— Они не мертвы, — сказал Уголек.
— Кто?
— Другие, те, кого ты отослал.
— О, еще как мертвы. Порезаны на кусочки, плавают в банках с ярлыками.
— Нет, они живы и ходят.
— Почем ты знаешь? — ощерился Сидрус.
— Потому что мы все чувствуем движение и речь в наших других. Только когда мы под землей, все закрывается. Некоторые из нас ходят и говорят в мире так же членораздельно, как ты.
— Вздор! Ты самая живучая мумия из всех, что я встречал, а все остальные — корявые обломки да гнилая шкура.
— Нет, хозяин, иные из нас разговорчивей тебя.
— Не смей со мной спорить! — закричал Сидрус. — Ты ни хрена не знаешь, ты ничто.
Разговор умер, убитый, пока он стонал и хватался новыми сильными руками за гниющие потроха. Очаг тлел и плевался, а за дверью рыскал ветер.
— Так или иначе, ты сам не знаешь, что ты такое или зачем, да?
Ответа из угла не последовало.
— Отвечай, когда я с тобой разговариваю, или, клянусь Богом, я… — Сидрус начал привставать в скрипящей койке.
— Я — нет, но ты узнаешь, — сказал слабый, но твердый голос. — Ты уже знал мой вид, но позабыл его.
— Что за херню ты теперь городишь? — прорычал Сидрус.
— Скоро ты покинешь это пристанище и уйдешь обратно в места и память прошлого себя, и тогда познаешь меня и мой род.
— Херня, опять херня, — сказал Сидрус, отрываясь от койки. — Только мой священный Бог знает мой путь, а не какой-то сморщенный старый труп с говном вместо мозгов. Мой путь писан на ладони Всемогущего и его благословенных проявлений на сей земле. Когда он услышит мои молитвы и возжелает, чтобы я продолжил его труд, он подаст знак.
Из-за усилий, потраченных на крик, началась очередная судорога, сломавшая его пополам.
— Кажется, настало, — сказал Уголек горячим шепотом.
— Что? — проныл Сидрус.
— Время.
— Какое еще сраное время?! — скрежетал Сидрус, силившийся не рухнуть на колени.
— Время вынуть пробку.
Сидрус бросил во мрак долгий прищур.
— То есть наконец-то можно?
— Да, дело сделано.
На четвереньках Сидрус пробрался к двери и ринулся наружу, в смежную низкую будку.
Ветер хлопал дверью, и огонь чадил с каждым всасыванием. Из будки донеслись звуки натуги, затем молчание. Мерцали в темноте глаза Уголька. Затем раздался крик боли, а за ним — неописуемый звук: словно падал по долгой гулкой лестнице тяжелый сундук, хлопал парус в оглушительном шторме. И снова тишина. Через какое-то время Сидрус притащился обратно в постель. С лица ушла вся краска, а сам он выглядел изможденным и потрепанным. Вполз в койку, как в тумане. В конце концов пришел в себя, вспомнил Уголька и вывернул в его сторону голову.
— Ничего не было, — сказал он, — только газ. Газ и вонь.
Перемены следующих недель бросались в глаза. Даже наросли хрящи на месте носа. Сидрус изучил гениталии, ничего не ожидая. Но и там нашлись признаки улучшений. Он чувствовал себя в силе и выходил на беснующийся открытый воздух и яркие небеса без маски и перчаток, пока ветер колотился о его лицо и волю. Он даже сыскал новые ошметки для Уголька, таким ключом била жизнь в душе. Первые три оказались негодными, будучи человеческого или животного происхождения. С четвертым и пятым повезло больше — с лодыжкой и неопознанным куском кого-то из рода Уголька. Он предложил их своему слуге, который — после своего обычного бормотания над ними — с энтузиазмом слопал все до крошки. Настроения в лачуге изменились. Сидрус признал свой великий долг перед Угольком и прислушивался к старой палке, которая и сама казалась тверже, более «здесь». Былой рассказывал о своем понимании будущего, пусть это и звучало кощунством и шло наперекор почтенному Богу Сидруса.
На пятую неделю он решил выступать. Пришло время нести возмездие тем, кто его обидел. Измаил ответит. Небсуил ответит! Долой из тесных объятий болота. В путь на юг, к судьбе и надежде. В мыслях у него было оставить Уголька за главного по дому — просто на тот случай, если планы сорвутся. Теперь тот мог работать, потому что нарастил новую плоть и почти казался человеком, на манер пугала. Сидрус оставил ему свои деревянную маску и перчатку, чтобы прятаться.
С собой собрал полный рюкзак надежд на будущее и фактов прошлого. Поставил у дверей рядом с тяжелым посохом из болотного дерева и вскрыл новую бутыль с вином. Уголек никогда не пил, но сегодня и он на прощание произнесет тост за успех предприятия. Древний отказался от бушлата и теперь носил старую рабочую одежду Сидруса.
— Только взгляни на себя — истый принц среди недолюдей, — хохотнул Сидрус.
Уголек ответил взмахом — этого жеста никто из них не понял.
— Ну, на посошок, — гаркнул Сидрус, наливая два стакана вина. Уголек покачал головой.
— Не для меня.
— Только разок.
— Нет.
— А я говорю — да, только разок, — он схватил стакан и сунул в руку Угольку.
Сидрус отступил и высоко поднял свой, улыбаясь энергично и без тепла.
— За другие места, — он осушил вино и просиял улыбкой Угольку, который перевернул стакан вверх дном и вылил его содержимое на пол.
— Я не могу.
— Да почему? — закричал Сидрус, и его новое лицо по-новому побагровело от гнева.
— Потому что не могу, а твои дороги — только твои.
— Гребаный труп, — кричал Сидрус, — пей, — и заново наполнил стакан, напирая на отступающую фигуру, замкнувшую рот здоровой розовой ладонью. Они боролись, но взяла сторона Сидруса, он повалил мешок с костями на земляной пол, придавив большим весом и расплескивая вино по грязи.
— Ты выпьешь за меня, — сказал он.
— Я не посмею ради тебя. Иначе я скажу правду.
Сидрус откинулся, позволяя Угольку отдышаться. На месте нового размышления сгустилась тишина. Сидрус наполнил стакан и уперся рукой за головой слуги. Приподнял его, как ребенка или больного друга, не отводя взгляда от тусклого блеска за глазами Уголька. Оба молчали. Он с силой прижал керамический край стакана к челюсти Былого, сколов один из родных зубов. Медленно отклонил голову назад, вливая в глотку рубиновую жидкость. Уголек закашлялся, подавился и отпал. Сидрус встал и наблюдал за ним.
— Тогда говори, — закричал он во всю взыгравшую мощь.
Уголек свернулся в сидячее положение и отер с губ вино и пыль.
— Ты вернешься, откуда пришел. Теперь в тебе сила двоих. Тебе следовало помочь мне уйти, но ты решил оставить меня. Хорошо же, я скажу тебе, что следующие твои поступки навек отринут тебя от твоего Бога и расколют тебя самого. Уйди ты сразу, ничего бы не случилось. Теперь уж поздно. Мне жаль тебя.
Лишившись дара речи, Сидрус поднялся с раскаленным добела жаром внутри.
— Как ты смеешь говорить мне это кощунство, — он отступил, не в силах поверить убожеству сказанного. — Жаль меня?
Уголек вскарабкался на ноги и последовал за ним, протягивая руки, чтобы ласково взять дрожащего человека за плечи. Затем улыбнулся, и из-за глаз просиял яркий золотой свет.
— Сделано, — сказал он.
Сидрус свирепо вырвался, попятился на три шага и схватил посох у двери. Размахнулся, описал великую дугу в комнате, ударившую в грудь Уголька. Тот, размахивая руками, повалился навзничь на пол. Сидрус высился над ним с оскалом, воздел посох, словно копье или свайный молот.
— Я первый из своего рода, первый преобразившийся, и этого не делал ни один человек, — прохрипел Уголек, когда твердый, как сталь, конец посоха из болотного дерева обрушился ему на лицо. Вновь и вновь Сидрус бил, наконец с победоносным воплем сковырнув новую челюсть. Чтобы убедиться, что добился своего, Сидрус проломил посохом грудную клетку и проворачивал, пока не разрушил ее бесповоротно. Тело он бросил на полу и ушел из дома, посмеиваясь при мысли о байках, что будут рассказывать местные, когда найдут месиво. Кровь полилась, только когда он ушел. Скоро польется еще больше.
Глава тринадцатая
Это была самая впечатляющая больница, что видывал Гектор. Ее длинная бледность растянулась вдоль горизонта огороженного участка, куда он только что вошел через главные ворота. Дорожка вела прямо, к украшавшей вход грандиозной лестнице. Здание было в три этажа высотой и в середине венчалось куполом. От него в обе стороны простирались крылья, даруя радушное ощущение порядка и преданности, не угнетая при этом своим величием. Этому виду были впору поросшие плющом стены и парковая территория. Пока Гектор обходил по дорожке цветущую овальную клумбу, из-за стен сада по левую руку послышалось громкое хлопанье. Все еще было ветрено, и деревья тряслись, играя солнцем, сдувшим всю предшествующую сырость. Хлопанье только усилилось, и у Шумана заледенела кровь. Этот звук безо всяких видимых причин вторгался в его жизнь. Не существовало никаких объяснений громкости шума или необязательного содрогания порожденного им ужаса. Теперь Гектор заторопился, желая удалиться от зловещей энергии. Поспешил подняться на верхние ступеньки. Там остановился и оглянулся назад, через стену, в поисках разгадки призраков, что так смутили его на дорожке. Медсестры развешивали простыни; от унизительной простоты их прикладной задачи Шуман почувствовал себя дураком. Наверное, он просто переутомился, читал не те книги или втайне переживал из-за скорости и странности недавних обстоятельств. Что бы ни вынудило его превратить в голове повседневную домашнюю потребность в психический феномен, было оно поистине нежеланным. Он поправил одежду и направился в двери, где назвал усатому привратнику в деревянной будке имя и цель прибытия.
Его отвели к твердой, но широкой деревянной скамье, где он сел и принялся ждать с тремя другими посетителями. Он пришел слишком рано. Во время ожидания перед ним проходило множество людей. Шуман пытался различить пациентов, посетителей и персонал. Внутри нарастало возбуждение, приводившее к легкой тошноте и противоречивому желанию немедля уйти, пока он еще глубже не погрузился в это странное и противоестественное дело. Уж было показалась