ой власти, кроме моей и мне подобных, ни в Казонде, ни в Ньянгве нет? – недоумённо спросил он тогда. – Ты теперь раб до конца дней своих и смирись с этим. На плантации попадут сильнейшие. Тебя же я продам на потеху какому-нибудь местному царьку, а скорее всего обменяю на пяток негров. Ведь только поэтому я терплю тебя, да ещё и прикармливаю. Какой же ты всё-таки болван, даже разговаривать противно, – отходя, заключил он, не забыв задеть меня своим высоким сапогом.
Таким образом, этот зверь лишил меня всяческой надежды на торжество справедливости. Его глумление над моралью и нравственностью не знало границ в пределах совести, которой у него не было и в помине. Человек, опустившийся до торговли себе подобным белым, не мог считаться членом общества. Его необходимо изолировать, линчевать и сажать на кол. Но в моём жалком положении свершить возмездие не представлялось возможным, и я таял на глазах, перестал пререкаться с Магопо, а частыми падениями своего тела на землю, даже мешал ему идти.
Бестелесной тенью доплёлся я до фактории Сан-Паоло, а когда весь наш караван расположился лагерем под гигантской смоковницей, решил уйти из жизни, подняв на восстание рабов и погибнув при его жестоком подавлении. И пусть ещё один героический след останется в истории после моего пребывания на этой земле.
А на рассвете хавильдары насмерть запороли полтора десятка рабов за попытку неподчинения приказам, так что вопрос о поднятии мною освободительного восстания отпал сам собой.
* * *
Хрипло протрубил рог, загрохотали барабаны, и ранним осенним утром огромный караван невольников покинул факторию Сан-Паоло, и двинулся в далёкий, а для многих последний путь, в Казонду. Пять дней, проведённых в фактории, пока сюда стекались невольничьи ручьи с юга Африки, чтобы слиться здесь в единый людской поток, конечно, не позволили мне полностью восстановить равновесие души, но всё же дали передышку телу. Поэтому я довольно уверенно ступал отдохнувшими ногами по пути в преисподнюю в общей людской массе. Сейчас наш караван насчитывал до тысячи человек вместе с охранниками и свободными носильщиками наиболее ценного груза, а Диего да Гамма стал просто одним из пяти начальников огромного стада рабов.
Наша колонна нескончаемой чёрной лентой змеилась по скорбной дороге то среди густых зарослей бамбука и хлопчатника, то, по мере удаления от фактории и берегов Кванзы, утопала в высоких луговых травах, то брела обширными затопленными равнинами по пояс в воде. Но где бы ни шёл караван, его со всех сторон плотно окружали надсмотрщики, без устали подгоняя рабов ударами бичей и окриками хриплых глоток, и покинуть общий поток разрешалось только мёртвым. Дневной часовой привал да короткое забытьё ночью – вот и всё время, когда раб был представлен себе. Идти с каждым днём становилось всё тяжелее, и всё больше невольников падало по краям смертной тропы на поживу следующим за нами по пятам четвероногим хищникам и пернатым стервятникам. Да и сама наша дорога, пропитанная человеческой кровью, привлекала к себе всё новые полчища трупоедов, которые, не обременяя себя охотой, полноценно питались ослабевшим человеком. Даже крокодилы успевали отхватить лакомый кусок от бессловесного раба при форсировании караваном рек в необорудованных местах. Там и сям слышался хруст человеческих костей, которыми была вымощена невольничья тропа за десятилетия существования работорговли. Женщины и дети, старики и молодёжь обретали здесь вечный покой, так и не дойдя до рынка и не узнав своей истинной цены. А работорговцы и их приспешники ни мало не заботились о сохранении ценного человеческого материала, плетьми и порохом уничтожая захиревших и заполняя образовавшиеся вакансии местным деревенским жителем.
Стон и плач до сей поры стоит по всей Африке, взывая к милосердию цивилизованный мир. И доколе можно терпеть столь бездушное обращение с необходимым прогрессу невольным переселенцем?
***
В пути мы уже три недели. Я механически перебираю ногами где-то в арьергарде колонны. Спереди слышится песнь невольников. Рабы очень музыкальны и часто поют, черпая в незамысловатых словах песни душевные силы.
Вы в рабство гоните меня,
Не зная в ранний час,
Что я умру к исходу дня
Ведь я хитрее вас.
Но сброшу лишь оковы я,
Простившись с головой,
Как жизнь настанет новая,
И я вернусь домой.
Но прежде, чем пуститься в путь
К богам родных долин,
Тебя прирежу чем-нибудь,
Мой белый господин.
С последними словами песни хавильдары, как правило, отправляют к праотцам парочку-другую запевал более короткой дорогой. Но тяга к фольклору южного человека настоль велика, что не проходит и суток, как песня зарождается снова. И я прошу Магопо не петь, так как в одиночку мне рогатину не пронести и милю. Из чужого опыта я уже знаю, что лишившись спутника, раб не долго выдерживает кандальную нагрузку, если к нему не примыкают такого же одиночку.
– Хорошо, Дик, – согласно кивает головой Магопо на привале, – я не буду петь, но и ты старайся сохранять равновесие, а то я скоро останусь без головы, – горько шутит он.
За время пути я так сроднился со слугой, что отбросил расовые предрассудки, развёл панибратство и даже сам почернел. Несчастье тоже красит человека, но в траурные тона.
По утрам обильно выпадает роса, предвестница африканской зимы. Скоро пойдут дожди, и пора бы подумать о сезонной одежде. Сейчас недостатка воды не наблюдается. Пьём любую жидкость, и народ колотит лихорадка, а меня по-прежнему араб Диего да Гамма. Иногда оба вместе. На очередном привале подобрал на долгую память белый цветок баобаба, но тут же потерял, так как руки заняты поисками пищи. Порой нахожу лимон, иногда два, но чаще всего свои грязные колени. Начали мучить кошмары и совесть. Женился бы на Сисинии и Африка стала бы второй родиной. Первую уже не помню. Кругом все куда-то спешат, как на престольный праздник. Одеты кое-как, но при галстуках. У меня накрахмаленная манишка слегка давит шею. Я вдеваю в петлицу зеленый пучок ньясси и смотрюсь франтом. На привале подходит мадам Амфу и справляется о здоровье. Отвечаю бойко, как и подобает бравому солдату. Она угощает старым вином. Гулять, так гулять. На неделю запил. Но тут пошли дожди, и я несколько освежился.
– Дик, как ты себя чувствуешь? – услышал я голос Магопо.
Мы сидели на какой-то кочке среди затопленной равнины. Это было одно из лучших мест невольничьего бивуака, так как большинство рабов каравана просто стояли по пояс в воде, а ослабевшие тонули прямо на глазах, увлекая за собой и товарища по рогатине. Дождь стоял стеной и щедро обмывал свежих покойников, держащихся на плаву, и прочие живые скелеты вроде меня. Африканская зима вступила в свои права.
– Дик, ты слышишь меня? – вновь подал голос Магопо.
– Отстань или иди туда, где был ещё совсем маленьким. Без тебя тошно, – едва вымолвил я, скосив глаза на чёрный призрак.
– Дик, смерть ушла от тебя! – не унимался радостный сын вождя.
– Посмотрел бы я на тебя с моим трупом на руках, – буркнул я.
–Теперь мы будем жить, – ликовал мой товарищ. – Наконец-то ты поправился. Шакал Диего несколько раз избил тебя, пока не убедился, что ты болен, – Магопо начал выкладывать новости. – Лишь после этого презренный португалец приказал носильщикам давать тебе лекарство и поддерживать в пути. И так все эти дни, пока ты был в бредовом состоянии. Хорошо всё же быть белым человеком!
– Не завидуй, друг мой, раньше времени, – оборвал я болтливого приятеля, отдирая очередную пиявку от тела. – Диего бережёт меня для более страшной доли. В Казонде он припомнит всё и продаст меня в самые грязные руки.
– Не успеет, Дик. До Казонде ещё неделя пути, а уже через два дня мы выйдем из этих проклятых болот и сумеем бежать.
Я чуть было не сломал шею, резко повернув голову к Магопо и забыв про ярмо. За время моего беспамятства, друг видимо лишился рассудка от горя, опасаясь за мою жизнь.
– Магопо, – заговорил я с больным как можно более спокойно, – конечно, мы сбежим, как только выйдем на сухое место и не нужно будет искать лодку. Мы дерзко сбежим от Диего да Гамма и как свободные страусы помчимся в Калахари к нашим друзьям.
– Не страусы, а львы, – поправил меня умалишённый. – Как львы гордо пойдём мы к земле моих предков, но сначала убьём ненавистного португальца.
– Конечно убьём, дело не хитрое, – легко согласился я и посоветовал: – Отдохни, друг Магопо, и не утомляй голову пустыми разговорами.
– Нет, – не унимался мой бывший слуга, – я скоро вспорю брюхо проклятому работорговцу и напущу туда красных муравьев.
– Лучше оставим связанным у термитника, – вопреки рассудку поддержал я безумного мстителя, но тут же пришёл в себя: – Заткнись, Магопо, и побереги силы до Казонде.
– Дик, мы не успеем дойти до Казонде, – у бедняги начинался горячечный бред. – Мы сбежим через пару дней. Так сказал Зуга,– и, кажется, я подскочил на пару футов, так как мой друг удавлено захрипел.
– Какой Зуга? – вскричал я, боясь, что ослышался.
– Преданный тебе бушмен Зуга, – вполне разумно заговорил Магопо. – Когда нас пленили подручные португальца, Зуга в стороне от нас охотился за цесаркой для подарка тебе, поэтому и избежал плена. А затем шёл за нами до Сан-Паоло, где нанялся к хавильдарам свободным носильщиком, чтобы и далее сопровождать тебя.
– Но почему же он не позвал наших друзей на помощь в ту сикоморовую рощу? – в страшном волнении перебил я сына вождя.
– Дик, для него ты не только мой господин, но и великий колдун. Он не мог подумать, что белый вождь нуждается в чьей-либо защите, тем более, что никаких приказаний от тебя не было. Он просто следовал за тобой и ждал, когда ты о нём вспомнишь. Только в фактории, когда он увидел других белых рабов, ему открылась истина, и бушмен сумел понравиться надсмотрщикам.