Глава 7
КОГДА МЕДИЦИНА БЕССИЛЬНА
Соединённое Королевство не первый раз лезло в драку с бурами. Как только голландцы обжили плодородные земли мыса Доброй Надежды, а в недрах Южной Африки обнаружились золото и алмазы, Англия без стеснения водрузила над Кейптауном свой цветастый Юнион-Джек и, образовав Капскую колонию, вытеснила переселенцев к Оранжевой реке. Упорные и жизнестойкие буры основали в бассейне реки независимую Оранжевую республику и взялись за оружие, но были биты при Бум-Плаатсе. Однако настойчивые первопроходцы и тогда духом не пали, а вновь продвинувшись вглубь континента, основали на реке Вааль ещё одну независимую республику Трансвааль. Королевство на это самовольство не стало смотреть сквозь пальцы, а решило более основательно разобраться с бурами и ударило по ним с истинно колониальным размахом. И буры изо всех сил начали сопротивляться, принимая в свои вооружённые ряды добровольцев со всего света – ведь по миру всегда шатается изрядное количество крепких парней, желающих подраться с кем бы то ни было.
Виной кровопролития явились алмазы на землях буров. Но можно понять и королеву Викторию, бескорыстно желающую прирезать в довесок к туманным островам кусок жирной заморской земли и не позволявшую сделать то же самое каким-нибудь голландцам или французам. Конечно же, будет справедливее, если старая и добрая Англия, уже имеющая опыт принудительного усыновления, возьмёт под своё крыло чужих детей, нежели, скажем, стеснительная Голландия, которой и без того хватает хлопот с собственными наводнениями. Примерно так думал каждый англичанин, не понимая глупого упорства буров и безрассудности иноземных волонтёров. Переселенец же смотрел на это дело со своей колокольни, а посему война являлась необходимой реальностью для обоих.
Прибыв в Преторию, столицу Трансвааля, я прямиком направился к президенту, и дядюшка Поль принял меня незамедлительно. Усталый глава республики произвёл на меня неизгладимое впечатление своим величественным обликом мудрого мыслителя. Неспешными движениями и атлетическим сложением он напоминал грозное животное с холодной кровью, гнев которого растёт медленно, но выплеснувшись, уже не знает границ. Высокая чёрная шляпа и простая, вышедшая из моды одежда, не вызывали снисходительной ухмылки, а, наоборот, вселяли доверие, подчёркивая целенаправленность и решимость президента, не отвлекающегося на внешнюю броскость показного впечатления. Он был прост, как земля.
– Кто вы и что вам угодно? – спросил президент, лёгким наклоном головы отвечая на моё приветствие.
– Американец Дик Блуд, желающий драться с врагами вашей республики, – лаконично ответил я и добавил: – Как и весь мой отряд волонтёров.
– Это похвально, но сражающаяся республика не сможет в данное время оплачивать ваши услуги, – вздохнул он.
– Моя кавалерия на первых порах будет сражаться и без звонкой поддержки конников Святого Георгия, – пошутил я, намекая на образ небесного всадника, оттиснутого на золотом фунте.
– Достойный ответ, мистер Блуд. Если богат, то честен, – улыбнулся президент. – Поступайте в распоряжение генерала Вильжуэна, и да хранит вас бог!
Таким образом мой отряд влился в армию буров и на полях сражений принял активное участие в конвоировании и охране обозов, покрывая себя славой тыловых гвардейцев.
В первых же боях под Ледисмитом я был ранен в бедро, невесть как залетевшей в обоз пулей, и направлен в полевой госпиталь. Капрал Поттер, принимая командование отрядом, тепло попрощался со мной:
– Дик, – опечаленно сказал мой боевой друг, – при теперешнем состоянии медицины вряд ли ты выживешь, но если вернёшься назад почётным инвалидом без ноги, мы вновь, как один, встанем под твою команду.
Я уронил слезу на носилки и ещё долго умилялся прямоте искреннего слова своего бесхитростного заместителя.
Военный госпиталь буров был расположен за грядой невысоких холмов и состоял из трёх больших палаток. На одной из них полоскался белый флаг с красным крестом, предупреждая неприятеля о мирном назначении объекта. В палатках на походных кроватях, носилках, а то и просто на одеялах стонали, бредили и тихо отходили раненые. Наряду с бурами и добровольцами, в госпитале оказывали помощь и английским королевским стрелкам, чья форма хаки, цвета дикого каштана с испанским табаком, непривычно резала глаза, и шотландским горцам, даже в Африке не изменившим своему национальному пристрастию к белым гетрам, башмакам с пряжками и клетчатым юбочкам-кильтам. Меж ранеными проворно сновали санитары из выздоравливающих и милосердные сёстры: жёны и сестры буров, подруги авантюристов, и женщины, чьи судьбы никак не вязались с домашним хозяйством. Они разносили чашки с бульоном, сосуды с карболовой кислотой, ставили компрессы и делали перевязки.
Госпиталем заведовал доктор Прост, хирург-голландец из Дортрехта. Он ампутировал конечности, извлекал пули и осколки, зашивал раны и накладывал швы с хладнокровием привыкшего к чужим страданиям человека. Прокалив на спиртовке инструменты, он проводил сложнейшие операции без наркоза, а из антисептических средств в его распоряжении были лишь раствор сулемы для обработки чужих paн да мыло для собственных нужд. Перевязочным материалом в основном служили голландские простыни да нижние юбки дам, а вместо порошков и капель доктор назначал одну и ту же диету:
– Лёгкие супы и сырые яйца, – уверенно говорил он, осматривая раненого, – и побольше сода-виски. Солдатский организм постоит за себя сам, не пройдёт и недели, как вы запроситесь в бой.
Несмотря ни на что, многие раненые действительно выживали и вновь уходили на передовую. Вселяемый хирургом оптимизм помогал встать на ноги, а закалённый суровой жизнью организм сам зализывал раны, не надеясь на достижения современной медицины.
Я лежал в палатке у выхода послеоперационным героем. Лекарь Прост довольно ловко извлёк пулю из бедра, а пока я находился в шоке, успел зашить рану. Он уже объявил, что я скоро буду бегать быстрее лани, а когда влил в меня изрядную порцию виски, в это поверил и я. Со временем боль отступила, и я сумел уснуть, крепко и без сновидений, но не навсегда. На другой день мне подали чашку бульона, и я начал восстанавливать свои силы.
Примерно через двое суток, я вдруг заметил, что за мной ухаживает одна и та же сестра милосердия. Ещё через сутки я начал узнавать её издали, а на следующие уже оценил как вполне здоровый мужчина. Сестре было двадцать с небольшим, но глухое чёрное платье и белый чепец, скрывающий каштановые пряди волос, делали девушку старше и богобоязливее. Милосердное создание относилось к раненым заботливо, но строго, не допуская грубых шуток и иных намёков солдатского толка со стороны подлечившихся. Её карие глаза излучали дружескую приветливость, а милое круглое личико всегда выражало озабоченность вашим состоянием. Гибкий стан легко склонялся над раненым, а ловкие руки умело поправляли то сползшую повязку, то размотавшийся бинт, не причиняя при этом ни капли боли. Сестра мне начинала нравиться, но вовсе не как родственница или, скажем, Наати на первой стадии знакомства.
– Скажите своё имя, милосердная сестричка, чтобы я знал за кого молиться богу, – как-то слабым голосом попросил я, бессильно откинувшись на соломенную подушку.
– Аньес Ка, – просто ответила девушка, слегка улыбнувшись мне, и заспешила дальше
– Милая Аньес, – в другой раз остановил я нашу милую сиделку не менее безнадёжным голосом, – не могли бы вы написать за меня письмо моим дорогим родителям?
– С удовольствием, – откликнулась девушка, подозрительно оглядывая мои руки, – как только выпадет свободная минута, я принесу вам бумагу и карандаш.
Я несколько приуныл, так как в боях и походах напрочь забыл, что письма не пишутся ранеными ногами. Тогда к чему мне писарские принадлежности, если оставит Аньес меня с ними наедине? Чуть ли не четверть века ничего кроме долговых расписок не писал, а тут решил прикинуться сочинителем. Лучше бы безо всякой романтики попросил утку.
Тем не менее, я стал следить за собой и даже подравнял тесаком свои усы и бороду, после чего моего ближайшего соседа унесли к доктору зашивать ещё раз, так как у несчастного при виде моей причёски от приступа истерического веселья разошлись швы. Когда же хирург любезно подарил мне осколок зеркала, я и сам чуть не сошел с ума, встретившись со злобным взглядом звероподобной морды с клочковатым волосяным покровом на черепе. Рыжая борода смотрелась овечьим охвостьем и являла пример хронически запущенного стригущего лишая. Мне стало нехорошо, и я вновь кликнул доктора.
Милый хирург отдал мне осколок скальпеля и дал на время свои ножницы, а с помощью санитаров я помолодел до уровня своих естественных лет. Голова моя теперь представляла мелкоостриженый круглый шарик, а голый подбородок, давно не видевший солнца, так неприлично блестел, что казался инородным телом на моём мужественном загорелом лице. И мне стало жаль себя. Вместо израненного в боях сурового командира, на койке валялся какой-то проходимец в самом расцвете своих розовых лет, способный разве что строгать детей, но никак не кормить их. В таком виде я мог вызвать у Аньес лишь тёплые материнские чувства, но ничего более.
Как я ошибался! Она примчалась без приглашения, едва стих смех в палатке, и принялась до срока перебинтовывать ногу, не торопясь и косясь на меня карим оком. Я лежал бревном, глядя на дырки в крыше палатки, и краснел, как нашкодивший в церкви юнец.
– А я думала, у вас куча внуков, – робко произнесла девушка.
– Чёртов доктор опасается холеры и принуждает всех стричься, – небрежно бросил я, пропуская внуков мимо ушей.
– Всё может быть, даже эпидемии, – согласилась Аньес с действиями врача, – надо слушаться доктора.
– Мы и слушаемся. Даже не знаю, как я выгляжу после такой обработки, – соврал я.
– Вы очень помолодели. Жена обрадуется такой перемене.
– Ни жены, ни внуков у меня нет, – позволил я коснуться своего семейного положения. – С пятнадцати лет то в седле, то в окопах. Никто меня не ждёт, кроме родителей, – вновь слегка приврал я.