В тот поздний час первомайского вечера мысль Владимира Ильича сама собой обращается к Декрету о памятниках Республики. Ленинский план монументальной пропаганды и первые советские праздники — они изначально были вместе. В декрете говорилось о праздновании 1 Мая, а открытие памятников революционерам станет неотъемлемой частью первых советских праздников. Праздники эти были не только устремлены в будущее, они посвящались и памяти тех, кто не дошел до победы: «1 Мая 1918. Слава павшим борцам пролетарской революции». Памяти революционных мыслителей и борцов был посвящен прежде всего план монументальной пропаганды.
Самое тяжелое потрясение юности Владимира Ильича — казнь брата. И навсегда остались невысказанными эта боль и это горе. Откройте пятидесятипятитомное собрание сочинений Ленина, вы не найдете там упоминания о брате — ни в одной статье, ни в одном выступлении. Обвиняя царизм, Ленин никогда не вспоминал вслух об Александре; размышляя о революционной стратегии и тактике, говоря, наконец, о революционном мужестве, он никогда не приводил в пример брата. Слишком глубока была эта боль, велико горе, чтобы поминать о нем к случаю. Слишком суров и обширен был счет революции, чтобы, подкреплять его гибелью одного человека, хотя и твоего брата, трагедией одной семьи, хотя и твоей…
Долог и тяжел был путь к победе. Сколько трагедий, слез, невозвратимых утрат на этом пути… Вспомните, повторите мысленно путь русских революционеров — и вам многое станет понятным, откроется величие и передастся радость того дня, когда и на их улицу пришел праздник…
Рука берет перо, и ложатся на бумагу строки ленинской скорописи: «…почему… не начаты в Москве работы… по хорошему закрытию царских памятников… по постановке бюстов (хоть временных) разных великих революционеров?»
Поздним вечером Ленин в своем кабинете. Давно уже смолкли песни и отгремели оркестры, кончился день, к которому так долго шли. Но есть большее — любого дня и даже эпохи — память, благодарная память потомков.
Случается, что в нынешних сценариях, рассказах, статьях ленинское занятие делами монументальной пропаганды подается как некая исключительность характера Владимира Ильича: полюбуйтесь, мол, наряду с главными, архиспешными, неотложными важнейшими, первоочередными государственными заботами обращал внимание и на эту сторону жизни. Но правы ли мы, берясь расставлять дела государственные в строжайшем порядке алфавита — от «А» до «Я»? Порядок и значимость их определяет взгляд того, кто занят этими делами. Отдать почести героям и мученикам русской революции — немедленно, не ожидая наступления времен, когда будешь сыт и счастлив, а именно теперь, лишь поднявшись на первую ступень победы, — было чрезвычайно важно. Нет, не во имя павших, а ради живых, кому посчастливилось оказаться на празднике свободы. Во имя того, какими будут победители, что сочтут непременным для себя, а что окажется для них неважным. Именно в те времена, которым дано еще очень долго поражать человечество суровой однозначностью своих решений, именно тогда на обелиске в Александровском саду, где прежде красовались имена династии Романовых, появились имена революционных мыслителей: рядом с Марксом и Энгельсом, Либкнехтом, Жоресом, Чернышевским, Бакуниным и Плехановым — Лассаль, Мелье, Прудон, чей жизненный путь сегодня представит себе, очевидно, не каждый наш современник.
Планом монументальной пропаганды называем мы предложения Владимира Ильича той поры. Но разве только этим исчерпывается их суть? Они отражают решающую черту нравственного облика самого Ленина — стремление отдать должное всем поколениям революционеров, всем, кто были прежде.
Изо дня в день, со свойственной ему настойчивостью будет добиваться Владимир Ильич выполнения декрета о памятниках Республики. «Удивлен и возмущен бездеятельностью… в деле подготовки хороших цитат и надписей на общественных зданиях Питера и Москвы…» — телеграфирует 13мая Луначарскому. В июле вновь напомнит, что проволочка с этим делом непростительна, потребует от Наркоматов просвещения и имуществ незамедлительно представить сведения о выполнении декрета. Еще одна телеграмма, в сентябре, Луначарскому. Ленин возмущен до глубины души: «…месяцами ничего не делается: до сих пор ни единого бюста, исчезновение бюста Радищева есть комедия. Бюста Маркса для улицы нет, для пропаганды надписями на улицах ничего не сделано». А вскоре не менее резко выскажется в адрес президиума Московского Совета, который никак не мог договориться с Наркоматом просвещения: «Если Комиссариат народного просвещения «не выдает бюстов» (когда Вы требовали? от кого? копия и документ? когда Вы обжаловали?), — Вы должны были бороться за свое право. А «снять с себя ответственность» — манера капризных барышень и глупеньких русских интеллигентов».
В конце концов дело сдвинулось с места. Открытия памятников революционерам были торжественны и многолюдны.
Ленин поднимается по ступеням Лобного места — здесь был поставлен памятник Степану Разину.
— Много жертв принесли в борьбе с капиталом русские революционеры, — скажет тогда Владимир Ильич.
Он распишется на металлической пластине, которую положат в основание будущего памятника «великому вождю и учителю пролетариата Карлу Марксу».
Ленин станет настаивать, чтобы уже в первую годовщину Октябрьской революции — именно в первую, а не позже — была открыта на Красной площади мемориальная доска. Эту доску выполнит С. Т. Коненков: темно-красное знамя и зеленую ветвь несет Гений. За его плечами поднимается солнце, и в лучах слова: «Октябрьская, 1917 революция. Павшим в борьбе за мир и братство народов».
Ленин снимет покрывало с этой мемориальной доски и скажет на митинге в честь ее открытия:
— Величайшая почесть, о которой мечтали революционные вожди человечества, оказалась их достоянием; эта почесть состояла в том, что по телам доблестно павших в бою товарищей прошли тысячи и миллионы новых борцов, столь же бесстрашных,f обеспечивших этим героизмом массы победу.
Прочтите еще раз эти слова: «Величайшая почесть, о которой мечтали революционные вожди человечества, оказалась их достоянием». Величайшей почестью для всех, кто шел когда-нибудь дорогой революционной борьбы, стала победа Октябрьской революции. Ей дано воплотить представления и мечты о достоинстве человека, его свободе и счастье. Подумайте сами, как это важно — очень ко многому обязывает.
В кабинете Ленина, на письменном столе, телефонный алфавит Владимира Ильича. Рукой секретаря записаны номера: Дзержинский — 00-7, «Правда» — 00-3. Телефон редакции «Правды» — он, очевидно, знаком Бонифатию Михайловичу?
Кедров задумывается.
— Нет… Я запомнил лишь коммутатор Моссовета: 64–20. Там работала моя мать, и я помню этот номер телефона.
Называя цифры, Бонифатий Михайлович сосредоточен и напряжен: ему хочется восстановить в памяти хоть один из давным-давно забытых телефонных номеров той поры.
Мальчик на коленях Владимира Ильича — четырнадцатилетний связной, доставивший в Кремль пакет с фронта, — сегодняшний ученый, физик, философ, историк науки… Непредсказуемо будущее в конкретной судьбе каждого из нас, но неповторимо и былое. Беседуешь сегодня с академиком, и никак не удается даже мысленно соединить с ним, представить себе того мальчугана, который тормошит расспросами Владимира Ильича.
Жизнь залегает словно бы пластами, и кажется, что один ни в чем не соприкасается с другим, надежно изолирован, и в этом, быть может, одна из форм самосохранения. А в то же время прошлое живет в тебе. В каждом из нас лежит не только груз, но концентрируется и энергия прожитых лет, это она приводит в действие память и во многом управляет разумом.
По-разному напоминает прошлое о себе — чаще всего неожиданно и властно. То появляется необходимость непременно вспомнить номер телефона, теперь, казалось бы, ничего не значащий. А то возникает непреодолимое желание вернуться туда, где был когда-то. Бонифатий Михайлович Кедров испытал подобное, приехав в наши дни с научной командировкой в Швейцарию. Нужно было заручиться помощью не одного, а многих людей, чтобы открыть двери, войти в старую квартиру Кедровых — Мульденштрассе, 57 (теперь и улицы такой в городе нет: переименована в Салиштрассе). И все-таки Бонифатий Михайлович открыл двери той квартиры. И оказался в совершенно чужой ему комнате — но когда-то же стоял посреди нее рояль отца. Взглянул на стену, оклеенную незнакомыми обоями, — но когда-то был подле нее диван, и на нем сидел в тот вечер Владимир Ильич.
Значит, все-таки не ушел в небытие тот тихий летний вечер в провинциальном Берне. О нем вспомнят, и не раз. Весну 1920 года Михаил Сергеевич Кедров встретит в Архангельске, совсем недавно освобожденном от белых. И 23 апреля «Известия Архангельского Губ. Ревкома и Губкома РКП(б)» будут публиковать материалы, посвященные пятидесятилетию Владимира Ильича, среди них статью Кедрова «Ленин и Бетховен». Михаил Сергеевич рассказывал о том, как во времена эмиграции бывал Владимир Ильич на музыкальных вечерах, приходил к товарищам-музыкантам, мог часами слушать Бетховена. «И музыкант, полагавший, что бетховенская музыка доступна только для избранных, и потому снабжавший всякое произведение вступительным, не всегда вразумительным, словом, вызывал обычно замечание Владимира Ильича: «Пожалуйста, без комментариев»… Кедров писал: «В товарище Ленине мне хотелось бы отметить одну черту, которую никто из касавшихся его биографии не указывал: отношение Владимира Ильича к музыке». Как утверждает известный исследователь С. Д. Дрейден, эта статья была первым упоминанием в печати о любви Ленина к музыке.
Мы не всегда замечаем, а значит, и не всегда задумываемся, как сказывается на каждом из нас однажды пережитое. Это и естественно: у человека нет ни времени, ни сил рассматривать сквозь увеличительное стекло каждый свой поступок. Пласты жизни, которые залегают в тебе, и без того непременно сомкнутся, напомнят о себе, регулируя поступки, определяя решения. Лишь бы не было нужды отделять один период своей жизни от другого памятенепроницаемыми перегородками, лишь бы не было нужды видеть секрет самосохранения в том, чтобы не поминать былое… Как элементарно все это и очевидно, даже мыслью не наз