– Лежи, я сама, – войдя в моё положение, приказала Аньес и воссияла надо мной, заслоняя звёздное небо, а я покорно замер меж её мерцающими ногами, готовясь отдаться как последняя стерва.
Когда Аньес опустилась на меня, и я понял, что она промахнулась, было уже поздно. Мои губы и часть носа были нагло захвачены прицельно разверстой пастью мохнатого зверя подруги. От такой неслыханной близости я сбился с дыхания и попытался подать голос протеста, но язык, упёршись в некую особенность женской плоти, лишь скользил по влажной и невкусной сердцевине причинного места девушки, не издавая членораздельного звука.
Чувствуя мою подневольную активность, но не вдаваясь в подробности установившихся между нами сношений, прыткая мадемуазель заелозила по моему не ко времени обритому лицу, устраиваясь поудобнее, от чего мои собственные губы расползлись нечаянной улыбкой вкривь и вкось, не позволяя языку укрыться за ними. Мне ещё крайне повезло, что нос успел выскользнуть из липкого провала женского вместилища и смог дышать в полноздри, не допустив тем самым полной моей асфиксии. Аньес топтала мою рожу в своих содомских интересах несколько долгих минут, пока не поняла свою грубую ошибку. Пугливо вскрикнув над моей головой, она наконец-то пересела на своё законное место на мне, томно вымолвив:
– Ах, я словно побывала во Франции!
Мой гордый башибузук, недоумённо качавший головой во тьме всё это смутное время, наконец-то радостно вперся в знакомые по прежним схваткам внутренние покои дамы и начал буйно проявлять свои недюжинные способности к дворцовым переворотам женских основ самовластия. Аньес и сама веселилась во всю прекрасную длину моей направляющей штанги, подпрыгивая на мне, словно при скачках по ухабам. И я не смог остаться полностью безучастным. В свой звёздный час, презрев и забыв опасности, я вскинулся навстречу наезднице, оттолкнувшись ногами от края земли, и немедленно был наказан пронзительным ожогом боли. Моя хворая нога не только забавно вывернулась ещё одним коленом, но и полностью выключила хозяина из дальнейших состязаний.
Под утро усилиями медсестры я обрёл способность мыслить и двигаться. Виновница моих злоключений была заботливо перебинтована и уже приобрела сносный вид человеческой конечности, хотя и саднила.
– Пойдём, Дик, я доведу тебя до палатки, – сказала служанка милосердия, с жалостью разглядывая меня.
Я молча кивнул и, встав при помощи Аньес на свои жалкие обломки, устало опёрся о костыль, как зверобой у разгромленного ирокезами бивуака. Француженка нагнулась в шаге от меня и стала скатывать парусину, позволив моему утомлённому взору свободно скользить по туго выпирающим под юбкой двум сочным полушариям, так усердно топтавшим мою грудь в эту ночь. Их игриво-наглый вид вывел меня из снизошедшего равновесия плоти, и я, ещё голый, как неприкрытая плешь, и озлобленный, словно оторванный от соски младенец, сделал необдуманный шаг вперёд, надумав из последних сил зарядить некровную сестрицу с казённой части не вовремя подвернувшимся под руку уже боеготовым патроном. Аньес, почувствовав на расстоянии пробудившегося во мне самца, замерла в трепетном ожидании желанной расправы. Пока я заворачивал ей на спину юбки, мой телесный болван, поднявшийся в полный рост на приливной волне ярости, без всякой разведки, словно дамасский клинок вошёл в подготовленные ножны дамы. Справедливость восторжествовала.
Балансируя на одной ноге и опираясь на костыль, постоянно рискуя потерять равновесие, как жонглёр на проволоке, я всё-таки довёл дело до победного конца и вознаградил себя за все терзания плоти.
Но лучше бы не награждал и не делал того рокового шага в сторону натянувшейся юбки Аньес. С последним накатным движением на согбенную мадемуазель, когда волна мышечного раскрепощения прокатилась с головы до пят, моя опорная нога подвернулась, не выдержав нагрузки, и я упал. Правда, относительно удачно, то есть не на искорёженную ногу, а лишь расплющил о костыль свои невинные грузила. Но не разбив яиц, яичницы не приготовишь, хотя доктору и прибавилось впоследствии масса забот с моим омлетом. Всё же наш добрейший хирург возвратил мне утраченные было функции, доказав, что медицина всесильна над людьми, хотя до той лишь поры, пока рядом с человеком не зашуршит дамская юбка. А уж перед женской чумой всякая медицина бессильна, как грешник перед соблазном.
После той злопамятной ночи я прекратил близкие сношения с Аньес Ка, и скоро чувства наши охладели, хотя она и пыталась за мной приударить воспоминаниями и соболезнованиями. Я был твёрд, как замшелая скала, несмотря на то, что писклявость в голосе стала пропадать.
* * *
Провалявшись сверх нормы более месяца, я всё же смог встать твердо на ноги, сдвинув пятки вместе, и готовился со дня на день покинуть полевой госпиталь, унося в сердце благодарность к медперсоналу и зарубцевавшуюся память об Аньес.
Ранним солнечным утром я радостно простился с доктором Простом, небрежно кивнул медсестре и твёрдым солдатским шагом вышел из палатки. Но не успел я сделать и четверти мили в сторону фронта, как был сдавлен медвежьей хваткой, напавшего сзади человека. Видимо, я поправился не вовремя и меня просто брали в плен. В госпиталях солдат быстро отвыкает от повседневной опасности и становится лёгкой добычей любого лазутчика.
– Дик, старый бродяга, как же я рад вновь обнять тебя, – раздался у меня над ухом полузабытый голос.
Снимавшие меня клещи ослабли, я резко повернулся и не поверил своим глазам. Передо мной стоял и улыбался во все тридцать два зуба Дени Торнадо.
– Дени, какими судьбами? – заорал я и кинулся к нему на шею.
– Твои парни навели на след.
– Дружище, и ты с нами? Ты тоже против англичан?
– Не за них же! Я в добровольческой армии генерала Кронье, что сражается под Кимберли.
– Рассказывай, Дени, рассказывай, – заторопил я. – Как ты жил всё это время? Как дела на фронтах?
– Не всё сразу, Дик. Пойдём хотя бы под то дерево и поговорим там в спокойной обстановке, – предложил старый друг, увлекая меня под приглянувшееся дерево.
– Только не туда, – со стоном вырвалось у меня, когда я понял, что Дени приглашает меня к знакомому месту моей ночной трагедии. – Лучше расположимся в тени под мимозами, – и я указал в противоположную от баньяна сторону.
– Тебе виднее, Дик. Я у тебя в гостях, – тут же согласился Торнадо.
Когда мы вольно расположились под одинокой мимозой, Дени вывалил из походного мешка грубую солдатскую закуску, почти забытую мною, и целую флягу сливовой водки муцуки.
– Вот это дело, – одобрил я, – надоела бульонная диета.
– Знал, к кому шёл, – улыбнулся верный друг, откупоривая ёмкость. – Дик, давай первым расскажи о своих приключениях. Мне не терпится услышать правду, а то твой капрал Поль нагородил мне такого, что я сначала очень долго смеялся, пока не понял, что лишь про любимого командира можно сложить столь нелепые предания.
– Сразу и предания, – немного обиделся я, разливая муцуки по кружкам. – Всё тебе расскажу, дай срок, но сначала объясни, как ты познакомился с моими орлами?
– Очень просто. Дней пять назад я со своей сотней разведчиков делал рейд по тылам англичан и отбил у них захваченный бурский обоз с фуражом, чёрт знает как попавший за линию фронта. А вместе с фуражом ко мне попал и твой отряд во главе с Поттером.
– Поль всегда был слабоват в ориентировании на незнакомой местности, – заступился я за помощника.
– Зато силён в упрямстве, – заметил Дени. – Лишь под угрозой трибунала мне удалось убедить его следовать за мной.
– Настоящий командир должен быть верен принципам единоначалия и не спешить под чужие знамёна, – не удержался я от справедливого замечания.
– Вот я ему и показал чужие знамена, разжаловав в рядовые стрелки, а всех твоих бездельников включил в свой отряд и привёл под Кимберли, где пытаюсь из обозников сделать разведчиков.
– Без меня – это пустая трата времени, – буркнул я.
– Вот и примчался за тобой, чтобы пригласить на настоящую мужскую работу. Близится генеральное сражение, и сейчас каждая сабля на счету.
– Я готов в дело, Дени, не сойти мне с этого места, хоть сейчас.
– Это подождёт. Сейчас выпьем за встречу, и ты, наконец, расскажешь о своих подвигах, – ответил тот.
Когда мы выпили по третьей, меня уже несло, как норовистую кобылу со шлеёй под хвостом. Дени слушал, затаив дыхание, часто хватался за флягу и, зная меня достаточно хорошо, не пытался остановить или вслух усомниться в достоверности рассказа, тем более что я был при оружии. Порой он громко выражал восхищение радостным смехом и просил повторить наиболее складные места повествования. Он явно завидовал, ведь и половины из услышанного ему хватило бы не на одну исландскую сагу.
– Досталось тебе, как мухе, увязнувшей в сладкой патоке росянки, Дик. И угораздило же тебя вляпаться одновременно в несколько неприятностей, – воскликнул друг, когда я, наконец, успокоился. – Но как же хорошо, что ты не изменился. Мне так не доставало тебя в этом грустном мире, – он добро улыбнулся и спросил: – Так ты действительно сейчас богат?
– Гол как церковная мышь в ризнице. Все алмазы Олд-де-Бирса ушли на содержание истребительного отряда. Даже камни Себитуане остались у Хромого Джошуа. Да и вождь макололо, не понимая ценности алмазов, наградил меня, по его мнению, более достойным подарком – татуировкой во всю грудь, и я теперь один из великих вождей Африки, – и я небрежно, горько усмехаясь, расстегнул рубаху на груди.
К моему изумлению, Дени не стал зубоскалить по поводу моего разрисованного тела, а принялся внимательно разглядывать творение туземцев. Я уже начал стесняться столь пристального внимания друга, когда он вдруг удивлённо воскликнул:
– Дик, а ведь тебя теперь с трепетом и почтением встретит почти любое племя юга Африки, – и добавил почти про себя: – Странно, но такие отличия даром не даются.
Я пропустил замечание мимо ушей, так как финансовый вопрос меня в настоящее время, как впрочем и всегда, занимал более.