную форму!”
“Вы же знаете, что я избрала себе стиль на всю жизнь — только черные платья с высоким воротом. Других у меня нет”.
“Что значит — нет? Ты же привезла с собой в Европу роскошный гардероб”.
“Мама увезла его обратно в Петербург”.
“Что ж, поздравляю, в твоей черной форме тебя не впустят в зрительный зал. У Рихарда устав строгий — дамы должны быть только в вечерних туалетах”.
“Как же быть?”
“Не знаю, что тебе посоветовать. В Байройте ты вряд ли сумеешь за один день добыть вечернее платье”.
Лу прикусила губу и задумалась. Заметив, что в зале стало тихо, она поглядела на сцену и увидела, что Вагнер ушел за кулисы, а Жуковский расхаживает среди декораций, отдавая распоряжения рабочим. Решение пришло мгновенно. Шепнув Мальвиде: “Подождите несколько минут”, она быстрым шагом направилась к сцене.
“Павел Васильевич, — крикнула она по-русски. — Я умоляю вас о помощи!”
Жуковский обернулся, посмотрел на Лу и взгляд его застыл, как у рыбы, попавшейся на крючок. Когда папа ездил на рыбалку, он частенько брал Лу с собой, и она насмотрелась на глаза испуганных рыб, выдернутых папиной удочкой из воды. Не спуская с Лу зачарованного рыбьего взгляда, Жуковский подошел к рампе.
“Кто вы, прекрасная незнакомка?” — спросил он.
“Это моя студийка, Лу фон Саломе, — вмешалась по-немецки кстати подоспевшая Мальвида. — У нее есть билет на фестиваль, но нет вечернего платья”.
“И это вся проблема? Мы ее решим немедленно! — засмеялся Жуковский и перешел на русский. — Мадемуазель фон Саломе, вы можете приехать в театр завтра к девяти утра?”
“Конечно, могу”, — отозвалась Лу, слегка потрясенная произведенным ею впечатлением.
“Как ты узнала отчество Поля Жуковского?” — спросила Мальвида, когда они вышли из театра.
“Очень просто. В России есть только один знаменитый поэт с такой фамилией”.
МАРТИНА
“Итак, еще один Поль”, — подумала Лу, загибая пальцы на левой руке. Она уже начинала понимать, что одной левой руки ей не хватит.
ЛУ
“Поднимите ручки, мадемуазель Лу, — проворковал Жуковский, перехватывая рулон бирюзового шелка у нее подмышкой — Вот так. А теперь стойте ровно и не дышите”.
Затаив дыхание Лу следила, как он одним неуловимым взмахом ножниц отсек кусок шелковой ткани и сбросил рулон на пол.
“А теперь повернитесь лицом к окну. Боже, какая дивный изгиб талии!”
“Мы кроим платье или оцениваем мои достоинства?” — дерзко спросила Лу.
“И то, и другое. — Жуковский перебросил бирюзовый водопад шелка через плечо Лу и, ловко повернув ее лицом к себе, начал собирать податливую ткань в складки. — Если бы не ваши достоинства, стал ли бы я кроить вам платье за три часа до премьеры?”
Он опять покрутил Лу из стороны в сторону и объявил:
“Я одену вас в сари, как индийскую богиню. Вся публика будет потрясена”.
“Нет, нет! Великий Рихард Вагнер этого не одобрит, — испуганно воскликнула Лу, припоминая гневные речи Фридриха о вагнеровском национализме. — Лучше оденьте меня как фею сумрачных германских лесов”.
Жуковский упал на колени и стал подкалывать подол. “Добрую или злую?” — уточнил он и сам себе ответил: “Впрочем это не важно. Важно, что ножки у вас еще изящней, чем талия”.
“Милые мои, — взмолилась Мальвида, терпеливо наблюдавшая за созданием платья Лу, — хватит лопотать по-русски. Переходите на немецкий, чтобы я не подумала, что вы флиртуете”.
“Мы вовсе не флиртуем, — возразил Жуковский. — Я просто предлагаю мадемуазель фон Саломе выйти за меня замуж”.
“Это такая шутка?” — уточнила Лу.
“Нисколько не шутка, а вполне серьезно. Подумайте, сколько преимуществ — во-первых, вы будете со мной на передовой линии искусства, во-вторых, наши дети будут говорить и по-русски, и по-немецки”.
“Но я пока не собираюсь замуж…”— начала Лу, но откуда-то из темноты грянул пронзительный гневный голос:
“Позор! Я сегодня же напишу брату, что его возлюбленная стоит нагишом перед чужим мужчиной!”
В мастерскую Жуковского ворвалась женщина неопределенного возраста — то ли девица, то ли старуха, — с вострым птичьим клювиком над карминово-красным ртом, странно не вяжущимся ни с ее черной монашесклой хламидой, ни с ее круглой шляпкой, похожей на монашеский клобук.
“Вы что, подслушивали под дверью, Элизабет?” — рассердилась Мальвида. Как она ни старалась, ей так и не удалось побороть в себе неприязнь к сестре Фридриха, она по-прежнему терпеть ее не могла, хоть и надеялась на ее сотрудничество. Как ужасно все перепуталось из-за новой причуды Фридриха, подумала Мальвида, — ей, благородной и порядочной, пришлось натравить отвратительную Элизабет на симпатичную Лу, которую она полюбила как родную. И преодолев себя, она улыбнулась через силу:
“Знакомься, Лу, это сестра Фридриха”.
“О, Элизабет, я так рада вас видеть, Фридрих много рассказывал о вас!” — рассиялась улыбкой Лу, словно не слышала злобных выкриков Элизабет. Упустив из виду, что сестра Фридриха не мужчина, она не сомневалась в силе своего очарования. И напрасно.
“Ты что, при живом женихе намереваешься выйти замуж за Жуковского?” — продолжала атаку Элизабет.
“Во-первых, я пока не собираюсь замуж, — пожала плечами Лу. — А во-вторых, у меня нет никакого жениха”.
“А мой брат? Разве он не сделал тебе предложение?”
“Он-то сделал, да я ему отказала”.
“Ты отказала Фрицци? Почему же он написал мне, что собирается жениться?”
“Это вы у него спросите.”
И Лу решительно повернулась к Жуковскому:
“Итак, в кого вы меня нарядите — в индийскую богиню или в германскую фею?”
ДНЕВНИК МАЛЬВИДЫ
Меня охватывает ужасная печаль, когда я думаю о Фридрихе. Мы тут веселимся, кружимся в вихре света, особенно Лу, — я вижу, как она наслаждается, как упивается царящей здесь атмосферой праздника, — а он, бедняга, томится в одиночестве в далекой деревушке, где ему не с кем даже словом перемолвиться. Зачем, зачем он рассердил Рихарда, который так его любил, так его ценил? А ведь я его предупреждала, я умоляла его не публиковать свою злобную критику на “Кольцо Нибелунгов”!
Особено расстроила меня сегодняшнее появление Элизабет в мастерской Жуковского. Честно говоря, я почувсто-вала свою вину: несомненно именно посланная мною фотография так ее взвинтила. Ведь она взвинтила даже меня. Лу все еще не понимает, как велика может быть ревность сестры, отвергнутой ради молодой возлюбленной. Особенно сестры единственной и незамужней. Я не в счет — я никогда не ревновала своих братьев к их женам, возможно потому, что между нами не было той интимной связи, какая с детства была у Фридриха с сестрой — они очень рано остались сиротами и брат заменил Элизабет отца.
Однако Лу продолжает уверять меня, что Элизабет питает к ней симпатию — она так уверена в своем обаянии, что не замечает язвительных выпадов разъяренной сестры ее друга. Боюсь, что их дружба обречена — Элизабет не упустит ни малейшего предлога, чтобы восстановить Фридриха против Лу. Небось, она уже отправила брату подробное описание возмутительной с ее точки зрения сцены раскроя платья в мастерской Жуковского. Посмотрим, как он отреагирует!
ЛУ
“Садись же, наконец, Лу! — зашипела из соседнего кресла Мальвида. — Действие начинается”.
Хотя действие еще не начиналось — из оркестровой ямы доносились звуки настраиваемых инструментов, — но Мальвида заранее волновалась, как бы Лу чего не натворила. Она была права — Лу и не собиралась пока садиться. Во-первых, кресла были жесткие, деревянные, без обивки, да еще и откидные, а во-вторых, а может и во-первых, ей нравилось, что все на нее смотрят, особенно мужчины. Это было удивительно — в зале было полно нарядных дам в драгоценностях и в роскошных туалетах, но почти все взгляды были прикованы к Лу.
Конечно, ни на ком, кроме нее, не было платья, скроенного самим главным художником вагнеровского фестиваля, но, похоже, дело было не в платье. Она уже начинала к этому привыкать и даже этим наслаждаться, хоть сама ценила себя не за внешность, а за остроту и силу своего интеллекта. И поэтому всеобщее восхищение не вскружило ей голову.
Правда, она совсем забыла о Фридрихе, и, кажется, сейчас была даже рада, что его нет рядом и что он не угнетает ее своей ревнивой неотступностью. Вот о милом друге Поле Ре — Поле Первом, — она не забыла: она, как и обещала ему, записывает в дневник все события прошедшего дня. Поль совсем другой человек, терпеливый, заботливый и нежный, не то, что Фридрих, который думает только о себе. А Поль всегда думает не о себе, а о ней. И поэтому она в конце концов примет приглашение Поля Первого, но не сразу, а, расставшись сначала с Полем Вторым, а потом и с несносным Фридрихом, к которому она поклялась приехать сразу после фестиваля. Вообще-то ее раздражает необходимость выполнять чужие требования и, подчиняясь чужим капризам, тащиться неведомо куда. На этот раз она выполнит обещанное, но потом с этим придется покончить — она будет ездить только туда, куда сама захочет и только с тем, с кем сама захочет.
Тут занавес к удивлению Лу начал медленно раздвигаться в стороны — такого она еще не видела. Дойдя до краев сцены занавес одумался и двинулся вверх, как в нормальных театрах. Грянула музыка, — такая громкая, что Лу сделала было рывок заткнуть уши, но вовремя одумалась и сдержалась, ощущая на себе взгляды многих глаз. Она понимала, что ей предстоит трудное испытание — она с детства была глуха к музыке и невыносимо скучала на оперных спектаклях в Мариинском театре, куда регулярно водили ее родители.