– А как же! – отвечал я, нежно поглаживая с рождения нечёсаную головёнку позднего отпрыска. – Мы вместе будем ставить капканы на зверьё и силки на птицу.
Так мы мило беседовали в редкие вечерние перерывы между работами, а когда с дальних пастбищ возвращался папаша, усаживались за общий стол и долго слушали, как он читает вслух Библию перед незатейливым ужином из кислого молока с луковой похлёбкой. Особо труднопонимаемые места из Писания глава семейства подробно и терпеливо разъяснял нам своими словами, доходя до всего сам крепким крестьянским умом.
Перед сном мы с мейнхеером Ван-Ластом выкуривали по трубке самосада и выпивали по оловянной кружке мутного, но питательного пива из сорго. Иногда Иохим вспоминал родину предков, славный город Хаарлем, ветряные мельницы, амстердамскую тюрьму «Скобильня», где не раз ошкуривал брёвна для плотин в тесном кругу сокамерников, а также близкие сердцу каждого голландца дамбы и наводнения. Временами, позволив себе вторую кружку пива, папаша затягивал старинную песню из двух запомнившихся ему строк:
– Вода, вода со всех сторон – ни капли для питья!
Без слёз слушать старого пня было невозможно. В сумеречный час его хриплые вопли разносились далёко, и вполне возможно, что в такие вечера рыдал не только я, но и вся округа.
А вошёл я в эту милую работящую семью очень просто. Второй раз отправившись за сыром, я уже беспрепятственно проник на ферму и, встретив свою даму сердца, впал в прострацию. Иохим Ван-Ласт, несмотря на груз своих замшелых лет, быстро смекнул что к чему и вместо сыра предложил мне погостить на ферме и принять посильное участие в ежедневных сельских праздниках труда на вольном воздухе, а там, глядишь, заняться возведением собственного дома с уже готовой к этому хозяйкой. Про Наати говорилось как бы в шутку, но с ясным намёком.
Я тогда с радостью согласился и, не чуя ног, бросился к друзьям в Дурбан, чтобы оповестить их о перемене моей жизни к лучшему. Однако, увидев по выражению белых и чёрных рож, что им не до моих радостей, поостерёгся будить в них зависть и скромно промолчал о своём намерении осесть на обильных фермерских хлебах. Наверное, сработало чувство самосохранения, иначе, выдай я свой секретный скотоводческий план, не обошлось бы без мордобоя и огнестрельных травм, и я бы и до сей поры сидел на навозной куче, разгребая её, как курица, в поисках алмазного зерна. Словом, в тот день я лишь мимоходом сказал, что до конца ремонта фургона поброжу с «роером» по окрестным рощам и поупражняюсь в стрельбе. Компаньоны не возражали, отмахнувшись от меня за ненадобностью, как от назойливой мухи, и пожелали удачи. Я гордо удалился, веселясь в душе, и за сутки надёжно привился на кряжистом фермерском корне под башмаком у Наати.
Мудрые родители заневестившейся дочери, к которой в ту пору уже подгребал двадцать пятый годок, не препятствовали моему общению с их ребёнком с глазу на глаз. Бетие, ежечасно находившая нас по делу, своей заботливой настырностью не всегда мешала нашим содержательным разговорам, а сорванец Жорис, вечно путающийся под ногами, был не в счёт. Да я и сам лишний раз боялся дохнуть на свою ненаглядную, не то что позволить какую-нибудь мужскую гадость. А когда на исходе вторых суток ляпнул, что не мыслю без неё жизни, Наати немедля оповестила об этом всё семейство и стала буйно готовиться к свадьбе, прямо предупредив меня, как самого близкого постороннего человека, что жить будем много и часто, но после свершения всех обрядовых таинств, а до той поры ей не до глупостей, тем более в разгар полевых работ. Возражать я не подумал, а как честный человек смирился с ожиданием будущего блаженства.
Все наши свидания проходили за общим трудом и весёлыми разговорами.
– Милая Наати, а каков приплод стада в урожайный год? – интересовался я, не сводя восхищённого взгляда с обнажившегося локотка с нежной ямочкой посередине.
– Как покроются коровы, – одёргивая рукав, отвечала Наати и рдела всей головой.
– А не случается ли падежа от бескормицы? – допытывался я, всей грудью вдыхая аромат её разопревшего от работы тела.
– Тогда скот пускаем на мясо и продаём англичанам, – разъясняла девушка, передёргивая плечами и как бы стряхивая мой липкий взгляд с груди.
– А сколько площадей занято у батюшки под парами? – не унимался я, убивая очередную муху пониже талии моей Наати.
– Давай перебросаем ещё одну кучу навоза, – в ответ радостно предлагала она, в шутку хватая меня по руке черенком лопаты.
И я набрасывался на работу, как будто век её не видел, стараясь тем самым показать свою хозяйскую хватку и удаль землепашца.
Спал я на открытом воздухе за хлевами в копне прошлогодней соломы. Обычно сон долго не приходил ко мне, и, глядя в небо, где коромысла созвездий опирались на плечи ночи, я начинал стихотворить и рифмострадать на мотивы известных мне песен, как самый обычный самородок. Стихи я посвящал любимой Наати, но по её же просьбе, вечерами читал их всему семейству, внушая им опасения за полноту моего рассудка. Я и сейчас, лишь стоит перебрать, вспоминаю одно из последних:
Если всунуть в воду руку
И позволить ей свариться,
Холодец получишь вряд ли
И не будешь этим сыт.
Если там же сваришь ногу
До колена или выше,
Суп получится, но станешь
Полноправный инвалид.
А в любовь бросаясь сходу
С головой и потрохами,
Ты навеки захлебнёшься,
Не оставив и копыт.
Но такая в этом радость
И такое счастье в этом,
Что любить согласен каждый,
Белый будь иль негроид!
Писать я перестал так же неожиданно, как в своё время и читать. Хотя поспособствовала скорейшему захирению моего поэтического дара юфроу Бетие, заявив после одной из публичных читок:
– Пойду повешусь. Одной всё, другой лишь пустые обещания.
Она намекала на мою нечаянную вольность, допускаемую во время мытья полов. Старшая сестрица кидалась наводить чистоту всякий раз, когда мы с нею остава¬лись наедине, что вообще-то случалось редко и было мне в тягость. Обычно, подоткнув юбки выше нормы приличий, юфроу начинала елозить тряпкой по полу в опасной близости, норовя прижать меня острым, как локти йога, задом к стене. На этот хитрый выпад я, будучи постоянно трезвым, реагировал лишь дружеским хлопком по костистому крупу, не распуская руки и остальные части тела вопреки её ожиданиям. Но Бетие хватало и этого участия. Она теряла равновесие и, оголяясь до полной готовности, валилась на пол, взбрыкивая худосочными ногами и теряя кломпены. Мы весело смеялись этому недоразумению, и я спешил под открытое небо подальше от греха кровосмешения. И вот такой невинной забавой я всколыхнул в созревшей в одиночестве юфроу зависть к Наати и нажил себе смертного врага.
Подготовка к свадьбе велась вовсю. Приходили толпами соседи, удивлённо разглядывали меня, жалостно цокая языками, но знакомства не заводили. Тесть стал полностью доверять мне, взвалив всю черновую работу на скороспелого зятя, а с тёщей мы и вовсе зажили душа в душу, ночи напролёт читая молитвы и распевая псалмы. Невеста смело покрикивала на меня и без ложного стыда гуляла по дому в простеньком будничном платье без рукавов, но с прорехами, порой позволяя ущипнуть себя за голое тело. И вся моя судьба у домашних котлов складывалась на редкость удачно и уравновешенно.
Гром грянул на шестые сутки моего ухаживания. Я нечаянно вспомнил про «роер» и решил убить какого-нибудь съедобного зверя, так как молочная пища уже не шла впрок. Отпросившись у папаши на полдня и пообещав далеко от фермы не отходить, я вышел за селение и медленно побрёл по берегу безымянного ручья, зорко высматривая добычу. Так как кроме дикобразов и термитников ничего путного не попадалось, я решил прилечь в тени баобаба в кои-то веки выдавшийся час праздности и лени. Освежившись сном, я, не долго думая, скинул тяжёлые от потной работы одежды и бросился в прохладные воды ручья, доходившие мне по самые кошельки. Я беззаботно плескался, как подгулявший рыболов в проруби, оттирая песком прикипевшие к телу коровьи отходы, а когда мокрый и розовый, как молочный подсвинок, склонив голову на плечо и подскакивая на одной ножке, чтобы вылить из уха набежавшую воду, наконец, допрыгался до места стоянки, своей одежонки там не обнаружил. Конечно, воровство процветает на любом континенте, но чтобы польститься на мою спецовку, нужно было быть совсем неимущим рабом. Я глупо вылупился на пустое место, тем более что исчезновение и «роера», пригодного для необученного человека разве что для самоубийства, вовсе ставило меня в тупик.
Однако вскоре всё счастливо разъяснилось. Когда я вновь начал свой дикий танец, словно петух на раскалённой сковородке, удаляя из уха мешающую думать воду, послышался громкий здоровый смех, а из-за ближайшего куста вывернулась юфроу Бетие. И тоже почему-то голая, точно только что сбежавшая из тифозного барака.
– Дорогой Дик, я никак не ожидала встретить тебя на моём берегу, поэтому извини меня за неприкрытый вид, – застеснялась она и вдруг вновь бешено захохотала.
Вначале, я не понял причину этого дерзкого веселья, но, перехватив её взгляд, сверлящий нижнюю часть моего дрыгающего тела, чуть было не развеселился сам. Мой телесный болван, скукожившийся от долгой стирки, меж тем выкидывал такие коленца в такт прыжкам, что ему позавидовал бы любой ужонок на муравьиной куче. Однако, я немедленно положил конец этому развлечению, крепко встав на ноги.
– Юфроу, – так же твёрдо сказал я, прикрывая гимнаста во всю длину, куда доставали руки, – я не знал, что это ваше любимое место отдыха, а потому покончим с шутками. Верните мне мою одежду и мирно разойдёмся, как члены одной семьи, – вполне официально закончил я.
– Дик, да не брала я твоих лохмотьев! – воскликнула Бетие и предложила: – Давай поищем вместе.
Я в уме прикинул, чем могут закончиться поиски в голом виде, поэтому сурово заявил:
– Бетие, кругом тысячи глаз. Ваша сестра будет крайне недовольна, а родители не переживут позора, умерев до давно отмеренного им срока.