Вернемся, однако к тому, что произошло на сызранской пристани в конце прошлого века. Против зарвавшегося купца выступил человек, для которого российское самодурство отнюдь не было «новостью. К помощи законов прибегнул тот, кому глубоко омерзительны были не только эти законы, но и все государственное устройство, ими охраняемое. Препровождение купца Арефьева в арестантский дом, выступление «Самарской газеты» конечно же произвело неизгладимое впечатление на самарского обывателя. Но был ли смысл отдавать этому делу столько времени, так много сил, коль уже созрело решение посвятить их без остатка революционному переустройству всей жизни? В чем же тогда значение этого эпизода, как подступиться к его осмыслению?
А быть может, мы неточны в самой посылке? Стремимся взглянуть на этот эпизод, исходя из предназначения всей жизни Владимира Ильича, стараемся совместить эту историю с революционной деятельностью Ленина. Между тем купец Арефьев не был и не мог быть политическим оппонентом. Он посмел задеть человеческое достоинство Ульянова. И Владимир Ильич выступает здесь гражданином, поднявшимся на защиту именно своего, именно собственного достоинства.
Хорошенько проучить самодура, хама, кого-то им подобного, — это еще не цель: горбатого, скорее всего, могила исправит. Наказать любого из них необходимо для самого себя, для сохранения своих нравственных принципов, для того, чтобы не потерять уважения к себе. И надо действовать, отстаивая собственное «я», если хотите, добиваясь личного удовлетворения. Действия эти не могут приноситься в жертву долгосрочным задачам стратегии и тактики ведомой тобою борьбы, иначе принесешь в жертву самого себя. Может ли сохранить личное достоинство тот, кто откладывает его защиту до лучших времен, ожидая стечения благоприятных обстоятельств, а с наступлением их принимается за розыски былых обидчиков? Нет, все это скорее походит на сведение счетов.
Отстаивать свое достоинство приходится в тех условиях, в которых был нанесен ему ущерб. Продолжая эту мысль, можно сказать, что талант гражданина как раз и измеряется умением действовать с максимальным эффектом в том времени, которое выпало на его долю.
А случается — и чувство собственного достоинства оберегает нас от обид, как бы защищает от них. В жизни бывают поступки, всей душой реагировать на которые было бы прежде всего неуважением к самому себе. И когда красноармеец из Царицына пишет в Москву, что его невеста арестована за то, что разрисовала портрет Ленина, Владимир Ильич требует немедленно освободить арестованную, а когда будут получены объяснения по этой истории, «материал весь потом отдать фельетонистам».
И, читая книгу А. Аверченко «Дюжина ножей в спину революции», где не обошлось без злобного изображения Ленина, Владимир Ильич спокоен. «Это — книжка озлобленного почти до умопомрачения белогвардейца», — пишет Ленин, но в ней «есть прямо-таки превосходные вещички», где «с поразительным талантом изображены впечатления и настроения представителей старой, помещичьей и фабрикантской, богатой, объевшейся и объедавшейся России». Владимир Ильич так и назвал свой отзыв — «Талантливая книжка» — он тогда же был опубликован в «Правде».
Чрезвычайно сильно развитое у Ленина чувство собственного достоинства представляется мне некой постоянной величиной в том смысле, что проявление этого чувства сказывалось с одинаковой силой в любые периоды его жизни — хотя один так не походит на другой, — в отношениях с самыми различными людьми.
Владимиру Ильичу было семнадцать, когда случилось несчастье со старшим братом. Спустя годы Ленин вспомнит в разговоре с Надеждой Константиновной о том, как отнеслись в Симбирске к аресту Александра. «Все знакомые отшатнулись от семьи Ульяновых, перестал бывать даже старичок учитель, приходивший раньше постоянно играть по вечерам в шахматы».
Можно презирать мнение мещан, людей трусливых и нечестных; возможно, но это уже труднее, ни в чем не считаться с их мнением; нельзя, однако, не ощущать его давящей, как могильная плита, тяжести.
В эти страшные дни Владимир Ильич был молчалив и сдержан, никому не дано было узнать, что творится у него на душе. И всякий раз, когда заходила речь о брате, говорил спокойно, без оглядки: «Значит, он должен был поступить так, — он не мог поступить иначе».
Ленину тридцать два года, позади сибирская ссылка, он в эмиграции, занят подготовкой II съезда партии. Плеханов дает замечания на статью Ленина. Замечания, которые, по мнению Владимира Ильича, носят намеренно оскорбительный тон. И он пишет в ответ: «Автор замечаний напоминает мне того кучера, который думает, что для того, чтобы хорошо править, надо почаще и посильнее дергать лошадей. Я, конечно, не больше «лошади», одной из лошадей, при кучере — Плеханове, но бывает ведь, что даже самая задерганная лошадь сбрасывает не в меру ретивого кучера».
Так писал Владимир Ильич в 1902 году, не подозревая еще, что время и станет самым убедительным подтверждением справедливости сказанного. Авторитет, который не считается ни с достоинством, ни с мнением других людей, — авторитет этот на пути к своему крушению.
И еще документ — один из самых последних, продиктованный Владимиром Ильичем ранней весной 1923 года, в канун необратимого приступа болезни. Письмо адресовано И. В. Сталину, который позволил себе грубость по отношению к Надежде Константиновне Крупской. И Владимир Ильич заявляет: «Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения».
«Я не намерен забывать… Прошу взвесить… взять сказанное назад… предпочитаете порвать между нами отношения». Всю свою жизнь Владимир Ильич утверждал новое — в революционной борьбе и социальной действительности, в российском календаре и правописании русского языка. А вот это сугубо личное Письмо выдержано как бы в старомодном тоне, — нет, оно написано в том неизменном тоне, к которому прибегали в прошлом веке и прибегают ныне уважающие себя люди, посчитавшие необходимым раз и навсегда выяснить отношения.
Строки письма еще раз подтверждают, что уважение к самому себе, личное достоинство не должно подвергаться ни новациям, ни веяниям времени. Величина постоянная. И в 1923 году Владимир Ильич защищает свое достоинство точно так же, как делал это двадцать и тридцать лет назад.
Приходится слышать порой, что у того или другого человека излишне развито чувство собственного достоинства. Заметим между прочим, что тех, у кого оно отсутствует, мы обычно жалеем, а вот об излишнем, на наш взгляд, самоуважении говорим чаще всего с осуждением. Кому вообще дано заниматься здесь нормированием, да и с чем сравнивать, чтобы сделать вывод — излишне или в самый раз? Наконец, что худого в том, если это качество характера постоянно дает себя знать? Мне кажется, что именно оно не только определяет во многом благородство поступков и убеждений, но делает благородство не сезонным, а органически присущим образу жизни каждого из нас. Вспомним о той же скромности. Она диктуется прежде всего уважением к самому себе: допустить нескромность — это утратить стыд перед самим собой. А взаимоотношения с людьми? Можно ли ждать добра от человека, который махнул рукой на себя?
…Писательница Софья Виноградская вспоминает эпизод, свидетельницей которого была в двадцатом году, на концерте Шаляпина в Большом театре. Концерт едва не начался, когда в шестом ряду партера кресло занял Владимир Ильич. И все пришло в движение, по залу понеслось: «Ленин в театре!» Шаляпин уже выходил на сцену. «И вдруг… — отступил, стремительно подался назад, словно его отбросило ударом. Это звуковая волна: «Ле-е-ени-и-нин» — достигла певца». И в тот же миг кресло в шестом ряду оказалось пустым. Ленин уходил из зала, наклонив голову, подняв плечи. А вслед ему несся «подлинный ураган приветствий, аплодисментов, оваций, криков восторга… любви», — пишет Виноградская.
Пожалуй, и весь эпизод. А теперь попробуем сверить наши впечатления. Я, например, подумал: придя на концерт, желая отдохнуть, Владимир Ильич не захотел выслушивать приветствия в свой адрес. А вот Мария Ильинична говорила об этой истории совсем иначе.
На следующее утро Виноградская пришла в редакцию «Правды» и разговорилась с Марией Ильиничной. Ульянова была расстроена тем, что произошло в Большом театре:
— Ильич вернулся домой взбешенный. «Наша публика, — сказал он, — совершенно не умеет вести себя в концерте. Идут слушать Шаляпина, а устраивают овации Ленину… Это — неуважение к артисту!»
Понять и разделить чувство достоинства в другом человеке возможно лишь через уважение к самому себе.
Репортаж из года восемнадцатогоОТДЫХ
Квартира, прямо скажем, оставляла желать лучшего: высоченные холодные своды, длинные казенные коридоры, тесноватые, к тому же проходные комнаты; однако Ульяновы жили, не жаловались.
Зимними вечерами собирались на кухне, поближе к теплому еще самовару. Из канцелярского шкафа доставалась немудреная разноликая утварь. И все, кто побывал здесь хоть раз в гостях, будут вспоминать, рассказывать, писать, как ужинали черным хлебом и сыром; как нашлась для дорогого гостя заветная баночка варенья; как ладили бутерброды по рецепту Владимира Ильича: кусочек черного хлеба, совсем чуть варенья, а сверху ломтик сыра — объедение, да и только; не забудут и о том, что при появлении даже одного гостя обнаруживалась нехватка чайных ложек. Ели не на фарфоре, разносолов не знали, — правда, садились всякий раз за стол, покрытый скатертью и непременно с крахмальными салфетками, — уж не от дома ли в Симбирске, не от Марии Александровны утвердился этот порядок?
«Жили просто, это правда. Но разве радость жизни в том, чтобы сытно и роскошно жить?» — писала Н. К. Крупская, вспоминая былое…
Привычная мысль: квартира, ее обстановка — все это говорит об индивидуальности хозяев, их вкусах, привычках. А если вещи, ра