«В редакцию «Правды»… председатель Сергачского уездного комитета партии (и член исполкома), рассказывает очень интересный материал о классовой борьбе в деревне и комитетах бедноты.
Крайне важно, чтобы именно такой фактический, материал «с мест появился в газете (а то чересчур много «общих» рассуждений). Очень прошу записать со слов товарища и напечатать».
Кажется, черным по белому: «очень прошу», однако записку послал в среду еще на той неделе, а до сих пор не напечатали. Пустой словесности и общих рассуждений после поездок по редакциям Бонч-Бруевича, Ольминского и Лепешинского с категорическим требованием прекратить на страницах газет форменные молебствия за здравие и бесконечные заверения в преданности стало меньше.
На этих днях написал «О характере наших газет». Кому следует, те поймут, что это значит — поменьше политики, поменьше политической трескотни, поменьше интеллигентских рассуждений. Стиль газет, их конкретность — это мерило, зеркало нашей деловитости, нашей работы в центре и на местах — и Советской власти, и партии…
Статья «О характере наших газет» сразу же появилась в «Правде», рассказ же Санаева до сих пор не опубликовали… А устал так, что нет сил звонить в редакцию, выяснять, в чем дело; если просил опубликовать, — наверное, опубликуют. И почему же так устал за эти восемь обычных дней?
Четыре раза председательствовал на заседаниях Совнаркома и выступал на них, наверное, раз пятнадцать, не менее того… Затягивает очередность, вернее, внеочередность, безочередность бесчисленных дел. Декреты, декреты… Об усилении уголовной репрессии за перевозку писем, денег, маловесных посылок помимо почтового ведомства, а следом обсуждается декрет о запрещении вывоза за границу предметов особого художественного и исторического значения, теперь требуются поправки к декрету об отмене выдачи земствам, городам и казачьим войскам вознаграждения за потерю в доходах вследствие введения казенной продажи питья.
Декрет же об обложении сельских хозяйств натуральным налогом практически разрабатывал сам — все положения. Если удастся все это осуществить — будет хлеб, отпадет надобность и в продотрядах, в том, чтобы отнимать излишки. Если, может быть и наверное, что-нибудь не помешает… Да, исторический путь не тротуар Невского проспекта. И все-таки скоро годовщина — первая годовщина социалистической революции. Годовщина! Думали, что и недели не продержатся большевики. Следует кой-кому напомнить об этом, но главное — точно и строго оценить самим: много ли успели за год, к чему стремились и что удалось. Ларин согласился написать об этом брошюру — очень хорошо, если конечно же не занесет его в очередной раз. Главное — побольше фактов, проверенных цифр — так, как написано в удостоверении, выданном Ларину: — «все Народные Комиссариаты, а равно Чрезвычайная комиссия обязаны немедленно доставить все материалы и фактические данные за период с 25 октября 1917 года». Гласность. Воспитывать привычку к гласности.
Между прочим, хотелось бы знать, что напишет в своем отчете уважаемый Анатолий Васильевич Луначарский в связи с декретом о памятниках республики. Много ли успели сделать к годовщине революции? Вот где поистине пустая словесность и общие рассуждения… Беседовал на днях с Виноградовым, уполномоченным по исполнению декрета о памятниках, — одна бестолковщина, никакой конкретности.
«Петроград. Наркому Луначарскому… Сегодня выслушал доклад Виноградова о бюстах и памятниках, возмущен до глубины души; месяцами ничего не делается…»
Все должно делаться без напоминаний. Тогда не будет получаться так, как вышло с Каутским. В пятницу «Правда» опубликовала статью «К. Каутский и Генриетта Роланд-Гольст о большевиках», приводит выдержки из антибольшевистских выступлений Каутского. Несет он позорный вздор, детский лепет, занимается теоретическим опошлением марксизма, а мы не можем как следует и вовремя ответить. В тот же день отправил письма трем полпредам — Берзину в Швейцарию, Воровскому в Скандинавию, Иоффе в Германию:
«Дорогие товарищи!
Сегодняшняя «Правда» привела выдержки из статьи Каутского против большевизма…» Изложил программу действий, но сумеют ли оперативно выполнить? Во всяком случае, на последнюю просьбу — прислать все выступления Каутского о большевиках — откликнутся. Придется этим серьезно заняться…
Но отчего же, почему так устал за эти дни? Выходит, что с ранением не все так просто. Ну хорошо — придется поехать отдохнуть, десять дней на поправку, максимум две недели и конец — надо заниматься делами…
Владимир Ильич сидит за письменным столом в своей комнате. В окно видно здание Румянцевской библиотеки. Щедрая и затейливая лепнина по карнизам наводит на иные мысли, действует успокаивающе.
Решили ехать — значит, ехать, и как можно скорее. Завершить то, что осталось, — и в дорогу. Так, письмо Багаева из Астрахани. Снова выражает соболезнования, негодует. А по делу? Просит приема. Нет, уже не успеть, а поговорить было бы интересно. Нет, не успеть.
«От всей души благодарю Вас за приветствия и добрые пожелания. Извиняюсь, что по нездоровью не могу назначить свидания. Прошу обратиться к тов. Свердлову.
Прошу передать товарищам астраханским казакам мои самые лучшие пожелания и приветствия».
Ленин вновь вглядывается в потемневшее от времени, давно уже не крашенное здание Румянцевской библиотеки. В былые времена оно выглядело лучше — когда приходил по утрам, занимаясь здесь перед ссылкой… Румянцевская библиотека, Румянцевский музей… Ах да, сообщение Борисоглебской ЧК.
«В архиве кн. Волконских, потомков декабриста кн. Волконского, обнаружено много исторических документов, среди которых особо важные: 2 подлинника за подписью Робеспьера и Бонапарта, таковые при сем и препровождаются Вам…» А другие документы передали в библиотеку при местном Коммунистическом клубе. Этим пускай займется Бонч-Бруевич, поблагодарит за сообщения, главное же, чтобы немедленно переслали все документы в Управление делами Совнаркома, а там видно будет, иначе и концов не сыщешь.
Теперь уже все, и надо скорее ехать, пока не появилось что-нибудь новое. Да, звонок в «Правду», когда же наконец опубликуют запись рассказа Санаева о комбедах в Сергаче. Не сумели записать рассказ Санаева? Почему? Так, так… в первый день некому, а на следующий Санаев срочно уехал. Как быть теперь? Вы еще меня об этом спрашиваете…
Надежда Константиновна и Мария Ильинична торопятся уложить последние вещи. Время уже обеденное, а приехать на место надо засветло. Непременно сегодня же — эти всего лишь несколько дней поразительно утомили Владимира Ильича.
Речь о том, как бы устроить отдых Ульяновых, заходила не раз, но присмотреть что-нибудь подходящее так и не собрались. Первые месяцы после переезда в Москву — летом восемнадцатого — отдыхали в общем-то где придется.
Еще в конце весны В. Д. Бонч-Бруевич ездил вместе с И. И. Скворцовым-Степановым в Мальцево-Бродово, бывшее имение доктора Соколова. Скворцов-Степанов был родом из этих мест — они подле известной подмосковной станции Тарасовка. «Нам приглянулась, — вспоминал Бонч-Бруевич, — новая, современная дачная надстройка, возведенная на каменном одноэтажном здании, и мы прикинули, как можно будет здесь расположить Владимира Ильича, Надежду Константиновну и Марию Ильиничну».
В этом же доме расположилась на лето и семья Бонч-Бруевича. Быть может, поэтому Ульяновы считали, что живут на даче у Владимира Дмитриевича; во всяком случае, Мария Ильинична писала: «В начале лета 1918 года, когда встал вопрос о том, где проводить дни отдыха, В. Д. Бонч-Бруевич предложил Владимиру Ильичу ездить к нему на дачу в Тарасовку».
Сперва, казалось бы, все складывалось весьма удачно. Уже в первых числах мая на одном из заседаний Ленин посылает записку Бонч-Бруевичу, в которой обстоятельно выясняет все, что касается дачи: как там дела, можно ли поехать в воскресенье, поехать вдвоем или втроем? И наконец, «можно ли там заставить ждать авто?» Владимир Дмитриевич сразу же ответил: все готово. «Картошку купил. Молоко и творог великолепны, есть и другой продукт».
Расположились, как настоящие дачники, заняв две полупустые комнаты на втором этаже. Надежда Константиновна захватила — с собой подушку-думку, но пользовался ей обычно Владимир Ильич: у Крупской было две подушки и у Марии Ильиничны — две, а у него — одна. Бывало, Крупская шутила: «Опять думку стащил».
Столоваться было решено у Бонч-Бруевича, и Ленин категорически настаивал — жить на равных паях. Владимир Дмитриевич рассказывал, что хозяйствовали из расчета по 17 рублей с человека в день и десять рублей платили шоферу в каждый приезд — сами платили — помимо той зарплаты, которую получал шофер.
Вскопали грядки, посадили овощи. В то лето выдался редкий урожай. Бонч-Бруевич возил овощи корзинами в город, сдавал в кооператив, получая в обмен молочные продукты. Однако Владимир Ильич так и не дождался времени редкого изобилия: поднялся однажды на рассвете и уехал в город.
Когда-то о своем отдыхе писал матери: «Безлюдье и безделье для меня лучше всего». А здесь, на подмосковной даче, неминуемость общений, начинающихся с самого утра, бесконечно долгие чаепития на веранде и нескончаемые разговоры ни о чем, от которых больше устаешь, нежели от тяжких дел. К тому же комары, которых Владимир Ильич просто не переносил. И, проведя в очередной раз ночь без сна, положил конец поездкам в Тарасовку.
Конечно же можно было проводить свободный день в государственных домах отдыха, санаториях. Но они тогда лишь налаживались. И вместо отдыха, как писал позже Владимир Ильич, «получались «анекдоты».
Есть и рассказ очевидца одной из таких поездок, когда действительно все происходило, как в дурном анекдоте. Предложили отдыхать в Звенигородском уезде, в бывшем имении Васильевское, — там губисполком организовал дом отдыха. На этот раз Владимир Ильич отправился, к счастью, без Надежды Константиновны. Дорога дальняя — верст семьдесят от Москвы, причем верст семь по проселку, лесом, а значит, по грязи. Поехали на двух машинах. Ночь, дождь. И как свернули на проселок, начали прыгать по колдобинам, нырять по лужам. Наконец впереди идущая машина ушла в грязь по самый кузов. Вылезли, чтобы тянуть ее, и сами оказались в грязи по колено. Все суетятся, нервничают, кто-то с досадой изрекает: «Мы на ней ех