– Оставь, Дик, сестру и стариков в покое, – уже без смеха произнесла будущая свояченица, приблизившись ко мне вплотную. – Тебе нужна ферма, а в жёны можешь взять любую из нас. А что до твоего богатства, то нам с сестрой за глаза хватит на двоих, – и она обеими руками ухватилась за мой мужской реквизит, как за собственный нос при насморке.
Не скрою, если бы эта вульгарная женщина, распустив руки, придержала бы язык, я бы не посмотрел на её сиротский вид, а, поддавшись временному безумию, так отходил бы эту искательницу сомнительных удовольствий, что одна мысль о блуде ввергала бы сластолюбицу в долгий эпилептический припадок. Но напрасное упоминание о ферме стало жестоким ударом по моим светлым чувствам и гордому самолюбию.
– Отпусти меня, сволочь, – совсем по-родственному заорал я, упираясь в её груди, низкосортной говяжьей вырезкой ниспадающие на живот.
– От сволочи слышу, – парировала целеустремлённая юфроу, усиливая своё рукопожатие. – Не зря я тебя выслеживала. Пойдём под баобаб, а не то умрёшь бобылём.
– Я всё расскажу родителям, – взвыл я, покоряясь грубому насилию, и засеменил под дерево, мелко перебирая ногами, как взятый железной рукой под уздцы жеребец.
– Нет, я всё расскажу, я всё расскажу, – вдруг раздался у меня за спиной радостный и звонкий до рези в ушах голосок.
От неожиданности Бетие перестала членовредительствоватъ, отпустив меня на волю, и мы вместе обернулись на этот визг.
Перед нами стоял проказник Жорис со вскинутым «роером» в ручонках.
– Я всё расскажу папе. И как Бетие следила за Диком, и как прятала его одежду, и как хотела его покрыть, – кивал юный следопыт. – А за это папа даст мне стейвер, а Наати целый гульден. Пошли скорее домой.
– Милый дружок, ты много выдумываешь. Покажи, где наша одежда, а мы забудем эту шутку, – мягко сказал я и, раскрывая объятия, шагнул навстречу будущему шурину.
– Стой, стрелять буду, – нагло заявила эта рано подросшая дрянь и прицелилась. – За одеждой придёте завтра, а то Наати не поверит, чем вы тут занимались. Так и идите, не холодно, – и он, как заправский конвоир, качнув стволом, поторопил нас в дорогу.
– Жорисик, – попытался я вразумить безмозглого пентюха, – я тебе дам целый фунт, если ты послушаешь меня. – Мне хотелось потянуть время и вывести на линию огня Бетие, так как недоносок вряд ли стал бы проливать родную кровь.
– Ты мне дашь два фунта, когда я вас выслежу в следующий раз, – перебил меня молодой негодяй. – Шевелитесь же, а то стрельну и мне ничего не будет.
В последнем, зная возможности «роера», я сильно сомневался, но ведь подлец мог и выжить.
– Дик, ты с этим выродком ни о чём не договоришься, уж я-то знаю. А за гульден он не постесняется пристрелить и меня, а потом ещё сказать, что это сделал ты. Пошли домой, а там соврём, что купались на разных берегах, – прошипела мне в ухо Бетие, предлагая свой выход из дурацкого положения.
Делать было нечего, и мы под присмотром мелкого, но жилистого хищника, которому даже «роер» не оттягивал рук, поплелись к ферме, словно караван беглых невольников с хлопковых плантаций американского Юга.
Редкие в предвечерний час обыватели, встречая нас на своём пути, пугливо шарахались в стороны, но признав в пленнице Бетие, пытались даже здороваться, без оказания нам какой-либо помощи или выражения соболезнования. Надо ли говорить, что наш убогий вид не внушал доверия даже коровам, не то что добропорядочным фермерам и их жёнам, а что до детей, то редко кто из них упускал возможности запустить в нас камнем, метко попадая, как правило, в меня. Никогда ранее я не испытывал подобного неудобства и унижения, но всё же, как ни прикидывался, точ¬но знаю, что в восхищённой памяти женской половины Кембпелс-Дорба навсегда остался настоящим мужчиной и завидным женихом.
Чета Ван-Ластов встретила нас пугающим похоронным молчанием, зато Наати, облив старшую сестру не только словесными помоями, но и свежими отходами прямо из жижесборника, нанесла мне многочисленные телесные повреждения той же самой деревянной бадейкой, которая подвернулась ей под руку при разговоре с сестрой.
Я оборонялся как мог, обвиняя в злобной корысти сопливого шурина и призывая в свидетели свояченицу, но мои родственные чувства лишь ухудшили положение. В ответ на мои правдивые показания, семейство сплотилось, а когда старшая дочь заявила, что я, пользуясь её любовью к ближнему, хотел учинить над ней глумливое насилие, то взбесилась и тёща. Своими окаменевшими когтями старая ведьма спустила с меня не один лоскут кожи, норовя дотянуться до самых потаённых мест, тогда как тесть давал ей дельные советы, бегая вокруг меня с острой мотыгой.
Человек не робкого десятка, но тихо помешанный на любви, я бежал от разъяренной родни на солому, проклиная всех, кроме Наати. И я бы встал на путь исцеления, не приди наутро моя суженая с одеждой в руках и слезами на глазах. Я утешил её, как мог ласковым словом и клятвенными заверениями в верности. С рассветом она назначила через три дня свадьбу, а утром мы снова плечо к плечу доили коров и весело переглядывались. На ферме воцарились мир и прежние родственные отношения, длившиеся ровно два дня.
* * *
Накануне дня свадьбы я, утомившись заготовкой грубых кормов, лежал в сторожке за кучей тряпья на дальних выгонах и считал часы до желанного мига брачного сочетания. Наати, шляясь где-то по покосам, должна была подойти с минуты на минуту, чтобы рука об руку со мной возвратиться на ферму. На душе было необременительно пусто и сквозило воспоминаниями о неуютном прошлом. И я вдруг, с какой-то прощальной теплотой вспомнил о неустроенности Дени Торнадо, и принял правильное решение. Если мои друзья ещё в Дурбане, то завтра с утра, ещё до того как я стану любимым мужем, обязательно нужно повидаться с товарищами и пригласить на свадьбу со своей стороны. Пусть и они порадуются моему безмерному сча¬стью. Подсовывать Дени юфроу Бетие, из-за её склочного характера, я передумал. Пусть мучается одна хоть до гробовой доски. С этими радужными мыслями в светлой голове я и уснул.
Приснилась мне невеста в голландских кружевах на нижнем белье, и я при ней в строгом твидовом костюме с орденом Почётного Легиона в петлице. Свадьба была в самом питейном разгаре. Старики произносили хвалебные тосты осушали бокалы, молодёжь просто пила, не закусывая. Пиво и кап-бренди лилось рекой и со звонким журчанием наполняли пустую посуду.
От этих звуков я и проснулся. Рядом с моим укрытием явно что-то бурно сцеживали на земляной пол. Заинтересовавшись явлением, я приподнял голову над кучей тряпья. В полумраке сторожки прямо перед моим изумлённым взором воссиял двумя головами свежего сыра ничем не прикрытый зад женщины, слегка присевшей для удобства отправления мелких нужд. По примелькавшемуся на ферме наряду, я сразу определил, что это моя Наати.
«Уходилась, малышка, до дому не донесла», – тепло и участливо подумал я и приветливо крикнул:
– Помогай бог, Наати!
Услыхав эти сердечные слова, моя невеста подпрыгнула расшалившимся козлом вверх на пару футов и с диким воплем кинулась к выходу.
– Дорогая, это я, твой Дик, – заголосил и я, вскакивая и устремляясь в погоню за своей газелью.
Стояла тихая погода, и я бежал быстрее ветра, но догнал свою резвушку лишь мили через две средь дикого поля у жидких молочаев и, увесисто получив несколько раз по облицовке головы любимой рукой, всё же остановил, придавив всем телом беглянку к земле.
– Моя голубка, ты не узнала своего страусёнка? Не сучи ножками, отдохни и пойдём домой, – успокаивал я подружку, едва справляясь с её тяжёлыми на удар ручками
– Дурак, как же я пойду мокрая? Выбрал время для шуток, – уже успокаиваясь, но продолжая заикаться, укоряла меня Наати.
– А мы сейчас на ветерке всё и просушим, – предложил я, выпуская птичку из плена.
– Что же, по-твоему я должна перед посторонним человеком зря голой стоять? – гневно спросила моя голубица, обретая плавность речи.
– Так ведь у нас с тобой завтра и так первая брачная ночь, – справедливо заметил я. – Что ты ломаешься, как послушница под монастырскими сводами?
Наати встала и, осмотрев свой подмоченный гардероб, скомандовала:
– Сиди здесь и не оглядывайся, пока не позову!
Я демонстративно сел в позе лотоса лицом к колючим молочаям, показывая, что не готов без приглашения покуситься на её целостность, как бы она этого не хотела. Наати плюнула почему-то мимо меня и пошла за скудную растительность приводить себя в порядок.
Видимость с моей стороны была хорошая, ни туману в глазах, ни песчаных бурь над молочаями, поэтому я и не думал вставать или как-нибудь иначе подползать поближе к объекту. Но вопреки ожиданиям, плутовка разделась неизвестным мне способом лёжа, а накинув на колючки платье, и вовсе лишила меня приятности времяпровождения.
– Наати, ты не звала меня? – крикнул я, не выдержав томления одиночеством.
– Нет, – рявкнуло из-за молочаев.
– Наати, я могу поделиться одеждой, – предложил я через минуту.
На сей раз ответа не последовало, и я, приняв приглашение, направился к жидким зарослям. В предсвадебной суете нравственные тормоза уже не срабатывали.
Наати лежала на спине и притворялась спящей, видимо догадываясь, что любая женщина в голом и сонном состоянии для мужчины как открытая бутылка – всё равно приложится, хоть чем наполняй. Вначале я не собирался немедленно срывать розмарины удовольствия, а лишь прикрыть любимое тело личной рубахой от возможного укуса мухой цеце, но горячая кровь предков взяла верх над холодным рассудком и толкнула меня от чистой любви к добрачным половым связям. Да и что могло измениться в наших отношениях за оставшиеся до законной половой повинности часы?
Я немедля разделся до пояса снизу и, подстелив портки, прилёг на бочок рядом с Наати. Но вместо того, чтобы ловким мужским приёмом с наскока ввести подругу в курс дела, я безответственно развалился трухлявой колодой и мучительно робел, как кобель-первогодок. Возвышенная любовь до того притупила мой основной инстинкт женопользования, что я не только утратил годами копленный опыт, но и опустился до душевных терзаний о праве замахнуться на девичье целомудрие, словно сам собирался впоследствии что-нибудь эдакое родить в муках и вне закона.