анузи тут же начали взвинчивать плясовой темп, не забывая бросаться шариками даже во время исполнения своего зажигательного танцевального номера. Звуковая какофония всё нарастала, актёры с завидной скоростью носились по кругу, а прима мракобесия крутилась в центре, высоко подпрыгивая козлом, опасно вылупив безумные глаза и роняя клочья серой пены с губ.
Этот самодеятельный балет длился до неприличия долго. Наконец и зрители осатанели. Женщины самозабвенно хлопали в ладоши и по собственным ляжкам, мужчины приплясывали на месте, потрясая оружием. Лишь умудрённый вождь тупо смотрел на бесноватых, то ли мучаясь похмельем, то ли вспоминая молодость. В конце концов черномазые шаманы уработались и, с маху брякнувшись оземь, закончили обряд общения с богами. Только старший жрец ещё долго пытался вскочить на ослабевшие ноги и бился в конвульсиях, не в силах расстаться с сошедшей на него с небес благодатью. И лишь когда он полностью затих, вывалявшись в пыли, воины бережно отнесли его и остальную святость под утёс ближе к источнику.
После молебствия и разгона злых духов, начался долгожданный праздник целомудрия. Во мне живо проснулся практический интерес естествоиспытателя, и я, сжав прутья решётки, весь обратился в зрение. Но вопреки ожиданиям, праздник начался сухо и буднично, без игривой преамбулы и эротического ореола.
На площадь выползли две старые согбенные ведьмы с космами неприбранных волос и в грязных передниках. В заскорузлых руках они несли по замусоленному узелку и драному коврику. Остановившись почти напротив моей клетки, эти крючконосые, с провалившимися беззубыми ртами старухи, разостлали свои дерюги на земле и с отрешённым видом стали поодаль, застыв в тупом ожидании, а я потерялся в догадках.
Но вот из-за хижин вышли четыре завидного телосложения женщины. Каждая из этих двух пар, крепко держа за руки, вела по девочке. Юным леди было лет по десять-одиннадцать, они упрямились и сопротивлялись своим конвоиршам, видимо стесняясь предстать перед всем племенем и его гостями в нашем с Магопо лице такими беззащитно голыми. Они пытались приседать, как-то прикрыть свои едва оперившиеся соблазны, но надзирательницы упорно тащили их за собой, дёргая за руки и уши. Так их насильно и подвели к старухам и, разложив на ковриках, с разведёнными ногами ко мне, ещё и крепко прижали к земле. Девочки извивались на своих подстилках, невозмутимые женщины цепко держали их за конечности, а древние повитухи уже копошились в своих узлах, явно подготавливая какой-то гинекологический обрядовый инструментарий.
О, дьявол! Я плюнул и отвернулся от предстоящего постыдного зрелища прилюдного лишения невинности. Неужели будущий супруг, пусть и не будучи дипломированным аптекарем, не может самостоятельно проверить или нарушить целостность избранницы, а должен доверить старой карге столь интимное семейное дело да ещё в присутствии посторонних? А если у молодой особы проблемы? Тогда девке уже никогда не выйти замуж! Что-что черномазые, в иных племенах, не прощают ошибок молодости своим суженым. Хотя при голозадом и стадном содержании подростков, при их-то пытливой наблюдательности, весьма сложно не угнездиться греху на столь благодатной почве. Уж на что у белого человека всё укрыто за семью печатями с самого рождения, но и то, помнится, всегда находилась лазейка, чтобы к пятнадцати годкам успеть почесать блуд. Правда, не всем, и не поголовно.
Но тут страшный животный визг прервал мои воспоминания. «Неужели провинившихся режут?» – страшная догадка обожгла мой мозг, и я невольно повернулся лицом к площади.
Мне не дано было ошибиться. Девочек действительно резали по живому. Вернее, обрезали. Этот чудовищный ритуал, как, помнится, я слышал от Дени Торнадо во время моих с ним познавательных бесед, сохранился у многих диких племён и до сей поры. Таким варварским способом на всю жизнь калечили женщин в угоду мифу о ядовитости для мужчины её внешних полоотличительных органов, что тактично не признаёт современная наука. Собственно говоря, девушку такой неимоверно болезненной операции подвергали дважды. Первый раз обрезали на глазах у толпы, а уже в брачную ночь надрезали вторично, подгоняя под размер веретена разохотившегося мужа. Но какой интерес мужику, будь он даже негром преклонных годов, иметь дело с общипанным бутоном? Этого я так и не постиг, но то, что этот обычай прижимает бабам хвосты, было ясно, как белый день.
А старухи меж тем хладнокровно продолжали свою работу. Ближайшая ко мне эскулапка, зажав заскорузлыми пальцами все четыре лепестка и алый пестик девочки, уже допиливала их осколком стекла, тогда как другая, более расторопная целительница, сжав кровоточащие обрезки истерзанной плоти, заканчивала сшивать их шипами акации, предварительно вставив в невинное лоно страдалицы гладкую палочку, во избежание полного зарастания и без того хорошо и мудро сработанного при¬родой отверстия. Затем страшная рана смазывалась сырым яйцом, ноги девочки связывались на всё время заживления плоти, а сама она, прыгающая и кричащая, отпускалась до свадьбы на свободу. Такова была суровая правда жизни черномазой дамы. И как после этого слушать вздорные притязания белых представительниц слабого пола к мужчине и к своей доле вообще?
Плач и крики ещё долго висели над площадью, а я сидел в углу клетки, зажав уши, пока все подготовленные в этот день девочки не прошли через эту пыточную процедуру африканской женской консультации.
И вот на грешную землю полностью слетела ночь, принеся прохладу. Смолкли душераздирающие крики виновниц торжества, на площади запылали костры, и я стал свидетелем последнего акта мерзкого шабаша, открывшегося плясками дикарей. Суровые воины выстроились в два ряда лицом друг к другу по краям площади и начали злобно подвывать, пристукивая копьями о землю и суча ногами в браслетах. Зарокотали дуплистые барабаны, настойчиво возвестили о себе цимбалы, засверлили слух рога-маримбе. Музыка получилась громкая, но вредная для нетренированного уха. Однако танцоры находили в ней свой лад и вприпрыжку двигались по кругу, воинственно крича и демонстрируя опасные приёмы с холодным оружием. Их длинные тени метались по площади, переламываясь на утёсе и, скользя по моей клетке, раздражали взор постоянством игры светотени. От этого исступлённого танца дикарей постороннему наблюдателю становилось не по себе до холодного пота и мурашек под рубахой. Но я стойко переносил грубую фольклорную атаку агрессивных черномазых артистов на изысканный вкус белого человека, забившись в угол и уповая на прочность решётки своего загона.
Однако всё обошлось миром. Через какое-то время завывания и танец угасли, знаменуя окончание официальной художественной части. Всё дикое собрание осталось очень довольным представленной программой и долго выражало восторг бессвязными криками и хлопками. Затем, по знаку Муани-Лунга, из водоёма были выловлены тела убиенных и доставлены к кострам. Казалось, трупы своих людоеды должны были по крайней мере сжечь, но не тут-то было. Всех без исключения мертвецов ловко разделали на мелкие порции и заложили в котлы, добавив в варево для вкуса острый горох чилобе и ароматические коренья. Лишь сердца были розданы приближённым царька для пробы сырыми. Да и сам Муани-Лунга сожрал самый большой кусок, а запив его водкой, моментально оживился и предложил мужчинам по очереди подходить к бочонку, где самолично наделил каждого тыквенной чашей огненной воды. Женщинам же полагалось банановое пиво, а более выносливым – фруктовая буза. И началась дикая оргия в дебрях дикой же природа.
Содержание оргии понятно каждому образованному человеку. Белый в этот безудержный разгул на досуге вкладывает душу и прикладывает выдумку, разбавляя суточное пьянство женской вседозволенностью, а поэтому и воспринимает такое веселье как групповое развлечение и отдых. Оргия же черномазых – это тяжёлый и изнурительный труд, основанный на племенном психозе и тёмных вековых традициях.
В диком мире всё иначе. Едва тошнотворный запах варёной человечины поплыл над площадью, кашевары принялись за раздачу первого мясного блюда, вываливая полусырые куски на подставляемые пальмовые листья сородичами. Хватило всем. Не пропустили и нас с Магопо. Мой друг просто ударил ногой по протянутой щедрой руке с подношением, может быть вырезки из Зуги. Я же сумел облевать подходящего ко мне официанта ещё футов за десять до клетки. Муани-Лунга, наблюдавший за этой сценой, хохотал как сумасшедший, обгладывая чью-то берцовую кость между приступами смеха.
После скоромного, племя перешло на прочие закуски, запивая обильную пищу пивом и водкой. Но скоро регламент шабаша нарушился. Те, кто уже перекусил, пустились в дикий пляс, включая и женщин, а кто не доел, уже самостоятельно вылавливали из котлов то кисть руки, то целую ребрину, а самые перегрузившиеся колотили в барабаны, распяливая пасти в подбадривающих выкриках. Надравшийся вождь, напялив на рожу выскобленную изнутри тыкву с отверстиями для глаз, тоже вовсю веселился среди народа у костров, подпрыгивая и дёргаясь, как давешний колдун. Приближённые не отставали от своего царька. Они затевали свальные хороводы и самовыражались в сольных выступлениях, а что до женщин, то их неприличные для взора голозадые телодвижения и неритмичные колыхания распущенных до пояса бюстов, вызывали жалость своими потугами на привлекательность и соблазн. Молодые бабёнки пока что стеснительно жались во тьму, но поглядывали на своё будущее уже довольно смело.
Веселье не дожило до утра. Видимо, сказывалось отсутствие питьевого навыка и неумеренность в мясной жратве. По времени, я бы только входил во вкус, тогда как многие обожравшиеся дикари уже завалились под копыта ещё гарцевавших соплеменников. А скоро и вся площадь покрылась пьяными телами, и лишь один вождь, закалённый общением с белыми на торгах, продолжал хлестать водку, бараньим взором окидывая место пиршества. Но на рассвете и он впал в дремоту, одиноко торча навозной кучей на своём возвышении. Облезлая голова Муани-Лунга безвольно свесилась на грудь и вполне самостоятельно начало пускать обильную слюну на татуировку в перерывах между приступами оголтелого храпа. Праздник угас вместе с кострами.