Lamb. Ламбет[7].
Шуман проснулся со словом во рту, и во вкусе еще оставалась жвачка и руно. Он чуть не попытался его сплюнуть. Начал вытаскивать и выволакивать ноги, путающиеся с отброшенной простыней на постели.
— Ламбет, — повторил он вслух.
Хинц сказал ему «дыхание агнца»! Но откуда Хинц знал и зачем сказал? Гектор наконец выбрался из кровати, обернулся нахмуриться ее дерзости и омерзительным двусмысленностям. Затем вспомнил, что ранее сообщалось лишь об одной их фразе, записанной кем-то из медперсонала. Имя на жалком клочке бумаги: Вильгельм Блок. Тут он понял все. Понял, что есть связь, сообщение между ними. Немецкие Былые хотели, чтобы он здесь оказался. Хотели, чтобы он поговорил с Николасом Парсоном в Ламбете и спросил о его «старике»: Уильяме Блейке.
Гектор успокоился и медленно сел на скрипучее кресло у окна. Разум сменил передачу на бессловесный поток бесформенных мыслей, искавших друг друга, чтобы схватиться и слиться, но вместо этого они только скользили друг по другу в молочном, люминесцентном ступоре. Он сосредоточился на дождливой ночи снаружи. Над темной полосатой кровлей и дымящими трубами поднялась щепка луны. Она больше казалась прорехой во тьме, прорезью в другой мир поблескивающего света — мир, что должен быть чужероднее этого. Но сегодня преданность маленькой теплой гекторовской действительности поблекла до тени. Шуман сидел, обхватив некогда больную ногу — все тело как будто исцелялось, — и вспоминал пустоту в своей кроватке в ногах у матери, когда та спала одна.
Бэррэтт сдержал слово. Он действительно связался с Хеджесом из госпиталя в Нетли и условился о встрече на послезавтра. Добрый доктор позвонил консьержу в отеле Шумана и оставил подробные указания, как туда добраться. В холодном свете дня — а это дождливое утро на Стрэнде выдалось весьма холодным, — Шуман превозмог-таки свою ночь невозможных откровений. И за завтраком даже пересмотрел мнение о Бэррэтте. Он недооценил этого английского хама, который с такой готовностью навел его на новый след в интригующей погоне за неведомым. Шуман планировал тихий и ненасыщенный день. Посетить собор Святого Павла и, возможно, Вестминстер, чтобы воздать должное похороненным там поэтам.
Поезд из Ватерлоо в Саутгемптон на следующий день был тесным и яростным; вдоль перрона и через вагоны сновало и проталкивалось огромное число пассажиров. Слава богу, Шуман ехал первым классом и зарезервировал место у окна. Он остался в восторге от поездки, наблюдая из покачивающегося вагона, как скользит и перекатывается английская глубинка. Назад от локомотива валили пар и дым, плыли словно под поездом, а не над ним, создавая впечатление, что профессора несут к пункту назначения на облаке, а не под ним. По прибытии, перед тем как высаживаться, он дождался, когда сойдут все остальные пассажиры. Дым остался даже на станции, перетекая и вихрясь под смазанными колесами в шипящей траншее у платформы. Гектор даже задержался взглянуть на них, наклонился поближе, дабы понять движение. К нему подозрительно пригляделся носильщик, тоже наклонился посмотреть, что там нашел пожилой джентльмен. Шуман это заметил и двинулся дальше. Станция тоже кишела от сотни людей, чемоданов и тележек. Суета сбивала с толку. Он чувствовал себя маленьким, хрупким, затюканным оглушающим шумом. Отсюда на разные причалы вели длинные туннели. Над каждым входом или рядом с ними висели экзотичные имена далеких направлений и величественные названия уходящих туда огромных кораблей. Он видел Рио-де-Жанейро, Цейлон, Тринидад, Нью-Йорк, Тасманию и Катай. «Аквитанию», «Лаконию» и «Беренгарию» от «Кунард Лайн». И другие большие корабли, которым не терпелось отчалить на восток и в Австралию.
От доков к темному сердцеподобному интерьеру вокзала накачивался через аорты туннелей яркий резкий свет. Здесь же свет нарубали и развеивали бегущие через него пассажиры. Их тени и отъезды кружили к ослепительной воде.
У конца причала находился просмоленный домик. Под его крышей покачивался деревянный баркас о дюжине мест. Там же стояли два человека в фуражках с козырьками и нервно поглядывали на Шумана. Один помахал. Он подошел ближе.
— Остров Спайк, — сказал тот, что одной ногой стоял на суше.
— Да, — сказал Гектор, поразившись своему умению выискать столь маленькое судно в этом лабиринте отправлений и прибытий.
— Это вы будете джентльмен из Бедлама, для посещения?
— Да.
— Это он, Джонни, джентльмен из Бедлама, для посещения.
Джонни на лодке лениво держал веревку.
— Для посещения, — сказал он и наклонился вперед, потянув за рычаг, от чего под его ногами зарокотал двигатель.
— Прошу на борт, сэр, — сказал Джонни.
— Так точно, прошу на борт, сэр, — повторил второй, звавшийся Губертом.
Он протянул руку для твердой опоры, пока Гектор ступал на лакированную деревянную палубу.
— Отдать швартовы, — сказал Джонни.
— Так точно, отдать швартовы, — подчинился Губерт.
Лодка грациозно скользнула от причала и повернула нос к широкой воде.
Некоторые из пассажиров оглядывались с крутых сходней посмотреть, как он скользит под ними. Он же сидел прямо и самодовольно — единственный пассажир на собственном пароме, выходящий из огромной морской тени лайнера в ослепительную рябь саутгемптонских вод.
— Обычно на путь уходит пятнадцать минут, — сказал Губерт.
— Так точно, пятнадцать минут, — сказал Джонни. — Но сегодня может быть и дольше, раз ветер в лицо. — Так точно, ветер в лицо.
Гектор понимал, что история повторяется, и его вновь встречают пациенты. Эти двое — либо от природы тугодумные представители местного населения, либо репатриированные больные, заслужившие осмысленную работу. Он молился, чтобы ремесло было им по способностям.
Мысль о предыдущей встрече с Николасом пробудила вопрос, над которым он намеревался хорошенько поразмыслить. Он помнил слова пациента 126 о приливе и отливе жизни. Но не расспросил тогда о столь поразительной мысли. Хватало о чем спрашивать. Сейчас же она вернулась, вырисовываясь на свете воды в эстуарии. Идея Николаса об «энзиме доброты» тревожила. Было в ней что-то настолько простое, настолько прямодушное, что могло оказаться и правдой. «Энзим доброты, дарованный Богом», — так он его назвал. Дар Всемогущего, чтобы унять ужас перед приближающейся смертью, оживляя далекие воспоминания и делая прошлое бесконечно реальнее, чем будущее, и уж точно выносимее, чем настоящее. В это можно поверить. Шуман сам видел доказательства, засвидетельствовал в своем доме престарелых эмпирический факт в действии. Сейчас он взглянул над быстротечной водой в сторону приближающегося мыса. Тревожили в пророчестве этого безумца конкретные сроки. Когда входит в силу энзим, в каком возрасте начинается процесс; его ускорение определить легко, но как насчет более хрупкого начала? Первые шаги назад остаются незамеченными. Они уже могли случиться. Гектор принял твердое решение не спускать глаз с будущего, тянуться вперед, никогда не оглядываться. Бороться против своего извлечения из грядущей жизни. Он принял это твердое решение, когда баркас повернул, и он даже не заметил, как штаны и туфли окатило волной.
— Вот и задуло.
— Вот и задуло.
Эхо лодочников вывело из размышлений в мокрое настоящее. Они стояли силуэтами на фоне солнца. На миг он подменил эту парочку на Хинца и Кунца из Германии. Комичный образ почерневших болотных существ, пошатывающихся на лодке, чуть не вызвал улыбку на поджатых губах и чуть не снял груз предшествующих мыслей. Солнце сдвинулось, и они лишились своей темноты. Оба показывали на что-то позади него, и он обернулся. Сперва не увидел ничего. Слишком большое, чтобы увидеть. Слишком обширное, чтобы принять за здание — куда больше оно походило на далекий утес под постоянными солеными брызгами. Гектор встал и сделал шаг назад, отирая лицо и глаза носовым платком. Затем понял, что они свернули и теперь приближаются к самому длинному зданию, виденному в его жизни. Сегодня был день чудовищного. Чудовищные толпы, чудовищные корабли, а теперь это. Быстро надвигающийся утес — это и есть Королевский военный госпиталь Виктории в Нетли, и Бетлем на его фоне выглядел спичечным коробком.
Длинный высокий пирс, торчащий от дороги у величественного входа в госпиталь, выдавался в форме буквы «Т» чуть ли не на четверть мили от берега. Здесь было глубоко, и размеры причала позволяли принять пять-шесть кораблей за раз — для чего его, собственно, и строили. Госпиталь вырос после Бурских войн, приспособленный для количеств. Санитарные корабли свозили раненых прямо сюда, в специально построенную больницу, чтобы размещать и латать жертв первых промышленных войн.
— Большой, а?
— Так точно, большой как вечность.
Гектор ничего не сказал, упрочившись на болтающемся баркасе, теперь казавшемся крошечным как никогда.
— Пятьдесят тысяч наших сюда прибыло.
— Так точно, пятьдесят тысяч во время Великой войны.
Гектор не хотел знать, смотрят ли они на него и как именно. Он не отрывал глаз от подпрыгивающего здания и приближающегося пирса и молчал.
Его понемногу замутило. Высокий пирс колыхался высоко над головой, когда они замедлились, чтобы подойти к нему в параллель. Тут Гектор увидел вертикальную лестницу. Она отвесно росла из всасывающих волн, десяти метров или больше, до настила наверху. Они встали у лестницы и пришвартовались.
— После вас, сэр, — сказал Губерт, поджидая, когда Гектор сдвинется.
— По-другому никак? — сказал он, показывая на зеленую скользкую поверхность нижних металлических ступеней, разукрашенных водорослями.
— Никто здесь больше не причаливает с тех пор, как построили вокзал.
— Больше нет.
— Они сказали, вы хотите прибыть по-старому.
Гектор уставился в недоумении.
— Для нас, малышей, тут швартовки нету. Нам придется возвращаться в С'гемптон.
— Никакой швартовки, только лестница.
По его оценке, баркас с каждой волной поднимался и опускался на три ступени.