го отчаяния, мистики потустороннего мира. Только скорбная простота и неизбежность происшедшего распада материи, организованной в великую субстанцию Владимира Ленина, вождя угнетенных классов человечества.
…Старики. Они понуро уместились внизу на диванчике. Кутаются в шинели, похрустывают, суставами пальцев и ворчливо, перебивая друг друга, все вспоминают. Они очень важные персоны в правительстве великой Советской страны, руководимой Владимиром Лениным. Они начальники больших государственных учреждений. Но сейчас только старики, по-стариковски вспоминают простые, трепетно-живые пустяки. О ленинских шутках, о его упрямстве, широчайшей жизнерадостности, о «шахматном самолюбии», о коньках, о переписке, о беспредельной товарищеской чуткости и милой простоте.
Совсем рассвело. Пора отсюда уходить — Ленину и всем. Красный гроб плывет вниз по лестнице. Молча без песен вынесли. Опустили на землю. Минута невыразимой, невыносимой тоски и горя. Надо закрывать стеклянную крышку. Снежинки падают на открытый лоб и губы Ильича. Накрывают. Плачут. Большевики плачут».
Так писал мой коллега-репортер из двадцатых годов. И не безымянный, не обобщенный на этот раз, а всем известный газетчик. Эти строки принадлежат Михаилу Кольцову.
Минута за минутой — каждое мгновение тех траурных январских дней запечатлено в газетах, снято фоторепортерами, кинооператорами, собрано в книгах. Они сейчас передо мной: «Отчет комиссии ЦИК СССР по. увековечению памяти В. И. Ульянова (Ленина)», «У великой могилы», «Ленину. 21 января 1924» — описание и фотографии всех венков. Да, была издана и такая книга. Всего за дни похорон возложили 821 венок. Их приносили рабочие — 294 венка и крестьяне — 78, два венка были от личных друзей, а 11 — от частных торговцев и промышленников. Перед могилой все равны — был венок и от заключенных таганской тюрьмы: «Личным присутствием доказать преданность твоему учению мы не можем, по причинам вольных и невольных совершенных нами ошибок перед трудящимися, но душой, сознанием и инстинктом мы с тобой и против твоих врагов».
Через Колонный зал, прощаясь с Владимиром Ильичем, прошел почти миллион человек. Мысль о сохранении тела Ленина возникла из многочисленных писем, телеграмм. Они шли потоком отовсюду: дайте срок проститься с Владимиром Ильичем. И началось строительство первого мавзолея. В день похорон — 27 января — на Красной площади не было духовых оркестров — как играть в такой мороз. Собравшиеся пели «Вы жертвою пали». И вызванивали тот же похоронный марш куранты на Спасской башне. На 5 минут остановилась, замолкла страна. «Завтра надо жить — сегодня горе», — писала Лариса Рейснер.
Еще в дни траура комиссия по организации похорон была переименована в комиссию по увековечению памяти Владимира Ильича. Все были охвачены благородным порывом: имя и образ его сохранить для грядущих поколений. Всесоюзный съезд Советов решает переименовать Петроград в Ленинград. Принимает постановление о выпуске сочинений Ленина — это будет ему «лучшим памятником». Образует фонд имени Ленина для организации помощи беспризорным детям… И тогда же со страниц «Правды» Крупская обратилась к рабочим, крестьянам: «Большая у меня просьба к вам: не давайте своей печали по Ильичу уходить во внешнее почитание его личности. Не устраивайте ему памятников, дворцов его имени, пышных торжеств в его память и т. д., всему этому он придавал при жизни так мало значения, так тяготился всем этим».
Много можно назвать причин того, что уже на пятьдесят четвертом году в сумерках холодного январского вечера оборвалась жизнь Владимира Ильича. Но точнее, исчерпывающе и образней, чем сказал Горькому его старый знакомый, сормовский рабочий, все равно не скажешь: Ленину частенько приходилось держать душу за крылья.
Выражение это запомнилось мне еще со школьных лет, когда впервые прочел горьковский очерк о Ленине, — легло на память без постижения сути.
Не готов я и сегодня однозначно выразить смысл сказанного сормовским рабочим. Держать душу за крылья, — наверное, это когда очень эмоциональная, самобытная натура полностью подчиняет себя воле, рассудку, убеждениям.
Мы восхищаемся той принципиальностью, которой отличались отношения Ленина с окружающими людьми. Но всегда ли понимаем, как давалось то, что восхищает нас?
Обратимся еще раз к полемике Ленина с Плехановым. Противоречия нарастали подобно снежному кому, и, наконец, критикуя позицию, которую займет Плеханов после Декабрьского восстания в Москве — «не надо было браться за оружие», — Ленин напишет: «Плеханов сравнил себя в шутку с римским полководцем, который казнил сына за преждевременный бой. Шутка остроумная. Ну, если бы я был «сыном» в момент решительного боя, когда «силы революции уже переросли силы правительства», я бы, ни секунды не колеблясь, застрелил (или, по-римски, заколол) «папашу», дающего лозунг сделки с реакцией, и спокойно предоставил бы будущим Моммзенам разбираться в том, был ли мой поступок убийством изменника, казнью его или преступлением против чинопочитания».
Дуэль остроумия и сарказма. Хотите узнать, как давалось все это Ленину? Прочтите запись, сделанную Владимиром Ильичем еще в 1900 году, — «Как чуть не потухла «Искра»?». Если не читали прежде, отложите эти страницы, откройте четвертый том ленинских сочинений. Прочтите… В этой записи Ленин делится свои-, ми переживаниями, а это случалось редко. Политический разрыв означал для Ленина прекращение и дружеских отношений — нередко с теми людьми, которых он искренне любил, к кому был привязан на протяжении многих лет. Когда его не станет, Крупская напишет: «…личная привязанность к людям делала для Владимира Ильича расколы неимоверно тяжелыми… Если бы Владимир Ильич не был таким страстным в своих привязанностях человеком, не надорвался бы он так рано».
Держать душу за крылья. Быть может, это касается тех, кто ничего не совершает отстраненно от самих себя, по привычке как бы вхолостую — все оплодотворено мыслью, освещено огнем души, совершается впервые и нет проложенных путей. Дело, которым занят в эту минуту, становится важнейшим, на нем сосредоточиваются мысль и воля, концентрируется энергия, как собирает увеличительное стекло рассеянный солнечный свет в единый, острый, прожигающий все на своем пути луч. И не этот ли дар к сосредоточению мысли и сил позволил Ленину высказать уверенность: «Абсолютно безвыходных положений не бывает»?
Держать душу за крылья. Так, очевидно, поступает тот, кто, познав поэзию мечты, никогда не забывает о прозе жизни, ни в чем не позволяя себе отрываться от ее реальностей.
Было это в феврале 1921 года. Ленин листал книги, изданные в Берлине для Советской России, Принес их Горький. Взглянув на издание древних индийских сказок, Владимир Ильич заметил:
— По-моему, это преждевременно.
Горький:
— Это очень хорошие сказки.
Ленин:
— На это тратятся деньги.
Горький:
— Это же очень дешево.
Ленин:
— Да, но за это мы платим золотой валютой. В этом году у нас будет голод.
Присутствовавший при разговоре литературный критик А. К. Воронский писал: «Мне показалось тогда, что столкнулись две правды: один как бы говорил; «Не о хлебе едином жив будет человек», другой отвечал: «А если нет хлеба»… И после, находясь на стыке между художественным словом и практической работой Коммунистической партии и советских органов, я неоднократно вспоминал об этих двух правдах, и всегда мне казалось, что вторая правда, правда Владимира Ильича, сильнее первой правды».
Так пишет Воронский. Я же думаю о том, как соблазнительно было бы для каждого из нас и как хотелось, наверное, самому Владимиру Ильичу заботиться лишь о том, чтобы не хлебом единым были живы люди. И как трудно, пожалуй, тому, кто в полной мере может оценить прелесть древних индийских сказок, но вынужден возражать против их издания.
И еще одно. Воронский безраздельно склоняется ко второй, как пишет он, правде. Но справедлив ли он, так далеко разводя одну правду от другой? Возражая Горькому, отстаивая свою правду, Владимир Ильич не стремится наложить запрет на то, что защищает Алексей Максимович. Первая ли правда, вторая ли — и та и другая, превращенные в абсолют, становятся абсурдом. Противоборствуя друг с другом, они и существовать не могут одна без другой.
Наконец, последнее: тот сормовский рабочий, по описанию Горького, человек мягкой души, жаловался писателю на тяжесть работы в ЧК. Тогда-то он и сказал:
— Однако вспомнишь, что ведь Ильичу тоже, наверное, частенько приходится держать душу за крылья, и — стыдно мне слабости своей.
Беседуя с М. Ф. Андреевой, Ленин говорил: «Что же делать, милая Мария Федоровна? Надо бороться. Необходимо! Нам тяжело? Конечно! Вы думаете: мне тоже не бывает трудно? Бывает — и еще как! Но — посмотрите на Дзержинского, — на что стал похож он! Ничего не поделаешь! Пусть лучше нам будет тяжело только бы одолеть!»
Обстоятельства, условия борьбы вынуждали Ленина быть и суровым, и непримиримым, и беспощадным. И он бывал таким, превозмогая в себе доброту. В отличие от тех, кого обстоятельства вынуждают порой становиться и отзывчивыми и добрыми, и они, случается, бывают такими, превозмогая в себе жестокость.
«Должность честных вождей народа — нечеловечески трудна», — писал Горький о Ленине.
…Спустя месяц после Октябрьской революции, в декабре 1917 года, из Парижа в Петроград приехал социалист, член французского парламента Шарль Дюма. Устроившись в гостинице, он тут же сел за письмо к Владимиру Ильичу.
Обращаясь «Дорогой товарищ Ленин!», гость писал: «Я горю желанием Вас приветствовать. Разрешите мне просить Вас, чтобы первый мой визит в Вам рассматривался лишь как визит друга, которому когда-то в Вашем доме в парижском изгнании госпожа Ленина и Вы оказали братский прием, что мною не забыто».
Быть может, поздним вечером в Смольном, спускаясь из своего кабинета в комнату, где жил, Ленин захватил с собой это письмо. О многом напоминало оно Ульяновым: о тягостных годах второй эмиграции, о людях, которых узнали в Париже. Владимир Ильич мог бы и на этот раз произнести свою фразу: «Эх, послушал бы я теперь Монтегюса». Ленин, бывало, напевал его песенку о социалистическом депутате: «Верно, парень, говоришь». В ней