— Задал неправильный вопрос? — настаивал Николас, отвернувшись и поискав взглядом разговор получше. Гектора начинала уязвлять несгибаемость его самодовольства.
— Ты мне не даешь вставить и слова.
Николас сплюнул громкий и нестройный смешок.
— Только об этом вы, Слухи, и думаете. Как бы вставить. День и ночь напролет. Вставить и вынуть. Здесь, конечно, лучше, тем более со стариками, но там это затмевает воздух и закрывает весь экстаз.
Николас начинал волноваться, а Шуман даже не понимал отчего.
— Вы, Слухи, хуже зверей. Они не планируют действия своего туловища, вы же больше ни о чем не думаете. Даже мой старик до своей мудрости был этим одержим.
— Почему ты называешь меня Слухом?
— Потому что ты он и есть! И всегда им задумывался!
Теперь он кричал и сжимал кулаки. Скорость перемены характера изменилась всего одним вопросом. Все прочие планы Гектора съежились и сбежали на сложенную бумагу глубоко в святилище кармана пальто. Некоторые пациенты тоже заволновались, и Гектор ненароком оглядел окна в большой комнате отдыха на предмет охранника или санитара. Николас это заметил, и сделалось только хуже.
— Хочешь уйти? Ищешь выход? Думаешь сбежать?
— Нет, Николас, просто оглядываюсь, потому что ты сильно изменился и я нервничаю из-за твоих слов.
— Я говорю правду на вопросы, которые ты все не задаешь. Вопросы о древе.
— Древе?
— Да, задавай.
Гектор совершенно растерялся. Он не представлял, о чем теперь речь.
— Ты никогда не поймешь ответ. Ни одному Слуху не дано понять, кроме моего старика. В конце он понял и сделал из них множественное число. Но мне пришлось объяснить ему, а теперь придется объяснить тебе. Ответ — деревья.
Выражение на лице Гектора каким-то образом разрядило весь гнев и фрустрацию Былого. Он наклонился, чтобы заглянуть глубоко в глаза коротышки, и тут оглушительно разразился потеплевшим смехом. Хлопнул по предплечьям Гектора и поднял его так, будто старик сделан из бумаги. Чтобы их глаза были параллельны. Это не возмущало, и Гектор принял свое вознесение просто за небольшое чудо. Он уже привыкал к аномальному и мозгом костей знал, что так и нужно в общении с родом, полным доброты или отстранения, каких не знал ни один человек — кроме, конечно, старика Николаса.
Былой услышал это и сказал:
— Спроси о нем — ты уже распробовал его внешность, язык внешности теперь лижет твою потребность. Но не здесь, давай говорить с видом на каменный лес, чтобы вспомнить его.
Николас взмахнул длинной прямой рукой и показал, что им пора уйти от небольшого собрания пациентов, так полюбивших их небольшое представление. Они перешли в центральный коридор, затем по нескольким маршам широкой лестницы — в дальний северо-восточный угол огромного здания. Былой открыл дверь, которая вела явно не в палату; здесь сохранялась некая элегантность. Он приложил палец к губам и дождался, когда Гектор понимающе кивнет; затем они зашли. Комната была увешана картинами и облицована книгами. Опрятные владения украшала дорогая мебель. Но самая выдающаяся черта — широкое окно с великолепным видом на город. Николас подтащил по полу стул — как показалось Гектору, в излишне неуважительной манере. Затем усадил профессора и дождался, когда его полная концентрация перейдет за стекло.
— Теперь ты будешь моим стариком — не волнуйся, все голоса разыграю я сам, но смотреть нужно в правильную сторону, где в то время был он.
Гектор кивнул и понадеялся, что сейчас будет как в случае с последним явлением Уильяма Блейка. Затем снова обернулся.
— Но разве Ламбет не вот там?
Он показал от окна на книжный шкаф.
— Остер умом, как камень. Ламбет-то там, да самому старику на месте не сиделось, вот почему было так просто, когда он жил на Фонтейн-корт, — Николас снова переходил на речь Южного Лондона — первую речь, что он узнал. — Под конец он жил там.
И вновь повернул голову профессора, нацеливая глаза через стекло, через реку, на гнездо улиц, снесенных шестьдесят лет назад. Запуская траекторию из тела, сквозь окно и над водой, а сам Гектор сидел неподвижно и слышал каждое слово. Николас продолжал объяснять — или, по крайней мере, пытаться. Многое казалось бессмыслицей, пока Гектор не осознал, что речь идет о творчестве Блейка.
— Мы работали над ним годами — множественный я и старик. Но вечно упирались в одну и ту же загвоздку; его потребность вещать и показывать. Он все время писал картины для других, за деньги, правда, но прекратить не мог. Всякий раз, как делал реликвию или мякоть, не мог их не расковырять и не сделать из них картину. А важно, видишь ли, оставить все в покое. Дать нарасти корке, а потом илу, чтоб затвердело. Ведь на бумаге-то результата не будет.
Гектор почти ничего не слышал, потому что наконец замедлился на мощеной улице, поднимавшейся от набережной. Замедлился, потому что следил, как от него уходят две фигуры, рука об руку.
— Инфернальные картины, сделанные как словами, так и почирканные краской. Даже изобрел способ делать больше одной за раз. Вечно он заполнял, правда, вечно красил и рифмовал. Не по нему было проглотить смыслы и накопить их для большой истины.
Ноги Гектора не касались земли — казалось, он плывет по-собачьи, но это и к лучшему, поскольку брусчатка была поблескивающей и коварной. Меньший из дуэта то и дело терял равновесие на мокром склоне. Когда высокий поднял вес первого, Гектор понял, что следует за Николасом и его стариком.
— Я не мог быть на церемонии погребения нашего множества, это была его работа, вот почему было так тяжко держать песню внутри него, закупоренной. Песня, видишь ли, излучала нимб, а для его заключения существовало только одно место.
Теперь парочка петляла по мостовой, спрессованной великим весом толпы, которой они как будто не замечали. Николас беседовал с художником, придерживая его за руку; сопротивления не было, только легкие запинки, пока они ковыляли вперед.
— Работать полагалось в месте без деревьев, без единой щепки. В лесу камня. Высоко над листьями и ветками.
Гектор подплыл ближе, когда они вошли в тень огромного здания, господствовавшего надо всем вокруг. Он понял, что это собор Святого Павла — величайший собор Лондона. Видел, как Былой направляет Блейка через высокий вход, и пытался последовать за ними, но свет на ступенях оказался слишком твердым, тени — слишком отчетливыми. Здесь его пятну не за что было зацепиться и реальность проекции подточилась, так что он потерял их из виду и начал отматываться обратно через Темзу в комнатку Бедлама.
— Только там, над городом, в каменном полукруге, можно было сделать отпечаток стиха.
Гектор вернулся в комнату и одурело обернулся на бессмысленные слова Былого.
— Вот я и прижал его голову к стене шепота, и он начал читать — чудесные стихи, вызвонившие великий нимб в куполе и внедрившие его резонанс в этот полукруг. Вот его великий вклад во множественное — его последняя величайшая работа поет в камне «шепчущей галереи» вдали ото всех деревьев, вечно.
Глава тридцатая
По возвращении Измаил уже выдохся. Они шли весь день и не нашли не малейшего следа лимбоя. Как столько людей может уйти, не оставив никаких признаков своего присутствия? Он вошел в палатку и снял ботинки, рюкзак, штаны, мокрую куртку и рубаху. Свалился в походную постель и лежал без движения, ожидая, когда же долгожданный сон снимет всю натугу и неотесанность дня в лесу.
Одна стенка палатки светилась от масляной лампы, повешенной снаружи на колу. Она горела всю ночь и расписывала его спальню мягкими тенями цвета хаки. По ее металлическому кожуху шипел дождь. Тяжелые веки начали смыкаться, он кубарем покатился по пролетам сознания, проваливаясь с каждой ступенью в ожидающий сон. Но его удержала леска, не дала упасть до конца. Что-то подсекало обратно в палатку. Он боролся, но его внимания на поверхности требовала назойливая, властная лебедка инстинкта. Он открыл глаза. В его владениях стояли другие запах и звук. Перед тем как сдвинуться, он поискал непосредственную опасность. Здесь есть кто-то еще? Вот что говорил запах. Звук же был тонким, сосущим, хлопающим. Он взглянул на свои рюкзак и пистолет, под сброшенной одеждой. Слишком долго выкапывать, мачете ближе. На миг звук ослаб и прекратился. Он скользнул по кровати и схватил ножны, висящие на ремне с инструментами. Звук возобновился. Лезвие вышло. Тут он понял, что это. Оно нарастало и опадало с ветром снаружи, в деревьях. Он позволил себе прислушаться внимательнее и проследил звук до дальней стороны палатки. Щель в брезенте была мокрой и дышала в такт воздуху снаружи. Он осмотрел ее. Не прореха, а наглый и мстительный разрез. Оглянулся обратно в комнату. На стол и складной стул, на деревянный сундук, на сумку. Все другое, все сдвинуто с места. Не безалаберный бардак залетного вора и не скрытная бережность грабителя или шпиона, а что-то еще. Другой вид постороннего, и тут уже в жилах заледенела кровь. Он перешел к столу и трогал вещи, возвращал свою власть над ними, сдвигая на несколько дюймов. Или поднимал, отпирая предыдущую гравитацию чужеродного положения. Поднял наплечную сумку и мигом почувствовал мокрый запах. Разорвал ее, готовый напасть и придушить что угодно живое внутри. На стол выпали бумаги, деньги и прочие пожитки. Золотые карманные часы с гравировкой от Сирены — на месте. Он вертел враждебную сумку, как раненого зверя. Держал за глотку, врывался в боковые карманы. Когда дошел до самого мокрого, понял, что же пропало и почему сумка обтекает. Выронил обмякшую кожу на пол и поднял мачете по дороге к постели. Там его нетерпеливо дожидалась усталость, и он отдался ей. Отдался всему что угодно, зная, что остался без защиты и друзей. Сегодня в палатку вторглась его собственная смерть и забрала она единственное, что он действительно ценил. Нассала на его надежды и пометила территорию внутри его жизни. Он надеялся, она тотчас вернется через разрез и заберет его самого, будет бороться, пока он рубит ее безжалостный напор. Но в своей проседающей кровати и своем утомленном сердце он знал, что сперва оно пойдет за девушкой.