– Ты чего? – шепнула я ей.
– Действует! – прошептала она. – На тебя тоже?
Тут только я почувствовала, что и сама готова заплакать. Я не испытывала ни малейшей печали, напротив, настроение было приподнятое, возбужденное, но всеобщие слезы увлекали и меня. И я с удовольствием заплакала. Рядом всхлипнула Адка.
В классе шла настоящая вакханалия горести. Девочки стонали, падали головой на парту, обнимались, рыдали друг у дружки на груди, громко сморкались. Мы с Адкой сдвинулись поближе и тихо перешептывались сквозь слезы:
– Вот идиотство!
– Массовая истерика.
– Мы с тобой тоже хороши.
– Две рёвы-коровы!
Через несколько дней тело было выставлено в Колонном зале для всеобщего прощания. Народу туда повалило – видимо-невидимо. Ну, и мы с Адочкой отправились, конечно. Интересно же. Ну, и, разумеется, подоспели в нужное время в нужное место. Иосиф Виссарионович, как известно, захватил с собой в подземное царство порядочное число своих безутешных сограждан. И мы с подругой чуть-чуть было не попали в эту почетную свиту. Шагали мы шагали в густой толпе по Трубной площади, обменивались потихоньку замеченными любопытными деталями, и вдруг толпа втянула нас в узкий коридор: с одной стороны – глухая стена дома, а с другой – плотно стоящие в ряд военные грузовики и между ними кое-где конные милиционеры. Сразу стало тесно и душно, сзади напирали все сильнее, мы с Адой вцепились друг в дружку, и толпа приподняла нас обеих, ноги оторвались от земли. Нас несло прямо к углу, а из-за угла слышались раздирающие вопли. Сделать ничего было нельзя, и я поняла, что сейчас нас сомнут, свалят и растопчут. В этот момент кто-то схватил меня за ворот пальто, моя рука вырвалась из Адиной, меня выдернули из толпы и бросили в кузов грузовика. Я закричала: «Ада! Ада!», – и тут же она плюхнулась в грузовик рядом со мной. «Вот тебе твоя Ада!» крикнул молодой милиционер на лошади и снова свесился с седла, вытаскивая из толпы следующего.
Мы шли на подгибающихся ногах по Сретенскому бульвару. На всех скамейках лежали люди – мы решили, что не тела, а просто придушенные и придавленные. У Ады на пальто все пуговицы были как ножом срезаны. А я только варежки потеряла.
– Н-да, красиво провожаем вождя, – сказала Ада.
И мы обе расхохотались. Молодые идиотки! Нам было весело.
Я проучилась в школе десять лет.
Проучилась? Нет. Провела. Провела огромный кусок своего детства и юности бессмысленно и бесполезно. Из всего, чему я там научилась, в жизни мне пригодилось только одно – таблица умножения.
Освоение целины
Никто не задумывался и не спрашивал, почему и зачем надо осваивать целину – огромные невозделанные степные пространства в Казахстане. Почему так срочно, зачем так много сразу. Почему именно там, где нет людей, нет воды, нет никакого земледелия, а есть кони, овцы и пыльные песчаные бури. Чего там задумываться и спрашивать? Партия сказала: надо! – комсомол ответил: есть! И понеслась…
Ничего не скажешь, умела советская власть организовать и запустить в ход грандиозную кампанию. Мобилизовать гигантские средства, нагнать море техники, а главное – возбудить энтузиазм тысяч молодых людей, в том числе студентов, среди которых было достаточно скептиков. Впрочем, мало кто из них смотрел на это как на мероприятие по решению проблем национальной экономики. Целина – это было приключение! Бесплатное путешествие, едем мы, друзья, в дальние края! Грандиозный пикник!
Так, во всяком случае, смотрела на это я. И, действительно, приключение было. И не одно. А пикник – ну, пикником я бы это не назвала.
В первое лето освоения я «на целину» не собралась. Как-то не обратила внимания на всенародное начинание. Тем более что на целину нас, вгиковцев, не «гнали». На картошку в колхозы гоняли, в овощехранилища, перебирать гнилую капусту и морковь, гоняли, а тут почему-то не погнали. Впрочем, мало кого гнали вообще – студенческая братия, почуяв возможность интересно потусоваться, ехала охотно, добровольно. Турпоходы были очень в моде, а это виделось как такой огромный массовый турпоход. Возможно, кто-то ехал и из комсомольско-патриотических соображений, но я таких не встречала. Разумеется, никто из студентов даже и не помышлял селиться там и обрабатывать дальше эту освоенную кем-то целину. Пусть этот кто-то и обрабатывает, а народ ехал на месяц-другой, на лето, пожить на природе в своей компании, ну, и поработать, если уж придется.
Пришлось, пришлось.
Но сперва надо было туда доехать. Далеко, до города, который тогда назывался Кустанай. А дальше куда-то в безграничную степь.
На второе лето поехала и я, присоединившись к группе университетских студентов-химиков, однокурсников моего брата. У себя в киноинституте сказала, что это и будет моя «практика по сбору материала» для будущего сценария.
Сорок человек, восемь лошадей – надпись на старом вагоне. Лошадей при нас не было, а человек в скотском вагоне набилось, наверно, и побольше. Валялись на грубо сколоченных двухэтажных нарах, пели песни, весело было. Первые три-четыре часа. Дальше уже несколько менее весело. Солнышко припекало вовсю, вагон постепенно накалялся. Хотелось пить, обычая иметь при себе бутылки с простой минералкой тогда не было, распили наличный морс и боржом, выпили воду из титана-кипятильника. Ну и после этого, понятное дело – а туалета при вагоне нет. Как-то выпустили устроители из виду эту малоприличную деталь. И во всем составе нет – поезд-то не пассажирский.
Туалета нет, а поезд еле ползет, когда же станция? Ребятам полегче, подойдут к полуоткрытой двери и – наружу. А у девочек нужного приспособления не имеется, просто беда. И мы еще как-то не вспоминаем, что это далеко не вся беда, будет и похуже.
Ехали семеро суток. И все семеро суток туалетная проблема изводила нас постоянно, и чем дальше, тем тяжелее. Набитый молодежью состав был самой какой-то последней железнодорожной очередности, часто задерживался прямо посреди чистого поля, никогда не известно, как надолго. Рискуя отстать, выскакивали из вагонов, бежали к ближайшим кустикам. Хорошо еще, если поблизости были кустики. Кто успевал, а кто и нет. Успел, не успел – грохот трогающихся вагонов заставлял бежать обратно, не закончив своего дела, натягивая штаны, оправляя юбки. А дело это чем дальше, тем тяжелее было не только что закончить, а даже начать.
На станциях наш поезд стоял подолгу. И все равно на главное времени не хватало. У всего многовагонного состава было одно стремление – не купить снеди, продаваемой вдоль поезда деревенскими бабусями и девками, и не запастись кипятком, а – добраться до туалета. Очередь туда была бесконечная. Кто туда входил, выходил не скоро. И очень часто – не добившись результата.
Человек – создание нежное. Его нормальное функционирование зависит от нескончаемого множества факторов. Один из них, важнейший наряду с пищей и сном, – это возможность отправить свои естественные потребности вовремя, спокойно и в уединении. Нарушить этот фактор означает вызвать целую цепь непредвидимых последствий. Психология отлично это знает, физиология и подавно. Но в России того времени этому фактору вообще не придавалось никакого значения. Это был не более чем предмет для подростковых шуток и грязных непристойностей. А заботиться и говорить об этом всерьез? Фу, как некультурно!
Несколько лет спустя я ездила в деревню в Алтайский край, где жила моя знакомая, доктор Поля, с мужем Андреем. Полечка откладывала каждый сэкономленный рубль на пристройку к дому теплой уборной. Когда наконец накопила, попросила мужа нанять кого-нибудь в помощь и построить. Он взял у нее деньги, съездил в город и – купил телевизор. Телевизор, сказал он, это культура. А теплая уборная – да тьфу, кому это надо? Ты что, там время проводить собираешься? Забежала и выскочила. Вообще, отхожее место в доме! Думать даже неприлично! А телевизор – это тебе и кино, и театр, и новости со всего света. Культура! Ты глянь вокруг, кто это у нас теплые уборные строит? А телевизор и у Малявиных есть, и у Колюшкиных, даже у деда Сизова есть, у нас у одних нету! А Полечка только плакала злыми бессильными слезами, зная, что переубедить его не удастся, и денег больше нет, и зимой придется по-прежнему бегать по обледенелой тропке в продуваемый ветром сарайчик в углу заснеженного двора.
Станционный туалет… Отличный образчик такого подхода к вопросу. Да какой там «туалет»! Нужник, одно ему название. Три-четыре неразгороженных «очка», то есть дырки в дощатом помосте, на который надо взобраться и присесть на корточки, расставив ноги над дырой. И в эту дыру делать свое дело. Желательно попадать точно в дыру. А это не каждому удается. Истерзанные ожиданием этого туалета, пассажиры нервничают, зная, что в любую минуту может раздаться гудок, и их поезд уйдет, никого не дожидаясь. Тут уж не до точности! Я зашла туда один раз и решила лучше терпеть до каких-нибудь кустиков. Все равно я ничего не смогу там сделать. Нельзя даже сказать, что там было грязно. Там было болото. Оно покрывало и пол, и помост, и даже во многих местах стены. Да как же стены? А так. О туалетной бумаге мы в те времена только смутно слышали, а газетку не всегда найдешь. Ну вот, стены и служили иногда. Это требовало известной акробатики, но некоторые ухитрялись.
Я уж не буду рассказывать о том, как я и другие такие же запорные отделывались потом от этого тяжкого бремени. Хватит про грязное и некультурное.
В этом путешествии я впервые увидела, как происходит спонтанное установление социальной иерархии. Собственно, я и в детском доме это видела, и в школе, и в пионерлагере, но не сознавала и не обращала внимания. А здесь это происходило, можно сказать, в лабораторных условиях.
В первые дни наша бригада, человек двадцать пять, представляла собой аморфное сборище людей, не всегда хорошо знакомых друг с другом, поскольку учились в разных группах. Уже на второй день выделилось нечто вроде верхушки, три-четыре человека, наиболее активно распоряжавшихся раздачей пищи и воды, перераспределением мест на нарах так, чтобы те, что поменьше и послабее, были внизу, а здоровые и спортивные чтоб взбирались наверх. Несколько растерявшаяся публика без протеста подчинялась, хотя не все были довольны. А когда протест выбрался наружу, когда начались нарекания и пререкания, было уже поздно. Командная верхушка уже выкристаллизовалась и укрепилась, выделив из себя лидера, парня, которого все стали называть «Папой».