«А ведь эта старая сволочь скоро будет меня жрать, – прожгла мой отупевший мозг справедливая мысль. – Пора решаться на побег из этого дерьма». Однако перед глазами продолжали стоять одни обглоданные кости, и никакого решения, кроме объявления голодовки самому себе, в голову не приходило, хоть я и напрягал её нещадно.
После праздника целомудрия положение моё крайне осложнилось. До Жёлтой Луны оставался месяц, а я в результате воздержания худел прямо на глазах, чем вызывал злобу всего племени. Женщины и дети умело плевали прямо в клетку и забрасывали меня камнями и песком, а однажды нанёс визит и сам Мауни-Лунга.
– Белый брат мой, – напыщенно начал он на тарабарском наречии, которое осилил и я в своё время. – Все мы родственники под этой луной, и кровь, которая течёт по жилам чернокожего, такая же красная, как и твоя. Зачем ты огорчаешь своих братьев и не хочешь поделиться своим телом с ними? Или тебе не радостно переселиться в мой народ, или ты захворал чёрной немочью?
– Презренный пожиратель людей, отвечал я, – ты точишь зубы на белого человека, посланника богов, и хочешь сварить его в общем котле. Знай, боги не простят тебе этого и ещё до наступления Жёлтой Луны призовут к себе твоего белого господина, чтобы он смог с небес покарать тебя и всё твоё племя.
– Успокойся, брат. Ты не будешь вариться в общем котле, а боги будут радоваться, видя как ты переселяешься в своих чёрных родственников, – разумно утешил вождь.
– Белый, пока жив, может переселить в чернокожего своё слово, чтобы тот стал умным и сильным, – попытался я втолковать облезлой обезьяне понятие о школьном образовании.
– Это я понимаю, но лучше, если белый вождь будет внутри каждого чёрного воина, чтобы всю жизнь сопровождать его в боях и походах, – терпеливо разъяснил мне основы людоедства старый идиот. – Вот поэтому и надо, чтобы белого вождя было много и хватило на всех. А ты, брат, начал усыхать, и от этого скорбь пополам рассекает моё сердце, – нагло солгал царёк, заботившийся лишь о своём брюхе.
Он жалостливо посмотрел на меня и удалился.
– Магопо, – тем же вечером пригласил я к разговору друга по несчастью, – надо что-то решать!
– Дик, – отозвался товарищ по несчастью, – я для себя давно всё решил. Когда нас поведут к столбам на площади, сын вождя макололо собьёт с ног стражника, гепардом достигнет утёса с родником и, как кошка, вскарабкается по нему вверх, пока маньема будут приходить в себя. Глаза Магопо различают уступы и трещины в камнях, которые помогут ему взобраться на такую высоту, чтобы броситься оттуда вниз головой прямо на острые камни у подножья и не позволить презренным жителям Таба-Нгу убить его палками, – закончил высоким африканским слогом мой приятель свою небольшую, но пламенную речь.
А ведь это была спасительная для любого самолюбия идея. И хоть мой глаз видел на утёсе лишь гладкий камень с пучками чахлой растительности, я незамедлительно поверил остроте зрения Магопо и, чуть не плача от радости, закричал:
– Верный друг, твои слова вселили в меня надежду на избавление от душевных и прочих мук. И я присоединюсь к тебе, когда пробьёт наш последний час!
На том и порешили, а я не спал всю ночь и часть следующего дня, мысленно тренируясь в скалолазании, но под вечер заявился Муани-Лунга и свёл на нет мой боевой задор. К тому же, он приволок с собой главного колдуна, якобы для моего исцеления.
– Великий мганнга Оукуса поможет отогнать злых духов от тела белого брата, – сообщил царёк. – И ты снова станешь круглым и розовым, как сердцевина арбуза кэмэ
Я не стал пререкаться со старым бараном, наблюдая, как чернорылый шаман раскладывает своих идолов вокруг клетки и собирает веточки для костра. Скоро приготовления к очередному спектаклю были закончены, и Оукуса привычно начал скакать, вскрикивать и звенеть погремушками, нагоняя страх на всю округу. Временами он бросал в костёр какую-то дрянь, распространяющую такую злую вонь, что в клетке стало нечем дышать. Спасибо, хоть не бросался навозными шариками, а то у меня этого добра, хоть и присыпанного песком, хватало с избытком, несмотря на то, что клетка временами убиралась.
Ничего нового в ужимках шарлатана не было, а когда он привычно рухнул на землю и заколотился в припадке, мне пришла в голову одна забавная мысль, и я решив переплюнуть мганнга в колдовстве, велел принести кружку спирта, что воспринялось как возвращение ко мне аппетита. Я встал посреди клетки и умело закатил глаза, а когда обрадованные дикари доставили требуемый продукт, обратился к ним с проникновенным вступительным словом:
– Черномазые выродки, – начал я по-английски, избегая нежелательных эксцессов от явной остроты речи, – паскудные ублюдки и мерзкие твари, – смело уснащал своё выступление яркими оборотами родной речи, – погань и сволота, так вас и эдак… – и лишь выплеснувшись, спокойно закончил на понятном наречии: – Ночью я беседовал со своим богом, и он не желает моей смерти. Бог хочет, чтобы во мне возгорелся огонь, который превратит в пепел любого, кто примет в себя хоть малую часть моего тела.
С этими словами я попросил поджечь огненную воду в кружке. Оклемавшийся Оукуса охотно исполнил просьбу, с интересом наблюдая за моими действиями, хотя и отбежав от клетки на почтительное расстояние.
Спирт в кружке выгорал коптящим синим пламенем, а я вперивался в небеса, якобы общаясь со Всевышним. Толпа затаилась, ожидая от белого очередной пакости. Но я не торопил события.
Горящую водку дикари видели не раз, поэтому не удивились моей выходке, хотя и продолжали проявлять первобытное любопытство к моим дальнейшим действиям. Я их не разочаровал, а протомив неизвестностью пяток минут, показал нехристям старый фокус портовых кабаков. Я запрокинул голову, раззявил во всю ширь свою пасть и, подняв кружку над головой, стал тонкой струёй вливать пойло в свою глотку. Спирт во рту гас и привычным путём катился в мою утробу, не причиняя вреда. Когда первый раз, да ещё в сумерках, видишь этот трюк тренированных пьяниц, он производит щекотливое впечатление на нервную систему и вызывает уважение к исполнителю, а я очень надеялся, что дикарям не приходилось отдыхать культурно по прибрежным притонам.
Эффект от моего балаганного номера превзошёл все ожидания. Первыми пали ниц прихлебатели Муани-Лунга. Да и сам царёк был потрясён увиденным и хоть не распластался на земле гадом, но согнулся почтительно, как это делает любой дикарь перед неприемлемым его разумом научным фактом. Последним меня признал за своего великий мганнга Оукуса.
– Мархаба, мархаба, – стал выкрикивать он слова шаманского приветствия, а затем тут же и окрестил меня на свой лад: – О, Великий Белый Пожиратель Синего Огня, – заголосил он, – не отвращай более своего сердца от детей своих, они все повинуются тебе!
Привыкший к околпачиванию тёмных масс, Оукуса вряд ли до конца поверил в мои небесные связи. Скорее всего, старый лис решил извлечь пользу от моего возможного возвышения. И действительно, впоследствии он неоднократно просил любезно и не очень поделиться с ним тайной поглощения огня, но мы так и не столковались, находясь на разных культовых платформах.
С этого памятного вечера моя жизнь круто пошла на лад. Я покинул ненавистную клетку и поселился в отдельной хижине с видом на ограду с отрезанными головами. Мне позволялось днём шататься по стойбищу, не приближаясь к их священному роднику, и делать всё, что взбредёт в голову в пределах Таба-Нгу, так как змеемудрому Оукуса духи нашептали, что за частоколом Великого Белого Пожирателя Сине¬го Огня ждёт неминуемая смерть от рук местных злых демонов. Кроме этого, было и ещё одно неудобство – денно и нощно меня повсюду сопровождали четверо воинов. Они явно были приставлены царьком для догляда, хотя официально предназначались только для раболепного услужения. Лишь в хижину эти соглядатаи не совали свои чёрные носы, бродя ночами вокруг и мешая моему полноценному отдыху.
Очень скоро я вошёл в роль небожителя, умело благословлял воинов на ратный подвиг, терпимо относился к женщинам и не поднимал руку на детей, повсюду таскающимися за мною. Иногда, нагоняя страх на дикарей, я пил полыхающую пламенем водку, но чаще, охлаждённую по моей просьбе в роднике, чем доставлял удовольствие Муани-Лунга, до сей поры не допёршего понижать температуру огненной воды перед употреблением. Именно этот практический шаг навстречу вождю внёс в наши с ним отношения некоторую теплоту и взаимопонимание в беседах возле бочонка.
Через неделю моей вольной жизни Муани-Лунга, чтобы навечно привязать к племени, решил оженить меня на его рано сформировавшейся родственнице Фулате. По его коварному замыслу этот брак должен был улучшить их родовое древо моим здоровым потомством. Чтобы не вызывать кривотолков о моей полноценности и вменяемости, пришлось согласиться. Так рядом со мной появился ещё один сторонний наблюдатель, который был вхож и в хижину. А ещё через день вождь расщедрился не на шутку и решил одарить меня более опытной Гулагой, мужа которой недавно съели. Но вторичному бракосочетания я воспротивился, пообещав, что и от одной особы потомственных едоков будет предостаточно.
Вопреки ожиданиям, жена досталась мне хорошая, незаметная и трудолюбивая как моль. А когда я, посмотрев на её обструганные прелести и представив, какого труда будут стоить мне непривычные белому человеку удовольствия, благородно отказался от своих супружеских прав, решив перетерпеть до более подходящих времён, Фулата фригидно прониклась ко мне такой благодарной дочерней любовью, к которой вряд ли способна белая женщина даже после трудоёмкого медового месяца. Моё хорошее к ней отношение зашло так далеко, что девица начала поглядывать свысока на многодетных соплеменниц и даже перечить юным жёнам вождя, доказывая прелести платонического сожительства. И с каждой ночью, убеждаясь, что я не намерен приставать к ней с обломком стекла в потной руке, привязанность Фулаты становилась всё более собачьей в своей искренности. Стараясь не разочаровать супругу и в дальнейшем, я запретил ей спать в одном углу со мно