рь будет безнаказанно попирать политую твоей кровью землю. Многие мужественные бойцы не сдерживали слёз и громких рыданий.
Впрочем, воспитанные англичане в большинстве своём обращались с военнопленными вежливо и участливо, что и позволило бурам в самом скором времени начать против победителей жестокую герилью – неудобную для регулярной армии партизанскую войну, которая на Чёрном континенте идёт и до сей поры, перешагнув границы Трансвааля.
Соединённое Королевство бросило в Южную Африку двести двадцать тысяч обученных солдат против тридцати тысяч непокорных фермеров, но не могла сломить сопротивление в течение почти пяти месяцев. Поэтому я с полным правом могу гордиться своим участием в этой великой войне свободолюбивых переселенцев и волонтёров с алчными и кровожадными подданными королевы Виктории. Даже проиграв, мы покрыли себя неувядаемой славой в памяти, преданиях, стихах и песнях народов мира. «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, горишь ты вся в огне…» – слышал я впоследствии в кабаках Марселя и в трактирах Московии.
А что до теперешних обитателей Африки, то войны среди белых помогли коренному населению не только приблизиться к цивилизации и прогрессу, но и найти своё истинное место на земле предков. Так закон естественного отбора, если он ощутимо подкреплён искусственным, привносит ощутимые блага в процесс развития всего живого в мире. И белые естествоиспытатели не раз доказали справедливость этого суждения на деле. Честь им за это и хвала.
***
В своё время герилья позволила испанцам справиться с закалёнными в боях войсками Наполеона. Поэтому и буры, организовавшись в мелкие отряды, как осы жалили противника в самые уязвимые места, доставляя англичанам немало хлопот. Взрывая мосты и железные дороги, громя тылы и обозы, уничтожая небольшие гарнизоны и отряды разведки, непокорные буры продолжали отстаивать свою свободу вооружённым, но спорным для всего цивилизованного мира путём.
Партизанская война, относясь к разряду официально необъявленных, берёт под свое крыло как патриота, так и авантюриста, мягко говоря. Под пристойным лозунгом борьбы с захватчиком всегда можно позаботиться и о своих личных нуждах. Однако, когда всё местное население начинает считать себя партизанами, то невольно приходится уделять внимание противнику значительно больше, чем защите мирного жителя, а следовательно и рисковать своим собственным здоровьем.
После капитуляции армии Кронье, мы с Дени Торнадо недолго оставались без работы и скоро сколотили небольшой, но очень подвижный отряд из пяти человек. Так как прежних приисковых истребителей я так нигде и не нашёл, нам пришлось довольствоваться незнакомым контингентом. С этими пятью головорезами вдвоём с Дени мы кое-как справлялись, но стоило кому-нибудь из нас отлучиться, сразу же среди наших партизан назревал бунт, как на пиратском корабле при дележе добычи. Приходилось быть постоянно начеку и спать с оружием.
Коней и ружья нам вручил сам народ особо не сопротивляясь, и мы с рвением схватились за дело борьбы против его притеснителей, первым делом взорвав мост через реку Вааль вместе с нашими головорезами, усмирив тем самым подчинённых. Следующая дюжина примкнувших к нам партизан отличалась от бойцов первого призыва лишь количественно, поэтому мы сами покинули их на произвол судьбы, когда в наши деловые отношения вкрались элементы рукоприкладства со стороны этих антигуманных висельников. И лишь с третьей группировкой нам повезло. Это были четверо испанцев, хоть и не твёрдых моральных устоев, но со знанием законов вольного братства.
– Карлос, – теперь уже безо всяких опасений мог приказать я, – ступай в ночной дозор!
– Сам ступай! – чётко по-уставному звучало в ответ.
– Тогда немедленно организуй с приятелями засаду на обоз англичан и без провизии не возвращайся.
– Есть, мой капитан, – уже гремел оружием Карлос и через пару часов партизаны возвращались со свежим голландским сыром и фермерской малагой.
Загулявшихся солдат противника, фельдъегерей и форейтеров, мы душили, как котят, иногда нападая на целые воинские гарнизоны под видом беженцев не весть от чего и прочих мирных бродяг, нанося бесхозному имуществу весомый урон. Правда, эти боевые операции проводились не часто и в основном по полевым госпиталям, но не проходило и дня, чтобы мы не ввязались в какое-нибудь сражение, то укрываясь по лесам, то прячась по фермам.
Слава о наших подвигах далеко обогнала нас, поэтому когда чуть ли не полк улан поставил перед собой задачу выкурить нас с одной фермы, мы уже не сомневались, что пощады не будет, а немедля, по совету испанцев, выкинули белый флаг, притупив тем самым бдительность неприятеля и хозяев усадьбы. Дело в том, что Карлос едва мы заговорили о капитуляции, предложил варварский, но надёжный способ прорыва на лошадях через неприятельское кольцо. Способ был гениально прост и известен каждому забитому испанскому пастуху.
Выехав шагом из ворот фермы с белым флагом, мы, приблизившись почти вплотную к беспечно готовящим для нас верёвки уланам, на ходу начали засыпать в уши своих лошадей, прихваченный для этого случая песок. Оказывается, что умное животное не очень бывает довольно этой процедурой, даже просто не переносит её и, от воздействия инородного сыпучего предмета почти прямо на мозг, бесится, развивая при этом такую скорость, что угнаться за такой скотиной, а тем более удачно подстрелить наездника, никакой возможности не представляется. Даже через десяток миль когда мы кое-как вытряхнулись из сёдел, наши боевые кони не захотели остановиться, а продолжили свой неутомимый бег до падёжного конца где-то за линией горизонта.
– Мой капитан, позволь устроить засаду под твоей командой на первый же английский табун, – напросился Карлос на задание, едва мы оправились после такой скачки
– Действуйте, мои новоявленные нормандские барышники, – пошутил я, позволяя открыть партизанские действия а незнакомом районе, – в ногах правды нет.
Не скрою, в нашей борьбе порой случались и накладки совершенно противоположного свойства. Так, по причине глубокого недопонимания задач партизанского движения самими фермерами, кое-кто из нашего отряда порой навсегда выбывал из строя, перекладывая груз обязанностей на плечи товарищей. И я не раз на практике убеждался в справедливости народной мудрости, что кто бы ты ни был, но ногами и с петлёй на шее все перебирают одинаково.
– А не слишком ли круто мы дерём с местного обывателя? – спросил меня как-то Дени после очередного недоразумения с сомневающимся фермером.
– Отнюдь, кабальеро, – разумно ответил я. – Даже африканский бюргер должен ощущать тяготы партизанского движения и испытывать сопутствующие этому лишения.
– А вдруг мы несколько вольно трактуем теорию герильи и загниваем практически? – продолжал сомневаться друг.
– Когда портится яйцо– зарождается цыплёнок, – философски пояснил я.
– Но можно получить и несварение желудка, – почесал затылок Дени и на всякий случай достал флягу с муцукой, намериваясь провести профилактику организма.
Мы бы долго ещё партизанили и не сложили оружия, не случись небольшая неприятность на ферме Блесбукфонтейн, когда хозяйский балбес Манус, до сей поры одиноко созревавший в опостылевшем кругу семьи и насыщающийся бобами и штрафными уроками вожжой, вдруг захотел влиться в наши партизанские ряды. Так как недоросль уже входил в физическую зрелость и ему пора было подумать о карьере, я не стал возражать, потребовав лишь согласия родителя. Но хозяин фермы, старый миротворец, уже давно впавший в думу о дальнейших, но мирных путях развития своего дитяти и горько навздыхавший свою впалую грудь за этим пустым занятием, не стал даже стеснять себя вопросом прелести военного поприща, а так резво взялся за отеческое наставление своего наследника на истинный путь землепашца, что Манус катался по двору мятым опавшим листом всё светлое время суток, а я не раз вспоминал не пошедшую впрок науку своего папаши. Вот так и сорвались мои надежды на создание прочной партизанской базы на ферме Блесбукфонтейн. Но старый хрыч на этом не успокоился, а после практической проработки сынка, срочно озаботился нашей судьбой и прямо с подворья передал нас в руки английского правосудия, слабоумно нанеся неоценимый вред всему освободительному движению.
Ферма, миролюбивого батюшки Мануса была недалеко от Наталя, поэтому нас незамедлительно доставили в город и посадили в тюрьму к таким же незадачливым и некогда неуловимым мстителям. Этот злодейский акт предательства заставил нас с Дени пересмотреть вопросы вооружённого сопротивления регулярным войскам и к чертям забросить партизанщину, хотя раскаиваться было уже поздновато.
В первые же часы пребывания за решёткой испанцы отреклись от нас, заверив, что на допросах будут говорить одну только правду, чтобы у англичан не закралось и тени сомнения при применении к нам с Дени крайних мер, как к вождям герильи. Пообещав не остаться в долгу, мы всё же приготовились к самому худшему, но разборки не последовало.
Англичане к этому времени уже не искали одиночных врагов, а оптом отправляли своих противников на каторгу. Через сутки нас всех связали попарно и загрузили в товарные вагоны, приставив стражу. А затем двое суток без хлеба и воды, стиснутые как маринованная сельдь в банках, мы тряслись в зловонных загонах на колёсах по пути в Дурбан.
В родном для Торнадо городе нас выгрузили ещё живыми, а проведя в доки, чисто вымыли морской водой из пожарных рукавов и накормили маисовой похлёбкой, разливая её в наши шляпы и полы рубах.
– Плохое начало, – ворчал Дени, сплёвывая мелкую ракушку, сдабривающую малосъедобное варево.
– Что ни делаете, всё к лучшему, – не к месту ляпнул я, сверкая дичающим взглядом.
Дальше поговорить не удалось. Под оскорбительные выкрики, сбежавшейся поглазеть на пленников толпы, нас загнали в грязный трюм какой-то каботажной посудины с одиноко болтавшимся из клюза ржавым якорем по высокому левому борту, и не успели мы слегка отдохнуть и полюбоваться морской волной, как это тихоходное корыто уже пришвартовалось к одному из стоящих на мёртвом якоре понтонов примерно в трёх милях от берега, на который нас и выгрузили партией в пятнадцать человек. Наша новая тюрьма называлась «Розмари» и вмещала в свое нутро около шестидесяти пленников общей численностью.