И все же к тому, что меня ждало, я готова не была.
На подходе к дому я решила спросить прохожего, тот ли это номер, таблички не разглядела. Впереди как раз шагал какой-то мужчина – пожилой, судя по медленной походке и сильно втянутой в плечи голове. На нем был заношенный до зелени, когда-то черный пиджак и шляпа с обкусанными полями. Я уже привыкла к тому, что израильтяне, особенно тельавивцы, одеваются модно и чисто, хотя и не всегда со вкусом, и подумала: наверное, нищий. У нищего спрашивать дорогу как-то неловко, тем более что дать я ему ничего не могла, у самой в кармане только на обратный автобус. Я обогнала человека и на ходу взглянула ему в лицо – а может, и не нищий. И все-таки спросила. Он ничего не ответил и даже не посмотрел на меня. А я как раз увидела на доме впереди табличку с нужным номером и быстро туда направилась.
Звонка на двери не было. Я начала стучать, как можно сильнее – глухой ведь. Постучала раз, постучала другой – никто не открывал. И движения в квартире никакого не было слышно. На всякий случай стукнула еще раз и повернула к лестнице.
Навстречу мне с кряхтением поднимался тот самый нищий. Он остановился, глянул на меня с враждебной подозрительностью и громко спросил:
– Чего ищешь тут?
– Господина Винера!
– Кого?
– Самсона Винера! – крикнула я.
– Зачем он тебе?
– Я тоже Винер! Юлия Винер!
– Винеров много на свете, – пробормотал он и прошел мимо меня к двери, куда я стучалась.
Было ясно, что это и есть мой двоюродный дедушка.
Я бросилась за ним:
– Но я ваша родственница! Дочь Меира Винера, вашего племянника! А он был сын вашего брата Зелига-Феликса!
Старик отпер дверь и остановился в проеме, загородив собой вход:
– Меира Винера давно на свете нет. И Зелига тоже… – сказал он угрюмо и повернулся ко мне спиной, намереваясь уйти.
Я ухватила его за рукав:
– Да, но я есть!
Он вырвал у меня свой рукав и захлопнул дверь. Но тут же приоткрыл снова и спросил поверх цепочки:
– Ну, и откуда ты взялась?
– Из Москвы! Недавно приехала!
– Что? Приехала? Зачем приехала?
– Жить сюда приехала!
– Да? И что же ты такое делала в Москве?
– Ничего не делала! Я там родилась и жила!
– А от меня тебе что нужно?
– Ничего мне от вас не нужно! – крикнула я отчаянно.
– Тогда чего пришла?
– Познакомиться пришла! С родственником повидаться!
– Повидаться… – пробурчал он недоуменно. – И зачем мне с ней видаться…
– Да ни за чем! – крикнула я еще громче. – Не хотите – ну и черт с вами.
И пошла к лестнице. Нехорошо, конечно, так говорить со старым человеком, но очень уж он меня разозлил. Старый, так все ему можно?
Но его, видно, как раз моя ругань и успокоила. Он снял цепочку и сказал мне в спину:
– С визитом пришла, значит. Ну, заходи, раз пришла.
Я вернулась, вошла.
– Небось голодная, угощения захочешь. Так учти, угощения у меня нет.
– Не нужно мне никакого угощения.
Голодная я как раз была, я вообще в ту пору часто ходила голодная.
– Проходи в салон, – сказал он и повел меня длинным темным коридором. Квартира была большая, по сторонам коридора я заметила три или четыре двери. Но только в салоне я обнаружила, в каком состоянии была эта квартира. Стены и потолок были коричневого цвета. Не просто потемневшие и грязные, а как будто выкрашенные в мутный серо-коричневый цвет. Местами стены лупились, обнажая более светлые пятна древней покраски, а по углам отставали от стены целые пласты штукатурки. С потолка свешивалась огромная затейливая люстра с множеством хрустальных подвесок, едва видных под толстыми подушечками пыли. Войдя в салон, старик эту люстру зажег – окна были плотно зашторены. Из дюжины лампочек горела только одна.
Обстановка в комнате была под стать стенам и потолку. Старая, пыльная и ободранная. Мне особенно запомнилась затертая клеенка в цветочек на обеденном столе – такая клеенка была в моем детстве у нас на кухне.
Он усадил меня на шаткий венский стул, сам сел на диван напротив и сказал:
– Ну?
Постепенно мы разговорились. (Говорили мы на дикой смеси иврита, который оба знали плохо, немецкого, который он предпочитал прочим, а я практически забыла, и польского – наши деды-прадеды были из Польши.) О прежней своей жизни он говорить не пожелал, сказал – незачем, все это прошло, испарилось и забылось. Меня тоже расспрашивал мало и без особого интереса. Главным образом, жаловался. Жаловался страстно, громко, и все по-немецки.
Я все же разобрала кое-как: он жаловался на детей и на рабочих своей фабрики. Детей у него было трое, два сына и дочь, совсем уже немолодые. У старшего сына и у дочери были свои семьи, дети и внуки, и все они делали всё не так, все не хотели слушать советов, совсем его не уважали. И только младшенький его, пятидесятилетний, жил с отцом и слушался.
А рабочие… Тут он даже сплюнул. Он им отцом был, отцом родным, а они взяли да вступили в профсоюз. Что он, без профсоюза не обеспечивал им все, что надо? Столько лет обходились, а теперь то и дело грозят забастовкой. То им столовую открой, то душ построй, а то вообще – повысь зарплату! Кто это нынче повышает зарплату, в такое тяжелое время!
Время было, как обычно, тяжелое. Но войны в тот момент не было, и очередной экономический кризис еще таился за горами. Уже хорошо.
Посреди разговора он вдруг пристально в меня всмотрелся поверх очков и сказал:
– А знаешь, кого ты мне напоминаешь? Был у меня когда-то племянник, Меирке. Я его любил. Умнейший был парень! И франт, дамский угодник. Только блажной был, работать у своего отца не хотел. Все учился по университетам, а потом вдруг взял и умотал зачем-то к большевикам. Там и пропал, – старик вздохнул. – Вот на кого ты похожа! Надо же! Просто на удивление. Ты его там у вас случайно не встречала? Меир, и тоже Винер.
– Дядя Самсон, но это же мой отец! Я его дочь!
– Как это, дочь?
– Господи, ну как бывают дочери!
– Ты? Ты дочка Меирке?
– Да.
– Что ж ты сразу не сказала!
– Я сказала… я сразу сказала…
Но старик уже не слушал. Подхватился и потрусил куда-то, бормоча про себя: «Дочка Меирке… приехала от большевиков… голодная…»
Я ждала довольно долго. Наконец забеспокоилась и пошла его искать. Вдруг ему стало плохо, упал и лежит где-нибудь?
Я нашла его на кухне. Он вовсе не лежал, а стоял с ложкой в руке перед примусом и что-то готовил в помятой кастрюльке. На примусе.
Потом мы ели что он приготовил – овсяную кашу с морковью, заправленную оливковым маслом, но без соли. О вкусе этой пищи говорить не буду, легко себе представить. Но я ела, и не только из приличия.
После обеда он, поглядывая на меня с хитрым видом, подошел к книжному шкафу. Открыл его, пошарил за книгами и жестом фокусника выхватил оттуда большую конфетную коробку.
– Ну вот, – сказала я со смехом, – а вы говорили, нет угощения. Прекрасное угощение!
– Да, – подтвердил он, – это очень дорогие конфеты. Учти, я их далеко не каждому даю.
– А мне дадите?
– А дочке Меирке дам.
И он торжественно открыл коробку.
Как долго эти конфеты лежали у него, я не знаю. Судя по тому, что половины уже не было, а оставшиеся покрылись нежно-зеленоватым налетом, очень долго. Он ведь их не каждому давал. А мне дал целых две. И я была польщена. И съела. Зелененькая плесень для здоровья не опасна, а что до вкуса, то после овсянки с морковкой мне ничто не было страшно.
О том, что дядя Самсон угощал меня кашей и даже дал две конфеты, стало известно его дочери и старшему сыну. Рассказал им простодушный младший сын, тот, что жил с отцом, работал на почте и считался в семье слегка тронутым. Я с ним впоследствии подружилась, он тайком от остальных встречался со мной, и мы гуляли с ним по набережной.
А тайком потому, что второй мой визит к дяде Самсону оказался и последним.
В этот раз каша была пшенная, но тоже с морковью, а конфетка мне досталась только одна. Оставим на следующие разы, сказал он с довольной улыбкой. Чаще будешь приходить, сказал он, чаще будешь и получать.
– А вы хотите, чтоб я чаще приходила? – спросила я, не забыв первого его приема.
– А чего? Конечно, хочу. Ты веселая. С тобой не скучно. Меиркина дочка!
Веселая я не была, просто молодая, особенно по сравнению с ним. Возможно, ему, в его старческой скуке, любое молодое лицо казалось веселым. Но я вцепилась в последние его слова:
– А он был веселый? Меирке, мой папа, он был веселый? Какой он был?
– Какой был, такой и был. А теперь его нет, и говорить нечего.
Но я не могла упустить удобный случай:
– А ваш брат Зелиг? Мой дедушка? Я про него совсем ничего не знаю!
Лицо старика немедленно замкнулось:
– До сих пор жила, не знала – ну и дальше так проживешь.
Ясно было, что приставать не имеет смысла.
За чаем он стал разговорчивее. От рассказов о прошлом по-прежнему уклонялся, но зато расспрашивал, как мне живется, как устроилась, не тяжело ли.
– У тебя, наверно, ничего тут нет, – сказал. – Или привезла с собой все, что нужно?
Жаловаться не хотелось, жилось мне хоть нелегко, но очень увлекательно, и я ответила беззаботно:
– Самое нужное привезла – книжки и пишущую машинку. А остальное? Подзаработаю денег и постепенно куплю.
– Хм! Самое нужное. – Он вдруг оживился: – А постельное белье у тебя есть?
– Две простыни есть, а подушку хозяйка квартиры дала.
– Две простыни у нее! Идем-ка со мной!
И он повел меня в соседнюю комнату, тоже коричневую и запущенную, но со следами обитания. Тут, видно, была его спальня. Он подошел к гигантскому четырехстворчатому шкафу, старинному, с резными завитушками. Во всех дверцах торчали головки ключей, словно сотканные из металлических кружев.
Открыл одну дверцу. Многочисленные полки были снизу доверху плотно забиты бельем. Дядя Самсон напрягся и с трудом вытащил толстую стопу, положил мне на руки, с другой полки тоже вытащил стопу: