Я протянула ему пачку французских сигарет и, пока он ее распечатывал, незаметно вытащила себе кентину, те для меня слишком крепкие.
– Э, да мы с вами курим одни и те же сигареты! Вот повезло! Мои еще утром кончились.
– Оставьте это себе, у меня есть еще.
– Да? Х-м… Спасибо, – и он сунул пачку в карман.
Сидим, покуриваем. Атмосфера явно разряжается.
Отпустит?
Я решила воспользоваться моментом:
– Не арестуйте меня, а? Пожалуйста! У вас ведь есть радио, правда? Попросите своих коллег позвонить моему мужу, он им все про меня подтвердит. И пусть срочно вышлет мой паспорт по адресу друзей. Пожалуйста! Прямо сейчас!
– Ишь ты, быстрая какая! – он засмеялся. – Это на тебя курево так действует?
Ура! Он зовет меня на «ты»!
– Попрóсите? И все уладится!
– Ну что с тобой делать? Откуда только ты такая взялась? Ездит без паспорта да еще требования предъявляет!
– Я не требования, я очень прошу…
– Ты знаешь, почему я вообще с тобой разговариваю? Только потому, что ты говоришь по-французски.
Французский! Подростковая моя любовь! Зря я тебя разлюбила! Ты меня выручаешь.
– Не думай, я английский хорошо знаю. И немецкий тоже. И фламандский. Но говорить бы не стал. Только потому, что ты постаралась, изучила мой язык. Ладно, черт с тобой. Давай номер телефона.
Номера я, конечно, не помнила, поспешно вытащила записную книжку, открыла…
– А это у тебя что? Ну-ка покажи!
Он взял мою книжку, перелистнул… Лицо его вдруг приняло прежнее неподкупное выражение.
– Это вы здесь писали? Все эти списки? А это что? Шифр? Что он значит?
Эта книжка была битком набита именами, адресами, телефонами и всякими моими заметками, я возила ее с собой везде по свету. И использовала в ней все доступные мне языки. Какой был в данный момент в голове, на том и писала. Часто для скорости и для экономии места использовала своего рода стенографию – пропускала, как в иврите, все гласные, надеясь, что в спокойную минуту разберусь и перепишу. Прочесть это было невозможно, ни по-французски, ни по-английски. Но в поездках спокойных минут обычно не бывало, а по возвращении домой сразу находились более срочные дела.
– Я спросил вас, что это за шифр, – настойчиво повторил полицейский, указывая на список предметов, заказанных мне друзьями. В одной колонке были имена, в другой – что кому. Часть предметов была записана по-русски, часть по-английски, а имена – одни по-русски, а другие на иврите. Напротив одного из русских имен стояло: «something nice mais bon-marché» (что-нибудь симпатичное, но недорогое). – На каком языке все это написано?
– На разных.
– Вот это, например, какой язык?
– Польский.
– Почему? И зачем?
– Я писала это в Польше. Так мне было удобней.
– Что вы делали в Польше?
– Встречалась с матерью.
– С чьей матерью?
– С моей, моей собственной!
– Ваша мать полька?
– Нет, она русская еврейка.
– Что же она делает в Польше?
– Ничего она там не делает! Она приехала из России, а я из Израиля, только так мы могли повидаться, меня ведь в Россию не пускают.
– Почему не пускают? Или вы сами боитесь туда ехать? Вас могут там арестовать?
– За что арестовать?
– Это вы мне скажите, за что.
– Не за что меня арестовывать. Ничего я такого не сделала.
– Тогда почему вы боитесь туда поехать?
– Да не боюсь я! Меня просто не пустят!
– Почему?
– Ведь я в Израиле живу!
– Ну и что?
Пришлось пространно объяснять. Он послушал-послушал и снова ткнул пальцем в книжку:
– А это что за значки?
– Это не значки, а буквы. Иврит.
– Иврит? Язык Библии? И вы это понимаете?
– Да.
– Что здесь говорится?
– «Рони Хазаз. Мягкий французский сыр».
– И что это означает?
– Это означает, что человек по имени Рони Хазаз просил привезти ему мягкого французского сыра.
(Я опускаю все прочие вопросы, которые он задавал мне между репликами, снова и снова – как меня зовут, где я родилась и т. п.)
– И все-таки? Что под этим подразумевается? Не может быть, чтобы вы использовали язык Библии для такого вздора.
– Да мы его для любого вздора используем! Мы же на нем говорим!
– Допустим. Но что имеется в виду? Это код? Такой вещи как «мягкий французский сыр» не существует. Есть сотни разных сортов. Что означают эти три слова?
Я растерялась. Из всех названий я помнила только «бри», да и то не уверена была, что он мягкий. А ведь я была уже так близка! Он уже сам был мягкий, как сыр. От отчаяния я крикнула:
– Взрывчатка! Вот что имеется в виду! Мягкая французская взрывчатка пласти́к! Чтоб всех вас к черту подорвать!
Полицейский оставался невозмутим. У меня вдруг мелькнула мысль, что он просто развлекается, коротает время до Парижа. Так оно, вероятно, и было, но пока что допрос продолжался, угроза по-прежнему висела у меня над головой.
– Пласти́к – это хорошо, – сказал он серьезно и перелистнул страничку. – А вот это что такое? – спросил он, показывая на довольно длинную запись по-русски.
– А это – мои прекрасные впечатления от первого посещения Голландии.
– А где ваши впечатления от первого посещения Парижа? Хоть что-нибудь по-французски?
Записи о Париже у меня не было. По-французски были только всевозможные указания и объяснения, как, куда и на каком транспорте добираться.
– Н-да, не густо. И вот тут ошибка, и тут. А теперешнее ваше посещение Парижа? Уж о нем-то вы наверняка напишете?
Ох! Неужели это посещение все-таки состоится?
– Это зависит исключительно от вас. Если вы меня отпустите, я напишу, какие французские пограничные полицейские милые, любезные и внимательные. А если не отпустите, то напишу, какие они бездушные и грубые формалисты.
Он сжал губы и спросил сурово:
– Так и напишете? По-французски?
– Так и напишу…
– Без ошибок?
Тут он расхохотался, протянул мне мою книжку и спросил:
– Деньги у тебя есть?
И опять он совершенно сбил меня с толку. Это он что, взятку с меня потребует? Дам, конечно, но сколько? У меня может и не хватить…
– Немного есть, – сказала я растерянно.
– На, – он протянул мне несколько монет, – поди в буфет и выпей рюмочку для успокоения нервов.
– Нет… спасибо… денег не надо… Я… я могу идти?
– Иди, иди, мы уже подъезжаем. Только учти: попадешься еще раз без паспорта – так легко не отделаешься.
– Но, значит… вы мне поверили? И даже мужу не позвонили?
– Да как тут не поверить? Родилась в Москве, живет в Иерусалиме, голландская подданная, никаких документов, записная книжка полна секретных шпионских кодов – и ездит по Европе без паспорта! Да это просто черт знает что! До того неправдоподобно, что приходится верить. Ну, чего сидишь?
– Спасибо! Спасибо! – я вскочила с места и ринулась в коридор.
– Вещички свои не забудь!
Я так обрадовалась, что оставила было свою сумку.
Мое место в вагоне пустовало. Джентльмены в плащах и шляпах уже изучили свои газеты и аккуратной стопкой сложили их на подоконный столик. При моем приближении одна-две руки потянулись было за газетами, но, видно, передумали. Джентльмены смотрели либо себе в колени, либо в окно. На меня ни один не взглянул. А вид у меня, догадываюсь, был тот еще. Красная, потная, растрепанная, да и походка у меня была – ноги подгибались. Я плюхнулась на свое место и тоже уставилась себе в колени, переживая заново свой разговор с полицейским, с досадой отмечая свои многочисленные ошибки во французском языке.
Мне теперь было совершенно безразлично, что думают обо мне мои соседи. Но что-то сказать все же надо было. И я сказала, ни к кому не обращаясь:
– Славные они ребята, французские полицейские…
Сидевший напротив мельком глянул на меня, хмыкнул и отвел глаза.
А тут уже и Париж на нас надвинулся.
Жизнь в Гефсиманском саду
Паломница-христианка из Финляндии спросила меня:
– Ты веришь в Бога?
– Нет, – сказала я.
– Это ничего. Здесь, где ты живешь, невозможно не поверить. Однажды ты посмотришь в небо и увидишь Божьего ангела.
– Да нет, я еврейка…
– Ну и что? Значит, увидишь своего ангела, еврейского. Какая разница. А когда увидишь, напиши мне, хорошо? – Она дала мне свой адрес и взяла мой.
Эта женщина много лет писала мне, поздравляла с праздниками, и христианскими, и еврейскими, и каждый раз спрашивала, не видела ли я ангела. Я тоже поздравляла ее, но насчет ангела приходилось отвечать отрицательно. Однажды перед Новым годом я получила открытку из Финляндии, но не от нее, а от ее мужа. Он писал, что жена его смертельно больна и поручила ему поздравить меня и спросить про ангела. И я ответила ему, что да, я видела ангела. Очень надеюсь, что он успел передать жене мой ответ.
Там, где мы жили, иной и в самом деле мог поверить. И увидеть ангела. Но только не такая закоренелая безбожница, как я. Ничего не могу поделать, в моем мироздании нет ни малейшего зазора, ни малейшей щелочки для какой-либо посторонней силы, оно успешно живет само по своим законам и никакого постороннего вмешательства в свой стройный организм не только не требует, но и не потерпит.
Нет, не поверила. И ангела видела только в воображении. Даже сочинила на этой основе целую повесть. Но атмосферу, густо насыщенную многими и многовековыми верованиями, ощущала даже я. Такое это было место.
Гефсиманский сад. Название это прижилось давно, но сада в собственном смысле слова там нет и не было. Была большая оливковая роща, простиравшаяся с отрогов Масличной горы вплоть до стен города Иерусалима. «Гефсимания» произошла от ивритских слов «Гат шманим», что означает «масляный пресс», место, где отжимают оливковое масло. Рощу разрезáл поток Кедрон – может быть, в те давние времена он и был потоком.
Это место две тысячи с лишним лет назад полюбилось человеку по имени Иисус Христос, он приходил сюда молиться своему еврейскому богу. А у Бога был намечен для него план, включавший в себя арест и мучительную смерть на кресте. И Иисус об этом плане знал. После ужина в последнюю ночь перед арестом он вместе со своей дюжиной учеников вышел из города, пересек Кедрон и расположился на ночлег под большой оливой. В какой-то момент ему стало страшно, и он просил Бога, чтобы тот отвел от него предстоящие муки. Но это у него была минутная слабость, в целом же он предназначение свое принимал. Надеялся своей смертью искупить грехи человеческие, очистить людей от скверны. Ну, мы знаем, насколько ему это удалось. Тут его, опознанного Иудой, и взяли, и дальше все по Евангелию. А смерть его вскоре оказалась временной, и это приятно знать, потому что помазанник явно был человек в высшей степени незаурядный.