Он и к этому был готов: «Всё может быть. Но сегодня все наши получили почту. И завтра ты услышишь двадцать версий этой истории, одна страшней другой».
Тут она, наконец, зарыдала: «И только мама ничего мне не написала! И это страшней всего!»
МАЛЬВИДА
Мальвида сразу заметила на тумбочке у двери письмо из Наумбурга и нерешительно задержалась прежде, чем его открыть. Письмо могло быть только от Франциски, матери Фридриха, а значит чего-нибудь хорошего ждать от него не приходилось. Оттягивая неприятный момент, она нарочито медленно сняла шляпку, аккуратно повесила пальто на плечики и ещё аккуратней повесила плечики на вешалку. Потом вошла в гостиную, села на вращающийся стул у пианино и осторожно положила письмо на чёрную лакированную крышку, словно само прикосновение к конверту обжигало ей пальцы.
Ей было страшно подумать, что может содержать это письмо, — ведь уже больше года она не получала никаких известий о Фридрихе. Это казалось немыслимым после шестнадцати лет их интенсивной переписки. В течение шестнадцати лет она была посвящена в мельчайшее движение его души, в тончайший извив его мысли. И вдруг — полное молчание, глухая пустота. А теперь это неожиданное письмо, не от Фридриха, а от его матери, с которой её связывали долгие годы взаимной неприязни и даже вражды.
Она боязливо подпорола сгиб конверта костяным ножиком для разрезания бумаги и неохотно вытащила сложенный втрое лист, густо исписанный с двух сторон мелким почерком. В результате появился новый повод оттянуть чтение письма — такой почерк невозможно было прочесть без очков. За очками нужно было сходить в спальню, но вставать не хотелось, — Мальвида очень устала за этот хлопотливый день. А главное, у Ромена сегодня был поздний концерт, и она не ожидала его к ужину, так что если в письме написано что-то ужасное — а она в этом не сомневалась! — ей не к кому будет обратиться за утешением.
Всё же в конце концов пришлось встать, пойти в спальню за очками и взяться за письмо.
«Уважаемая фрау фон Мейзенбуг!
Не сомневаюсь, что вас встревожит появление моего письма в вашем почтовом ящике, ведь я никогда вам раньше не писала. Но сейчас я обращаюсь к вам, потому что в течение многих лет вы были самым верным и близким другом моего бедного сына. Возможно, вы не знаете, что несколько месяцев назад мой несчастный сын потерял рассудок. Не в силах пересказать, когда и как это произошло, я прилагаю к письму газетную вырезку с описанием подробностей этого страшного события»
Мальвида заглянула в конверт — там и впрямь затаилась небольшая газетная вырезка, которую она решила изучить после того, как дочитает письмо.
«Я хочу рассказать вам, что произошло после того, как друг моего Фрицци, профессор Овербек, увёз его из Турина к себе в Базель. Однако из-за частых вспышек буйной ярости, которым подвержен Фрицци, у Овербека не было никакой возможности содержать того у себя дома, хотя он любит его как брата и всегда о нём заботился: помог ему стать профессором в двадцать четыре года, а когда он заболел, добыл ему пожизненную пенсию. Поэтому к его великому сожалению, ему пришлось поместить Фрицци в психиатрическую клинику — так деликатно, чтобы не огорчать меня, он называет базельский сумасшедший дом Фридматт.
Сначала я ничего о состоянии Фрицци не знала, так как Овербек не хотел меня тревожить, надеясь, что его помешательство временное. Однако, когда швейцарские власти потребовали перевести Фрицци в германскую клинику, Овербек написал мне правду и сообщил, что мой сын скоро прибудет в сумасшедший дом в Иене, которая, к счастью, находится всего в нескольких часах езды от нашего Наумбурга.
В назначенный день я приехала в Иену на пару часов раньше и устроилась в вестибюле клиники, заняв кресло у входной двери. Я так страшно нервничала, что пальцы моих рук и ног непрерывно сводило мелкими судорогами. Время тянулось нестерпимо медленно. Когда амбуланс, наконец, подъехал ко входу в клинику, и санитары с трудом вынесли из него носилки с Фрицци, я хотела выбежать ему навстречу, но у меня от волнения подкосились ноги.
Санитары помогли Фрицци подняться с носилок и хотели было под руки ввести его в здание. Но он отстранил их величавым жестом, медленно поднялся по ступенькам — их было три — и не вошёл, а важно, как вельможа, вступил в вестибюль. Я бросилась к нему, но он меня не узнал. Он положил руку мне на плечо и сказал: «Я благодарен, Ариадна, что ты привезла меня в этот прекрасный дворец».
А потом подвёл меня к швейцару и, любуясь его блестящей ливреей, склонился в галантном поклоне:
«Благодарю вас, ваше превосходительство, за любезный приём. Позвольте представить вам мою супругу Козиму Вагнер, которую я называю Ариадной. Это она привезла меня сюда и устроила нашу встречу».
Тут подоспели санитары, подхватили Фрицци под руки и, невзирая на его возмущённые вопли, увели по длинному коридору куда-то вглубь клиники».
Мальвида уронила письмо на пол и не стала поднимать. В нём оставалось ещё несколько абзацев, но с неё было довольно — она не могла читать дальше. До неё постепенно доходил ужас того, что написала ей Франциска: её начало трясти, руки онемели, глаза заволоклись слёзами. Больше нет её Фридриха, который шестнадцать лет тому назад вытеснил из её сердца Ольгу! Больше нет её гения, которому она посвятила шестнадцать лет материнской любви, больше нет и не будет! Хоть он и отверг её, она всегда надеялась, что он ещё передумает, пожалеет об их бессмысленной ссоре и опять будет еженедельно выплескивать на неё свои жалобы и восторги, перемежая их гроздьями гениальных афоризмов.
Она вскочила, схватила с вешалки пальто и, забыв о шляпе, выскочила на улицу — стены её любимой квартиры давили её. Уже было совершенно темно, но она знала, куда ей следует бежать. Через несколько минут она остановила извозчика и коротко приказала: «К парадному входу консерватории!»
Когда Мальвида подъехала к консерватории, концерт только-только закончился, и публика начала расходиться. Она поспешно протиснулась сквозь обтекающую её встречную толпу и сразу увидела Ромена — он спускался со сцены в зал в сопровождении скрипача и виолончелиста. Она застыла в проходе, не решаясь прервать их оживлённую беседу, но Ромен тут же заметил её и, оставив своих друзей, встревоженно бросился к ней:
«Что случилось, Мали? На тебе лица нет!»
Она растерялась, попыталась ответить, но замялась, затрудняясь объяснить этому юноше, что привело её сюда в столь поздний час. Ведь он даже не был знаком с Фридрихом, никогда его не видел. И она не очень-то склонна была откровенничать и посвящать его в подробности их многолетней мучительной дружбы. Частично, чтобы не надоедать ему воспоминаниями о прошлом, а частично, чтобы он не проводил параллелей между Фридрихом и собой.
Но Ромен сам догадался: «Что-то неладно с Фридрихом?» Вот за эту удивительную чуткость она его любила! Он был ничем не похож на Фридриха, тот не понимал никого, кроме себя, а этот мгновенно ловил мельчайшие оттенки её настроений. И уже надеясь на понимание и сочувствие, она на одном дыхании произнесла страшное, сама впервые поверив в сказанное:
«Фридрих окончательно лишился рассудка и попал в сумасшедший дом».
ЭЛИЗАБЕТ
Рокот мотора «Германа» разбудил Элизабет ни свет ни заря. Вернее, ей показалось, будто её разбудил рокот мотора «Германа», хотя она отлично понимала, что ей это просто примерещилось. Во-первых, «Герман» ушёл в Асунсьон только три дня назад и должен был появиться в Фюрстерроте не раньше, чем через неделю, а во-вторых, он физически не мог оказаться здесь в такую рань, поскольку невозможно было протиснуться через излучины Агуарья-Уми в непроглядной темноте джунглей.
Она нехотя открыла глаза — сквозь щели в ставнях пробивались бледные лучи рассвета. Элизабет протянула руку к соседней подушке, она была пуста, Дитер уже ускакал к себе под покровом тьмы. И хоть она уже не спала, рокот мотора не умолкал, значит, он ей не приснился. Не веря своим ушам, она выглянула в окно и не поверила своим глазам: в рассветном полумраке «Герман» швартовался у причала. Тёмная фигура большим прыжком приземлилась на берегу, не дожидаясь, пока опустят сходни, и помчалась прямо к дому Элизабет. Она ужаснулась — «Что это может быть?» И распахнула окно, почти догадываясь. Фигура выкрикивала на бегу как заклинание одно-единственное слово: «Бернард! Бернард! Бернард!»
«Так я и знала! Так и должно было быть!» — промелькнуло в её голове, но не в мозгу, а где-то за ушами. И уже в мозгу замелькало: сейчас не важно, что она знает, что угадывает и что чувствует, сейчас главное — прореагировать так, как от неё ожидают. Фигура, приближаясь, перешла на более развёрнутую речь, так что Элизабет уже начала разбирать отдельные слова: «…в своей постели …бездыханного …уже холодный, как лёд.»
«Надо упасть в обморок», — сообразила Элизабет. Но не падать же в обморок наедине с собой в закрытой комнате? Значит, нужно быстро выбежать на крыльцо, но разумеется не нагишом. Под рукой не нашлось ничего подходящего, кроме кружевного пеньюара, выписанного из Парижа для свиданий с Дитером. Вопящая фигура стремительно приближалась.
Была не была! — Элизабет не задумываясь набросила на плечи пеньюар и выскочила на крыльцо как раз вовремя, чтобы лицом к лицу столкнуться с вопящим, бегущим ей навстречу. На секунду задумавшись, куда лучше упасть, на мягкую траву или на твердые доски крыльца, она выбрала доски — в траве водилось слишком много опасных тварей. И бесстрашно рухнула навзничь, больно ударившись затылком и плечом о порог. Последнее, что она увидела уже на лету, был встрёпанный Дитер, вылетевший на поляну из джунглей на своём лихом скакуне.
МАРТИНА
История парагвайского поселения Германия Нова по сути закончилась с внезапной смертью её основателя. Хоть ещё несколько лет на болотистом берегу малопроходимой речонки Агуарья-Уми продолжала по инерции теплиться жизнь, она постепенно угасала, лишённая денежных впрыскиваний и идеологической мотивации. Надо признать, что Элизабет вложила много сил и энергии в безнадёжное дело оживления своего гибнущего детища, но сотворить это чудо ей не удалось. Начала она свою подвижническую борьбу мгновенно, как только осознала все возможные осложнения, которые свалятся на её голову, когда распространится известие о смерти Бернарда. Она ни секунды не сомневалась, что он наложил на себя руки. Как-то в начале пути он признался ей в минуту откровенности, что носит на шее цепочку с флакончиком смертоносной смеси стрихнина с мышьяком, — на случай, как он выразился, полного провала его великого замысла. А уж кому-кому, как не ей, было известно, что великий замысел провалился, подорванный водопадом неудач и опороченный перед миром маленьким портным!