И он ушёл, оставив меня наедине с безысходными мыслями в воспалённом мозгу.
* * *
Медленно, как загнанная кобыла, приходил я в себя. Перед глазами всё ещё стояли картины кровавого ада, и сердце с болью стучалось о рёбра, как оказалось, такой беззащитной грудной клетки. Не пройдёт и дня, как я превращусь в груду кровавых кусков мяса, разбросанных по джунглям на поживу голодным тварям или приготовленных на съеденье озверевшей толпе. Стоило ли претерпевать все мучения в английском плену, чтобы затем попасть в этот индийский капкан? Даже дикий зверь, перегрызая себе лапу, порой вырывается из мёртвой хватки железных челюстей хитроумной ловушки. Мне же и ценой жизни не дано было избежать клещей фанатичных душителей…
В своё время, представляясь Вождю траппером, я был недалёк от истины. На берегах Онтарио мне действительно приходилось принимать участие в охоте на зверьё и прочих ирокезов с помощью капканов, силков и других хитроумных петель. Да будь у меня сейчас хотя бы обыкновенное лассо, я и то почувствовал бы себя увереннее и смог самостоятельно удавиться задолго до встречи с каменным ножом. Но в пещере было пусто, как в только что сработанном гробу, не считая брошенных за ненадобностью обрывков лиан. Я безо всякой нужды подобрал их и стал распутывать.
Лианы неплохо служат туземцам в качестве верёвок, а при достаточном навыке вполне заменяют их. И я, ещё ничего не решив, машинально начал складывать эти обрывки в единое целое на полу пещеры. Получилась достаточных размеров удавка даже для двоих и, если бы не её порывы, хоть сейчас была бы готова к применению. Крепко поразмыслив, и где-то связав концы лиан между собой, а где-то скрепив их с помощью оторванных от рубахи полос материи, я получил некое подобие желанной верёвки, по длине достаточной более чем для самоубийства. Я вновь приободрился и уже со всей серьёзностью стал проверять прочность каждого узла и крепления. Убедившись, что моя охотничья снасть достаточно прочна, я на её длинном и без узлов конце соорудил петлю и задумался о дальнейшем применении моего орудия. Да, не так-то просто поставить белого человека на колени, особенно если тот почти в бреду! Сделаю я дикарям на праздник подарочек, одно лишь плохо, что с собой никого из них прихватить не удастся.
И тут меня осенило. А почему бы, вспомнив трапперские навыки, не поймать в петлю Рама-Ситу? Если правильно рассчитать месторасположение петли у порога, то учитывая полутьму пещеры и что бывший слуга будет с кувшином в руках и, следовательно, не так внимателен к тому, что лежит под ногами, то вполне можно будет его подсечь, как глупого кролика, с таким расчётом, чтобы при падении он смог надёжно удариться головой о камни стены и на время забыться. Идея была заманчива и достойна моего ума, но риск был настолько велик, а неудача столь трагична, что я боялся и думать об охоте на человека. Но, в конце концов, ведь индиец тот же индеец, а в схватке с последним из могикан белый человек всегда преуспевал. Короче говоря, я вышел на тропу войны, может быть последнюю из моей многострадальной жизни.
Призвав на помощь все свои охотничьи навыки и природную смекалку, я до долей дюйма выверил расположение петли в шаге от порога, пустив свободный конец своей снасти вдоль стены. Лишь полностью уверовав в надёжность ловушки, я, как бы без признаков сознания, кучно разместился на полу, зажав свободный конец лианы в кулаке. С тревожно бьющимся сердцем, я затаился в засаде.
Не долго пришлось мне томиться ожиданием, видимо трапперская деятельность заняла довольно много времени. Но как бы там ни было, за дверью послышался знакомый шум, она приоткрылась, и Рама-Сита вошёл ко мне, держа перед собой кувшин. Я перестал дышать и молил Бога, чтобы индус не остановился у порога, а сделал свой роковой шаг.
И Рама-Сита сделал его. В тот же самый миг я изо всей силы дёрнул за свой конец лианы и вскочил на ноги. Благодарение спасителю, уроки на Онтарио не пропали даром. Петля ловко захлестнула левую ногу индуса, а от моего рывка он потерял равновесие и, падая на бок, скользящим ударом своей хитрой головы испытал прочность каменной стены, как я тактически грамотно и рассчитывал. Стена выдержала, а мой враг оказался на полу в неудобной для тела позе. Я тигром набросился на него и в один момент стянул лианой его руки и ноги, а освобождённую петлю накинул на жилистую шею врага.
Из раны на виске индуса сочилась кровь, но негодяй был жив и скоро пришёл в себя. Так как я намеривался его задушить, то не стал терять времени на оказание первой помощи, а влепив по ненавистной роже несколько пощёчин, веско произнёс:
– Подлый предатель, вот и ты в моих руках. Не вздумай звать на помощь, иначе задавлю, как шелудивого шакала. Но я сохраню тебе подлую жизнь, если поможешь мне выбраться отсюда. Решай скорее.
Его глаза вспыхнули ненавистью, губы приоткрылись, и он, без сомнения, заорал бы дурным голосом, не стяни я петлю на его шее до появления стойкого синюшного оттенка на лице. Только тогда на мой повторный призыв к молчанию туг утвердительно кивнул посиневшей головой, полностью осознав своё незавидное положение и мою отчаянную решимость. Тогда я чуть ослабил петлю.
– Сердар, – с трудом выдавил полузадушенный индус, – ты умрёшь не как избранник богини, а под страшными трёхдневными пытками. Тебе никогда не пройти мимо наших постов. Можешь убить меня, но я не укажу тебе дорогу из подземелий Кали. Даже золотом ты не смог бы соблазнить меня. Я готов умереть, и пусть со мною исчезнут былое величие и слава моего рода. И если не хочешь спокойно умереть под воздействием амриты, то скорее делай своё дело, ури, – и он закрыл глаза с туземным пренебрежением к жизни.
Как ни печально, но в словах Рама-Ситы таилась горькая для меня правда. Высокое происхождение индуса давало о себе знать. Он не посмел пойти на открытое предательство на глазах у всей касты, боясь проклятия и полной своей никчемности в будущем, если оно и представилось бы.
– Ну что же, Рама-Сита, – давал я ему отсрочку, но без надежды для себя, – заканчивается твой род собачьей смертью, без почестей и английских орденов отличия.
– Я смирился с этим, – отозвался туземец, – а английские ордена пусть утешают английских вдов.
– Ты, может, и впрямь в дополнение к офицерскому патенту надеялся на орден за наши головы? – не удержался я от презрительной насмешки. – Ведь золото тебя не интересует, а знак доблести в петлице весьма способствовал бы твоим властолюбивым амбициям.
– Я надеялся на Трость, – печально прошептал Рама-Сита.
И тут меня как громом поразило. Этот индус из рода браминов знал, на что надеяться. Трость с золотым набалдашником, да если ещё и большая, являлась истинно индийским знаком высокого отличия человека. Англичане присвоили себе право награждать этим знаком туземцев за выдающиеся заслуги перед Ост-Индской компанией. На Индостане Трость имела значение равное ордену Почётного Легиона во Франции. Награждённый не расставался с нею, как с собственной тенью. Более того, Трость передавалась по наследству и обеспечивала наследнику пожизненные почёт и уважение. В этой стране, где социальные отличия имеют огромную силу, этот знак поднимал туземца до уровня раджи или султана, давая право на вечное владение земельным наделом. Кроме того, в далеко идущих планах Рама-Ситы Большая Трость моментально приблизила бы его к реальной власти в любом индийском правительстве. И я понял, что нужно попробовать использовать неудовлетворённое тщеславие и непомерное честолюбие душителя во благо себе.
– А если бы генерал-губернатор французских владений Индии адмирал Луи де Жепульи соизволил наградить тебя Большой Тростью, ты помог бы мне? – вкрадчиво спросил я.
Туземец открыл глаза и внимательно посмотрел на меня. Имя губернатора магическим образом подействовало на него, и я понял, что нащупал верный путь к кичливому сердцу.
– Я отдал бы всё за Трость, – медленно произнёс он, – но губернатор не наградит меня.
Наступил ответственный и переломный момент в моих отношениях с индусом. И я с иезуитской убедительностью, словно мной руководил сам Игнатий Лайола, стал доказывать аборигену, хотя и невозможное при трезвом рассмотрении, но весьма заманчивое при сложившихся безвыходных для нас обоих положениях, предположительное желание губернатора Луи де Жепульи видеть меня, а особенно маркиза Жана-Батиста де Профурье, чистокровного француза и почти родственника адмирала, в полном здравии в обмен на какую-то трость.
– Рама-Сита, – проникновенно вещал я, – мой хороший знакомый, начальник полиции французских территорий генерал Риго де Марси с одной стороны, а маркиз де Профурье и я с другой, приложим все силы, чтобы губернатор отметил твои заслуги Большой Тростью в обход англичан. Тем более, что часть сокровищ Гоурдвар-Сикри принадлежит Франции, – это я уже хватил через край, но отступать было некуда. – И тем самым, возвратив золото Республике, мы поможем ей уплатить долги королеве Виктории, сделанные ещё Наполеоном.
– Это англичане скрыли от нас, – проговорил туземец, явно растерявшийся от обилия высоких имён. – Но маркиз может быть уже мёртв, – индус явно оценил француза выше меня.
– Но мы-то будем живы, – заверил я его, – и сможем передать прощальное слово от Жана его любимой Франции. А в Европе надгробная речь высоко ценится. Да у нас и нет пока достаточных оснований, чтобы хоронить маркиза.
Индус всё ещё с недоверием смотрел на меня, так как не имел ранее возможности узнать янки поближе, но вдруг, как будто что-то внутренне подтолкнуло его, и он принял решение.
– Сердар, – торжественно произнёс Рама-Сита, – поклянись страшной клятвой белого человека, что ты выполнишь обещания!
–Клянусь, – ни минуты не раздумывая, откликнулся я, – клянусь блестящей головой прославленного на все времена великого Пандита-гуру. А если же я нарушу мою торжественную клятву, то пусть его постигнет суровая кара английского закона, всеобщая ненависть и презрение всех народов от Ганга до берегов Онтарио. Я сказал и сделаю, – закончил я, почти как бог.