Она так и не призналась в этом Мальвиде, которая шумно радовалась, что ей удалось добыть для Лу билет на фестиваль. Лу нисколько не обеспокоило, что ее место оказалось последним в шестом ряду — или первым, смотря откуда считать. А поскольку в зале не было центрального прохода, в этом было даже некоторое преимущество: не нужно было протискиваться на свое место между креслами переднего ряда и коленями следующего.
Мальвида радовалась не напрасно — фестиваль и вправду оказался большим удовольствием, и Лу с восторгом окунулась в водоворот богемного коловращения, приемов, обедов, веселых завтраков и чудесных прогулок. Единственным отягчающим обстоятельством стала безумно длинная и скучная вагнеровская опера, ради которой этот фестиваль был затеян. Но все остальное было так прекрасно, так увлекательно, так головокружительно, что стоило пострадать несколько часов, притворяясь, будто бесконечно долгие речитативы и нелепые повороты сюжета доставляют ей невыразимое удовольствие.
И Лу терпела, стиснув зубы, пока не почувствовала, как в шею ей вонзается что-то острое. В первую секунду она чуть не вскрикнула, но сдержалась, а лишь провела рукой по обожженному болью месту. И хоть она не нащупала ничего, кроме собственной бархатистой кожи, пронзенный участок шеи продолжал саднить и жечь.
Стараясь не привлечь внимания Мальвиды, Лу острожно обернулась в сторону источника непонятного беспокойства. За спиной была напряженная тишина и мерцающая темнота. И вдруг взгляд Лу натолкнулся на сверкающий глаз, излучающий такую ненависть, какой Лу не доводилось встречать до сих пор никогда. Она подавила нарастающую в душе панику и, откинувшись на жесткую спинку кресла, отвела взгляд обратно на сцену. Там летучая стайка девушек в розовом порхала среди непомерно крупных искусственных цветов.
“Надо спросить Поля Второго, из чего эти цветы сделаны”, — зачем-то подумала Лу, просто чтобы не думать о страшном ненавидящем глазе.
“Чудо, как прекрасно, не правда ли?” — беззвучно выдохнула Мальвида, благоговейно прижимая ладони к груди. К счастью, ее вздохи не требовали ответа, — она не сомневалась, что Лу восхищается спектаклем так же, как она. А Лу, потрясенная силой вызванной ею ненависти, напрочь потеряла нить сюжета и так и не сумела ее опять подхватить.
Но это было не важно, главное, нужно было, как только закроется занавес, опознать этот искрящийся злобой глаз. Опознать его оказалось нетрудно, потому что и после спектакля он продолжали яростно сверлить Лу. На этот раз прямо в лицо, потому что Лу сразу вскочила с места и повернулась спиной к сцене. Вся публика кроме нее, заходясь от восторга, неистово аплодировала, и только одна маленькая косая женщина в черном вечернем платье смотрела не на сцену, а на Лу.
“У кого я недавно видела эти косые глаза? — пронеслось в голове Лу. — Ах, да, вспомнила: эта особа с карминово-красными губами под монашеским клобуком — сестра Фридриха! Что с ней? За что она меня так?”
Опознала, отвернулась и тут же о ней забыла, увлеченная новым действом, происходящим на сцене.
МАРТИНА
И напрасно забыла, потому что в мире нет силы, более могущественной, чем ненависть. А ненависти Элизабет Ницше к Лу хватило на все последующие пятьдесят с лишним лет их жизни.
ЛУ
На просцениум, держась за руки, цепочкой вышли актеры и долго кланялись ликующей публике, а потом дружно обернулись направо и сами начали аплодировать. Зал взвыл еще громче. В ответ из-за кулис вышел Вагнер и тоже стал кланяться публике. Поклонившись несколько раз он тоже обернулся направо и размеренно захлопал в ладоши. Зал взвыл бы еще громче, если бы это было возможно, и две розовые девушки вытащили на просцениум притворно упирающегося Жуковского, очень красивого в расшитом золотыми нитями малиновом камзоле.
Вагнер подхватил Жуковского под локоть, вывел к рампе и поднял руку. Зал затих. За спиной Вагнера сначала раздвинулся, а потом пополз вверх занавес, открывая взгляду искуссно подогнанную мозаику из декораций разных сцен оперы.
“Перед вами человек, который создал всю эту красоту!” — выкрикнул Вагнер, указывая на Жуковского.
Тут из глубины зала начали выбегать к сцене нарядные дамы и господа с букетами цветов в руках. Подойдя ближе, они бросали букеты на просцениум.
“Где они все время прятали букеты?” — спросила себя Лу, наблюдая, как крошечного Вагнера почти с головой засыпали цветами. Жуковский подхватил букет белых роз, сразбегу соскочил со сцены и, не отрывая глаз от Лу, стал протискиваться к ней сквозь обезумевшую толпу любителей Вагнера. Добравшись, наконец, до нее, он вручил ей букет.
“Это вам от всего сердца”, — продекламировал он по-русски и галантно поднес ее руку к губам.
“Лу! — упрекнула ее Мальвида. — Что ты ему позволяешь? Ведь весь зал за тобой следит!”
“Пускай следит, если ему так нравится!” — пожала плечами Лу и назло Мальвиде пошла с Жуковским за кулисы. Пока они поднимались по лесенке на сцену весь зал действительно за ними следил, — господа во фраках завистливо облизывались, дамы в роскошных туалетах нервно перешептывались, обмахиваясь веерами. В воздухе повис запах скандала.
ДНЕВНИК МАЛЬВИДЫ
Вечером после спектакля ко мне ворвалась Элизабет и произнесла гневную речь о том, что Лу затеяла европейский скандал. Наверно она хотела сказать “скандал на всю Европу”, но я боюсь, что это преувеличение — Фридрих еще не такой знаменитый, чтобы похождения его предполагаемой невесты могли заинтересовать всю Европу.
Хотя, конечно, в Байройте откровенный флирт Лу с Жуковским вызвал много пересудов — здесь Жуковский достаточно для этого знаменит. По-моему, он вьется вокруг Лу всерьез, а она играет с ним, как кошка с мышкой. Это уже третий случай ее кошачьей игры у меня на глазах — она начала с того, что поработила Поля, потом свела сума бедного Фридриха, а теперь нашла себе третью жертву. При этом мне кажется, что она ко всем своим поклонникам равнодушна, ей просто нравится чувствовать свою власть над такими выдающимися умами. Она упивается своей ролью извозчика, погоняющего кнутом запряженных в пролетку профессоров философии и художников. Но все ее игры еще очень далеки от европейского скандала.
Сегодня утром на прогулке по парку я встретила Жуковского — он спешил в театр подправить декорацию какой-то сцены для очередной репетиции. Рихард не щадит ни актеров, ни оркестрантов, — и после премьеры он изводит их многочасовыми репетициями. И не терпит опозданий. Но все же я осмелилась задержать Жуковского на минутку, чтобы спросить, зачем он так демонстративно афиширует свой интерес к Лу.
“Ваш откровенный флирт может бросить тень на репутацию молодой девушки. Тем более, что вы часто разговариваете между собой по-русски, а это усиливает впечатление интимности ваших отношений”.
“Дорогая фрейлен фон Мейзенбуг, — обиделся он. — Я не могу бросить тень на репутацию очаровательной Лу. Я сделал ей предложение и собираюсь на ней жениться”.
Я спросила его, приняла ли Лу его предложение.
“Пока нет, но я надеюсь, что примет. Мне кажется, она меня любит”.
“Вы льстите себе, молодой человек. Лу любит только себя и свою свободу”.
“Все-то вы знаете!” — засмеялся Жуковский и зашагал по дорожке к театру.
Я смотрела ему вслед с сочувствием — пусть не все, но кое-что я знаю.
МАРТИНА
Мальвида не ошиблась — Лу ему отказала, объяснив, что больше всего на свете она дорожит своей свободой. Сегодня она бы сказала ему: “Мечта миллионов не может принадлежать одному человеку”.
ЛУ
“Нет, нет! Не может быть!” — воскликнула Лу, открыв телеграмму от Фридриха. Она не могла поверить своим глазам — он, который так умолял ее обязательно приехать к нему после фестиваля, он, который так жаждал хоть пару недель пробыть с нею наедине, теперь телеграфно объявлял, что отказывается ее видеть. Она никак не могла понять, что с ним стряслось — ведь когда она согласилась навестить его в лесной деревушке Таутенбург, где он прятался от мира, он написал ей: “Теперь небо надо мной надолго стало безоблачным!” Какие же облака затмили ему солнце?
Он, правда, намекает на какой-то известный ему европейский скандал, но она никакого скандала не могла припомнить, а если такой и был, то при чем тут она? И почему из-за какого-то скандала, пусть даже европейского, он хочет лишить себя ее общества, которым совсем недавно так дорожил?
Лу терпеть не могла, когда от нее чего-то требовали, но еще больше она не терпела, когда ей в чем-нибудь отказывали. Кроме того, она похвасталась многим в Байройте, что сразу после фестиваля отправляется на встречу с Ницше, вызывая этим, как ей казалось, всеобщее уважение. Ей льстило, что такие признанные авторы философских трактатов как Ницше и Ре ищут ее общества.
А теперь, как только распространится весть о том, что Фридрих не желает ее видеть, — а такие вести распространяются быстрее лесных пожаров, — она станет объектом жестоких насмешек. Как будут радоваться завистливые дамы, и без того готовые выцарапать ей глаза за внимание к ней Жуковского! Как будут хихикать за ее спиной их пустоголовые мужья, умирающие от зависти при виде красавчика Жуковского, ведущего ее под ручку!
Этого нельзя допустить. Ни в коем случае нельзя! И она решила действовать. Быстро, четко и безотказно, как могла только она.
Она немедленно отправила Ницше телеграмму, в которой красочно описала ту страшную боль, которую испытала, получив его отказ от ее приезда. И, утерев слезы, скромно вопрошала, чем она заслужила столь суровую немилость. При виде такого смирения сердце Ницше дрогнуло и он ответил, что ему больно от боли, которую он причинил ей. И он, так и быть, позволяет ей приехать к нему на пару недель. И она кротко согласилась приехать, хоть поклялась в душе, что больше это не повторится.
Мало понимая психологию женщин, Фридрих предложил Лу отправиться к нему в компании его сестры Элизабет. Худшего варианта он придумать не мог.