— О боже мой, да что ты как ребенок, я же говорю об украденном младенце, а не твоем нелепом эго или неуверенности в себе, — она чуть не прикусила язык. Он смертельно побледнел. Один глаз куда-то таращился, второй затлел матово-черным цветом и запал.
Она тут же попыталась еще раз.
— Неужели ты не видишь, насколько ситуация мрачная и ужасающая? Не видишь, что дело не в тебе? Я просто хочу, чтобы ты мне помог, съездил и…
— Я все вижу. Я-то никогда не был слепым.
Следовало на этом выйти из комнаты, но что-то его удержало. Что-то, что могло быть злобой, страхом или даже жалостью, но на деле было предчувствием. Он снова сел, закурил другую сигарету и оживил густой гудящий воздух, не глядя на ее побежденное выражение, словно бы постаревшее в считаные секунды. Далеко не сразу ее гордость прибрала боль и похромала в обход механизма обиды, набирая уверенность на пути к точке своего происхождения.
Она собрала голос в кулак и сказала:
— Сейчас я еду к Гертруде, чтобы быть с ней во время поисков Ровены. Если я тебе понадоблюсь, ты знаешь, где меня искать.
Она ушла к двери и позвонила в гараж. Измаил бросил горящий взор из проема — его злодейскую победу украло ее благородство. Она двинулась на выход, и он машинально последовал за ней.
— Надеюсь, увидимся завтра, — тихо сказала она.
Он попытался ответить или кивнуть, но не смог найти для этого позы или мотива. Оба собирались уходить. Он — с ватной рукой, придерживавшей дверь, а она — с блеском сиреневого лимузина, скользнувшего у ее подола.
Сирена вновь тихо обратилась к нему и ласково спросила, как будто бы добрыми словами:
— Ты же знаешь, что Ровена может быть твоей дочерью?
Уехала она, не оглядываясь, готовая поклясться, что учуяла на нем запах другой.
Позже тем утром голова Измаила гудела, а тело цеплялось за полупустую кровать. Проснулся он, моргая в несколько невозможностей из целого множества. Осколки прошлой ночи плавали и толкались друг о друга без умения сцепиться воедино. Внутри, подоткнутое за лицо, было воспоминание о Шоле. Все поверхностные ее следы Измаил уже смыл. Но она все еще оставалась, словно лежала, нагая и блудливая, у его бока. Он стряхнул образ, сел и схватился за факты, сжимая вместе их скользкие обломки.
Она странствовала вместе со свадьбой. Сольная певица с некоторой известностью. Небсуил сказал ей, чтобы она, если будет проездом в Эссенвальде, сыскала Измаила и передавала привет.
Они сняли номер позади заведения Жонкила. Она позволила приглядеться к своему лицу, даже дотронуться. Это не разрешалось никому, кроме старика. Она же изучила его лицо — ближе, чем когда-либо осмеливалась Сирена. Он вложил пальцы ей в рот, чтобы почувствовать швы и проследить хребты складчатой рубцовой ткани. Она касалась его живого, но незрячего ока. Мягко надавливала вокруг искусственного века, нащупывая контуры чувствительности и онемения. Изгиб ее щеки состоял из ажура крошечных шрамов. Лучшая небсуилова работа иглой. Он дивился сложному узору и знал, что старик усовершенствовал свою технику. Нежная кожа туго натянулась над лоскутным одеялом фасций и мышц, что сами, в свою очередь, закрепились на спиленной и заново состыкованной кости. Прижимая пальцы к глазу Измаила, Шоле старалась не поранить его жемчужно-белыми кинжалами наманикюренных ногтей. По нему прошло давление, словно в хребте раскрыли холодный и аппетитный разлом крошечные аспиды. Из второго глаза бежали слезы, пока он забирался глубже ей в рот. Палец левой руки прослеживал шов за искусственной десной. Палец правой прослеживал это же движение снаружи. Теперь он держал ее лицо между ними в одном месте. Свободно побежала слюна, промокло запястье. Они притянули лица друг друга и целовали и сосали, не убирая рук или неустанного возбуждения, преобразившегося из обыска в объятья. За этим последовали остальные части тел, словно накрутились на веретено прикосновения. Триумф воспарял через лица. Сгусток органов чувств и переделанных дорожек становился един.
Позже она рассказала о своем врожденном уродстве, о путешествии на лепрозный островок Небсуила, о его доброте и их дружбе. Затем выпрямилась и взяла Измаила за руку.
— У меня есть для тебя кое-что от Небсуила, в том числе три вести, которые он сказал мне передать тебе, причем две из них — странные и страшные, — произнесла она, отнимая его внимание от своего тела. — Первое — предупреждение. Небсуил говорит, великий враг, кого вы оба считали мертвым или немощным, возвращается с новой силой. Он злопамятен и будет искать тебя. Второе: ты должен предпринять путешествие. Оно пройдет в Ворре, и, когда ты будешь там, раскрой это, — она дала кожаный кошелек, где, на ощупь, лежала тяжелая трубочка. — И наконец, чтобы подсластить первые две вести, он просил передать, что я подарок тебе, чтобы разделять удовольствие и усиливать мир.
Последнему Измаил механически улыбнулся и схватил ее идеальные руки.
В сердце же разлились холодные чернила и теперь пятнали одинокую утреннюю постель точно кровью или виной. Он вырвался из этой протекшей всепоглощающей тени, сосредоточившись на других мгновениях ночи: ссоре с Сиреной, украденном ребенке — и двух молодых людях, которые просили отвести их в Ворр на поиски рабочих сомнамбул, лимбоя. Как ни странно, в холодном свете дня это казалось самым невероятным ночным открытием. Возможно, потому, что и самым реальным.
Он выбрался из постели и поплелся на кухню, где отпустил служанку и заварил кофе самостоятельно. Сел и выглянул в сад. Буйствующая растительность тянулась к все более буйствующему жару. Покуда он ждал, когда кофе возымеет эффект, в голове стучало. Может ли эта экспедиция обратно в лес быть тем самым путешествием, предсказанным Небсуилом? Нет ли в подобной затее некой великой цели и будущего смысла? Не влечет ли его к судьбе, которой он желал причаститься? Определенно речь не о той цели, на какую напирали Антон с его другом. Спасение делового класса города путем возрождения лесозаготовительной отрасли. Это не несло для него интереса. Его нисколько не заботил безразличный город или окружающая глушь. Мир Измаила был комфортом Сирены, ее богатством и ее домом, колоритными приключениями, что привели сюда. Юноши даже пытались апеллировать к его преданности и обязательствам, предупреждали, что упадок города рано или поздно заденет семейное состояние Сирены. Но он умрет или уйдет задолго до того, как это случится. Она уже обеспечила ему щедрое содержание до конца жизни. Более чем достаточно, чтобы поддержать на плаву и порой приобретать лишние неразглашаемые личные удовольствия.
К этому пособию он прибавлял и небольшие тайники с наличными и другими вещичками, что находил лежащими по дому или заброшенными в ее сумочках и ридикюлях. С тех пор как он даровал ей зрение, она пышно кутила. Туалетный столик превратился в подлинный пляж украшений. Здесь на берег приливами капризов и моды вымыло дорогие и умело ограненные драгоценные камни. Казалось, она сама не представляет толком, чем владеет или где это хранит. Он, вор или случайный знакомый могли походя запустить руку в ее комод и обеспечить себя комфортом на всю жизнь. А живи они, как Небсуил, так и на девять жизней.
Глава двадцатая
Часами Шуман не мог сомкнуть глаз, так много новых идей и странных переживаний носилось в голове, будто крыса в колесе, кружась прочь от покоя и самообладания, а в центре тревожного вращения находился Комптон — паук в паутине, всегда рядом, всегда наблюдающий и рапортующий. Все чудеса, что узрел Шуман, подпорчены этим шпионом и немецкой заразой, которую он символизировал. Гектор не понял, когда наконец заснул, — переход случился вне его власти где-то посреди ночи. Снилась ему одна из исполнительниц оперы, виденной два вечера назад. У нее была длинная и красивая шейка, поистине лебединая, и она изящно двигала головой. Но лицо заколыхалось, неразборчивое, словно на жарком мареве или свете не в меру старательных софитов театра. Она плясала все ближе к нему, пока он стоял на берегу широкой реки. Лицо замерцало и превратилось в лицо Рахиль. Как же он до сих пор скучал и любил ее.
Но лицо не престарелое и не преисполненное болью, угасшее на его глазах столь неожиданно, и не лик спокойствия из всех совместных лет; то было лицо красавицы двадцати трех годов, мгновенно покорившее его почти полвека назад. Все это казалось ему не странным или пугающим, а вполне естественным, просто не могло быть иначе. Беспокойство вызывала только все более тягучая гравитация. Он пытался пойти к Рахиль, широко расставив руки, хватая ее объятья, как воздух. Но не мог пошевелиться и чуть не завалился ничком. Ноги увязли в густой, плотной грязи на отмели Темзы. Руки беспомощно махали, а великолепное лицо Рахиль снова заколебалось и стало лицом его матери. Она заметила Шумана и танцем пустилась в сторону его плена. Она шла спасти его, вытянуть, и ненадолго он позабыл ту горькую клейкость, что держала их вместе даже после ее смерти. Приблизившись, она протянули руки к нему, и он понял, что протянула не для помощи, а для интимности. Внутри него сглотнулась великая пустота; опустилась навстречу илу и его весу, и он погрузился глубже. Рахиль почти касалась его, закрыла глаза и раскрыла губы, готовая поцеловать и высосать жизнь. Он пытался сдвинуть ноги, и те ужасно хлюпали в грязи. Такое он уже слышал — от постели матери, когда был заточен на своей кроватке у ее изножья. Со своего места слышал безмозглых увальней, издававших эти звуки в его матери. И вот она накинулась на него, и прежние далекая любовь и надежда средней дистанции переродились в страх перед близостью. Ее рот растянулся еще больше, и теплое дыхание пропитало лицо Шумана. Пахнуло животным. Удушающей смесью меха и травы, слюны и шерсти. Дыхание чудовищной козы, дыхание агнца. «Вот Агнец божий, который берет на себя грех мира». Хлюпанье и толчки. Дыхание агнца, так он сказал… дыхание агнца… надтреснутый шепот Хинца, шепотки в постели матери. Дыхание агнца. Lamb's breath. В засасывающих берегах Темзы.