Эти нравственные начала особенно четко проявляются в той мере ответственности, которую принимает на себя человек за порученную ему работу.
Остановимся на одной лишь истории, начало которой было положено 13 сентября 1921 года выступлением газеты «Известия ВЦИК». В корреспонденции «Нищие миллиардеры» рассказывалось о том, что в начале 1918 года в Москву из Архангельска и Вологды эвакуировали металлургические грузы — около двух с половиной миллионов пудов. Они в беспорядке были выгружены в Симоновской слободе. «Под открытым небом вот уже третий год лежат без движения, разбросаны сотни тысяч пудов ценнейших цветных металлов и изделий: медь желтая и красная в чушках, кружках, прутьях, латунь, цинк, сурьма, олово, ферросплавы, никель, чугун, графит, алюминий, стальные полотна — около четырехсот тысяч штук, сортовое железо, транспортные принадлежности, точильные камни, различные инструменты, машины и др. Много гибнет от условий хранения. Многое расхищается от отсутствия учета и контроля», — писал корреспондент.
В конце статьи сообщалось, что разговор не окончен и в следующей корреспонденции будут приведены еще более впечатляющие факты. Спустя четыре дня газета действительно опубликует следующее выступление на эту тему. Но Владимир Ильич не станет его дожидаться. Ему было достаточно первого сообщения, чтобы тут же направить запросы, потребовать немедленных объяснений. Шаг за шагом находит он тех, кто должен ответить за эту дикую бесхозяйственность.
И вот записка начальника Центрального управления государственных складов ВСНХ И. К. Ежова. Он пишет Владимиру Ильичу, что не может принять на себя ответственность за положение, которое сложилось со складским хозяйством: этот вопрос, «казалось бы, раз десять доводили до конца», но результатов добиться так и не удалось, по-прежнему процветает ведомственная неразбериха.
Владимир Ильич пишет в свою очередь Ежову; «Но в том-то и дело, что ни разу Вы не довели дело до конца без «казалось». И через несколько строк снова повторяет: «Вы ни разу не довели до конца».
Довести дело до конца… Приходилось ли вам хоть однажды, вслед за жалобой или критическим сигналом, пройти в поисках виновных по ступеням управления, — скажем, от рабочего места, цеха и до союзных организаций? Кому приходилось, тот знает, как мгновенно образуется цепь объективных, а потом и оправдывающих обстоятельств. Каждое звено этой цепи вроде бы выполнило все, что предусмотрено служебными обязанностями, а значит, и не несет ответственности. И вот уже нет ни начала ни конца у этой цепи, и нет уже сил разомкнуть ее. И не будет — до тех пор, пока не пройдут по ней нравственные токи, пока не взглянешь на происходящее с позиций гражданских, а не канцелярских.
Довести дело до конца… По мнению Ленина, начальник Центрального управления государственных складов ВСНХ не может быть освобожден от ответственности («В волоките я не могу не винить и Вас»), поскольку не предпринял со своей стороны следующих шагов:
«Конституцию РСФСР и устав РКП Вы знаете. До конца значит: до сессии ВЦИКа (раз нет съезда Советов). По партии — до пленума ЦК…
Вы опускали руки, а не боролись, не исчерпали всех средств борьбы».
Нравственность — всегда ответственность. Расчлененная ответственность — я-де отвечаю от сих до сих — всегда безнравственна.
«Не понимая дел, нельзя понять и людей иначе, как… внешне», — заметил Ленин вскользь, между прочим, затеряв эту фразу где-то в примечании к письму, написанному Горькому. Утверждение это для Ленина было само собой разумеющимся. Не понимая дела, которым был занят Владимир Ильич, нельзя понять и его самого.
Современники вспоминают о Ленине как о человеке простом и ясном в личных отношениях. Но это вовсе не означает, что он всегда был изысканно вежлив и исключительно приветлив. Сказывался ленинский темперамент. Если он дает себя знать буквально в каждой написанной им странице и произнесенной речи, то конечно же не мог не проявиться в общении с людьми. Нам известно по воспоминаниям, как бурно, не скрывая своего возмущения, негодовал порой Владимир Ильич. Мы читаем ленинские документы, нередко написанные в таком резком тоне, что и сегодня поеживаешься.
Сам о себе Владимир Ильич в заключительном слове на IV съезде Советов скажет: «И уж, конечно, товарищи, не мне возражать против резких слов. Никогда я против этого возражать не буду. Только, чтобы быть резким, нужно на это иметь право, а право на резкость дает то, чтобы слово не расходилось с делом».
И на том же съезде, говоря о бесчисленных вопросах, которые выдвигают левые эсеры, Владимир Ильич заметит: «Удивительно легко иногда бывает вопросы ставить; только есть одно изречение, — оно невежливое и грубое, — которое про такие вопросы говорит, — из песни слова не выкинешь, — я напомню: один дурак может больше спрашивать, чем десять умных ответить».
В своих воспоминаниях Луначарский пишет: «Сердился Ленин, особенно в Совнаркоме, чрезвычайно редко. Но сердился крепко^ Выражений он при этом не выбирал. С его уст слетали всякие слова, вроде: «советские сановники, у которых ум за разум зашел», «ротозейство», «головотяпство» и другие неприятные определения, которые попадаются иногда в его бумагах, телеграммах, телефонограммах и т. д.».
…Сегодня мы привыкли к тому, чтобы не нервничать самим и не нервировать других. Кому-то это удается. Мы дружно выступаем против грубости и резкого тона. Особенно если им грешит руководитель. Подчиненный не может ответить ему тем же, а если и решается, то совершает в наших глазах нечто приближающееся к гражданскому подвигу.
Мы согласны выслушать резкости и сами колкостей не опасаемся, пожалуй, лишь в одном случае — в дискуссии равного с равным, в споре по существу о деле, которым искренне увлечены…
В чей же адрес и по какому поводу не выбирал выражений Владимир Ильич?
Начнем со свидетельства Л. А. Фотиевой о том, что Владимир Ильич считал «гнусным, недостойным каждого советского человека, тем более коммуниста, быть грубым, невежливым с тем, кто стоит ниже по положению и потому не смеет ответить».
Для тех, кто готов был бы саму жизнь упорядочить согласно ступеням служебной лестницы, это высказывание Лидии Александровны покажется по меньшей мере странным: а кто, собственно говоря, мог посчитать себя с Лениным вровень — по положению все стояли ниже его, он был «главней» всех, а потому, казалось бы, никто не смел ни ответить ему, ни возразить, а уж тем более отстаивать «свои суждения вопреки его.
А между тем атмосфера, которая складывалась всегда вокруг Владимира Ильича, была совсем иной. Откровенное выражение своего мнения, резкость оценок и горячность споров отнюдь не были прерогативой Владимира Ильича. Обращается, скажем, к Ленину главный инженер Волховстроя Г. О. Графтио, сообщает, что стройка идет в «условиях бюрократической безответственной неразберихи, а подчас — как будто умышленного противодействия», и здесь же, в письме к Председателю Совнаркома, замечает: «Волховское строительство мама обронила».
Выступая на вечере, посвященном пятидесятилетию Ленина, Ольминский рассказывал, что Владимир Ильич никогда не придавал значения резким словам, произнесенным в его адрес. Ленин брал из разговоров или писем только то, что касалось политики, а всякие резкости для него не существовали… Заметьте, однако, Ольминский говорит: Ленин не придает значения резким словам, сказанным именно в его адрес. Но он совсем иначе реагировал, когда бестактность, пускай и на словах, допускалась по адресу государства, — его установлений. Когда один из руководителей в Архангельске назвал в телеграмме распоряжение центральной Советской власти — нелепым, Ленин телеграфировал ему: «Я объявляю Вам официально выговор за это и заявляю, что если Вы не возьмете обратно столь недопустимого выражения, то я подниму вопрос о предании Вас суду, ибо если мы добросовестно учим дисциплине рабочих и крестьян, то мы обязаны начать с самих себя».
…Так в чей же адрес и по какому поводу не выбирал выражений Владимир Ильич?
«Такой беспощадный, яростный гнев вызывали в нем обычно не действия классовых врагов: к ним в его душе горел ровный огонь постоянной ненависти, — пишет Е. Я. Драбкина. — Взрывы гнева чаще всего бывали у него порождены случаями бездушного бюрократизма и невнимания к народным нуждам и к делу революции со стороны некоторых советских работников».
Узнает, например, что в Москве пытаются защитить руководителей, которые допускали злоупотребления с распределением жилья, и пишет, что фактически послабляют «преступникам-коммунистам, коих надо вешать… Верх позора и безобразия: партия у власти защищает «своих» мерзавцев!!»
Недовольство, которое так или иначе выражал Владимир Ильич, всегда касалось дела, компетентности и разумности его осуществления. «Вчера мной обнаружено, что данный мною Фотиевой срочный документ… — пишет Владимир Ильич в Управление делами Совнаркома, — оказалось, пошел «обычным», т. е. идиотским, путем и опоздал на долгие часы, а без моего вмешательства второй раз опоздал бы на дни.
Такая работа канцелярии недопустима, и, если еще хоть раз обнаружится подобная типичнейшая волокита и порча работы, я прибегну к строгим взысканиям и смене персонала».
Рассказывая о том, как сердился порой Владимир Ильич в Совнаркоме, Луначарский утверждает: «Но никто никогда не обижался за «проборку» от Ленина. Коммунист или вообще советский человек, «обижающийся» на Ленина, — это… просто невероятная фигура».
Анатолий Васильевич судит, очевидно, по себе и других наделяя своей чистотой. Наверное, обижались, — конечно же были и такие. Но именно здесь, в том, какова была истинная реакция на замечания Владимира Ильича, и проявлялось главное — кто кому служит: человек делу или наоборот. Обижался тот, кто не мог превозмочь себя, поставить интересы дела превыше всего. Тут уж ничего не поделаешь: от всех и ожидать нельзя такого беззаветного служения, которое отличало Владимира Ильича или того же Луначарского.