Однако лягнул я брата Диего почище любого мустанга. И не удивительно, что португалец после этого так и не смог оправиться, впопыхах упав левым глазом прямо на остриё жезла, торчащее из спины Магопо. Подлец Диего да Гамма, естественно, испустил дух, но и нам прибавилось хлопот.
Разборка шла до захода солнца. Подоспевший Цезарь-Гектор Барбассона с верёвками, требовал немедленной публичной казни всех троих, так как приспособленный природой к постоянным лишениям организм Магопо выдюжил, и он сам отделался сквозной колотой раной ниже правой ключицы. Верёвки уже было намылили, но на нашу защиту встал сам Муани-Лунга, заявив, что не будет разбрасываться своим имуществом на потеху всего базара, а так как покушение было совершено на его царственную особу, то только он и вправе распоряжаться судьбой террористов. А распорядиться, как теперь было очевидно, он решил как истинно рачительный хозяин и не совсем традиционным для свидетелей способом, но как, естественно, тогда умолчал. Наши хозяева долго спорили, но когда царёк подарил торговцу половину своей нерасторопной охраны, то все пришли к выводу, что смерть Диего да Гаммы наступила в результате несчастного случая, а мы полностью перешли в руки Муани-Лунга.
Последовавший за этим переход до Таба-Нгу прошёл без каких-либо осложнений, если не считать постоянного попирательства моих чести и достоинства со стороны чернокожих дам из свиты, которые, впервые видя рядом белого человека, назойливо и без тени смущения интересовались моим телоустройством и окрасом всех его частей, вслух обсуждая размеры того или иного органа и заранее выклянчивая у хозяина право на первоочерёдность в снятии с меня пробы. Все уже знали, что я пойду на десерт для знати. Магопо, как злейшего врага, сожрут военачальники, а Зуга будет съеден рядовыми членами племени. Но эта первосортность, любезно определённая дикарями, меня вовсе не радовала, поэтому ещё в пути я впал в меланхолию и стал терять остроту ума.
* * *
Однажды под вечер в стойбище вернулись с охоты воины. По поднявшемуся вою и визгу я понял, что набег не принёс удачи. Так оно и оказалось. Возвратившиеся из похода приволокли в травяных гамаках-китандах четверых убитых соплеменников. Настроение толпы несколько улучшилось, когда ещё из двух китанд воины вывалили на землю ещё четыре бездыханных тела, разрисованных знаками теммбо чужого народа. Племя сгрудилось у тел убитых, совершая над ними какой-то ритуал и мешая мне рассмотреть подробности действа. Вскоре все трупы были сброшены в водоём, а окровавленные головы чужаков воздеты на колья ограды. Курчавые же котелки соплеменников, обмытые и разукрашенные цветами, были аккуратно разложены на каменных плитах в дальнем углу стойбища, рядом с уже высохшими и обтянутыми сморщенной кожей черепами. Вероятно, это было кладбище дикарей, предназначенное для сородичей, зрелище со свежесрубленными головами на кольях было столь отвратительным, что с этого вечера я потерял сон, не говоря уже об аппетите.
А на утро следующего дня, молчавший со времени потери ушей Зуга, повредился рассудком. С восходом солнца он принялся безостановочно орать, осыпая племя маньяма проклятиями, рвал на себе волосы, раздирал до крови тело и с разгона бился головой о железное дерево своей клетки. Ни я, ни Магопо не могли докричаться до него с призывом вести себя подобающим мужчине образом. Зуга ревел смертельно раненым зверем и истекал кровью разбитой головы. У меня сердце разрывалось при виде мук несчастного бушмена и слёзы жалости невольно струились по округлившимся в неволе щекам.
К клетке Зуги подходили рядовые людоеды и начальники, что-то кричали и тыкали в него острыми палками, но бушмен продолжал неистовствовать и сотрясать клетку ударами своей крепкой головы. И лишь во второй половине дня, посоветовавшись с вождём, дикари выпустили Зугу на волю, чтобы отпустить свихнувшегося на все четыре стороны, как того требует неписанное правило обращения с придурками у неразвитых народов.
Это было хорошим уроком для меня. Ведь, прикинуться юродивым, при моём-то опыте никакого труда не составляло. Когда-то и я в сложной ситуации начинал заговариваться, если чувствовал выгоду. И как я раньше не додумался до умопомешательства? Инстинкт дикаря подсказал Зуге правильное решение, а моя очередная симуляция вполне может выйти мне положительным боком.
Между тем, бушмена выпустили на свободу. Однако далеко он не ушёл. Зугу тут же схватили и привязали между двух столбов непонятного мне назначения, торчащих посреди площади, а сбежавшееся население Таба-Нгу, включая матерей с младенцами на руках, расселось вокруг этого лобного места, явно в предвкушении какого-то любопытного зрелища.
И оно не замедлило состояться. В течение часа, попарно сменяя друг друга, к столбам выходили молодые воины и палками молотили с двух сторон беззащитного бушмена. Зуга перестал кричать уже после первого десятка ударов, но ещё долго жил, содрогаясь всем телом под градом хлёстких ударов. И даже когда он обвис выбитым мешком, мотаясь головой по груди в такт бешеной пляски палок и роняя сгустки крови из ушных отверстий и рта, истязатели с прежним рвением продолжали работу, не пропуская ни одного дюйма поникшего тела. Дикари наносили удары со знанием дела и не портили шкуру, превращая жёсткое мясо покойника в одну пухлую отбивную. Толпа же одобрительно гудела, подбадривая расходившихся бойцов, а детишки подбегали поближе, чтобы получше рассмотреть результаты свежевания знакомого им дяди.
Закончив с обработкой тела, от него отделили голову для украшения частокола и ловко, в один удар, выпустили кишки, выпотрошив тем самым бренные останки бушмена. Кровавое дымящееся месиво растеклось по земле на радость детишкам, которые весело запрыгали в нём, словно ребятня предместий Нью-Йорка в лужах дождя. Затем тело Зуги было отвязано от столбов и брошено для отмокания в водоём, как и вчерашние трупы. Лишь после этого, посчитав предварительную работу по приготовлению продукта законченной, дикари разошлись по своим неотложным делам. А у меня уже давно стояли дыбом волосы по всему телу, невпопад дёргались конечности и души¬ли рвотные спазмы. Но одно я понял – приобретённое сумасшествие не спасёт от кулинарного рвения людоедов.
– Завтра ночью маньема отметят праздник девственниц, но нас не тронут до Жёлтой Луны, – услышал я голос Магопо и упал без чувств.
Готовиться к вечеринке дикари начали с утра. Площадь разукрасили гирляндами цветов и зелени и подготовили места для костров, водрузив над ними треноги с огромными котлами, невесть откуда взявшиеся здесь. Но, видимо, цивилизация добра¬лась до отдалённых районов джунглей, и дикарь перестал питаться всухомятку.
Принаряженные в новые тростниковые передники-ламба. с прибранными ради праздника головами, словно с глазурованными горшками на плечах, женщины племени затеяли грандиозную стряпню. Они толкли в ступах рис для приправ, варили постную похлёбку мтиелле из маиса и батата, готовили холодное мучное блюдо касаву из маниоки, сдабривая его варёными бобами мозитвано. В принесённых кувшинах настаивался тягучий сок сахарного тростника и густая бойялоа – хмельная буза из забродившей мякоти арбузов и дынь. Бочонок с огненной водой приволокли мужчины и торжественно водрузили на возвышении в тени базальтового утёса. Словом, подготовка к празднику девственниц шла по первому африканскому разряду, хотя последних, в моём понимании честных девиц на выданье я до сей поры что-то не замечал, ибо едва оперившиеся молодухи появлялись перед моей клеткой всегда в сопровождении вы¬водка негритят. Но так или иначе, этот праздник близился и обещал привнести свой колорит в наши серые будни. Мне почему-то думалось, что это будет обряд сродни венчанию, но может быть и варварский обычай прилюдного лишения девиц невинности, как было мне известно из исторических справок о Египте. Однако, хотелось бы, чтобы представление было красочным и романтичным, как половецкие пляски славян или олимпийские игры древних греков.
Во второй половине дня приготовления к пиршеству в основном закончились, снедь уложена на пальмовые листья по краю площади, а сама праздничная арена чисто подметена и полита водой.
Скоро к площади начал стекаться народ. Женщины, обвешанные неимоверным количеством браслетов и обручей, чинно расположились по одну сторону арены вместе с детьми. По другую сторону торжественно сомкнули ряды свежеразмалёванные воины всех возрастов с латунными кольцами на руках и ногах, и с грозно сверкавшими наконечниками копий над головами. Их причёски, сооружённые с помощью клейкого сока нколо и красной глины, упрямо топорщились во все стороны, а в проколотых ноздрях торчали, на манер усов, иглы дикобразов. Последним к возвышению с бочонком огненной воды проследовал Муани-Лунга со свитой. Впереди него несли на шесте полуму – обезьянью шкуру, знак царского отличия. Сам же царёк был одет всё в тот же мундир, но старческие чресла обвивала свежая шкура леопарда. Вождь племени подал знак, и гульбище началось.
Из-за крайних хижин послышался звон бубенцов и удары в бубен, и на площадь выступил главный колдун-мганнга в сопровождении трёх рангом пониже знахарей-изанузи. Вся компания была в длинных до пят юбках из коры с многочисленными погремушками по поясу и в высоких кожаных колпаках со страусиными перьями. Их тела и лица были расписаны свежей кровью и белилами, так что вполне могли внушить страх любому робкому человеку. Мганнга нёс в руках деревянных идолов и различные священные амулеты, способствующие общению с богами-баримами. Грудь же его была украшена ожерельем из птичьих черепов и зубов человека. Изанузи неистово били в бубны и гремели погремушками, раскидывая во все стороны из нагрудных мешочков навозные шарики, наводя этим ужас на злых духов и демонов преисподней.
Выкатившись на середину площади, знахари устроили вокруг колдуна неистовый хоровод, а сам мганнга, положив предметы духовной власти на землю, начал общаться с баримами, воздев скрюченные руки к небесам и утробно замычав. Из