— Кто еще в этом городе знает цену и смысл этих драгоценностей? — спросила она.
Он ничего не ответил, только быстро шевелил извилинами в поисках правдоподобного ответа.
— Вы знаете, кто я, мистер Чакрабарти? — теперь она волновалась и все больше поджималась, словно обуздывая гнев внутри элегантной осанки. Он же съеживался и страшился следующего вопроса. — В последнее время вы приобретали жемчуг такого качества?
Внезапно он с облегчением рассмеялся:
— О нет, мадам, такие расценки выше моих скромных финансов.
Она заглянула в глаза еще глубже.
— Ну хорошо. В последнее время вы продавали три нитки с никчемными копиями?
Он отшатнулся, его рот пересох и силился сказать:
— Я честный торговец, мадам.
— Тогда отвечайте на вопрос.
Он сглотнул и ответил:
— Да, знатному господину, хорошо одетому — видимо, офицеру.
— Офицеру? — переспросила она.
— Да, солдату.
— Откуда вам это известно?
— Потому что, мадам, на нем остались благородные шрамы битвы.
— Где?
Чакрабарти оторвал руку от черного бархата и показал себе на глаза.
— На лице, — ответил он голосом, встревоженным ее выражением.
Больше не проронили ни слова. Она медленно собрала свое имущество, оставив две фальшивки. Положила на стойку большую хрустящую банкноту. Чакрабарти уж было возразил, но она поднесла палец к губам, взяла сумку и ушла. Он остался за стойкой, глядя на брошенные ожерелья и желая, чтобы они никогда не попадались ему на глаза.
Вернувшись домой, Сирена ничего не сказала Гертруде. Но провела скрупулезную опись всего своего имущества и добавила новые оскорбления в список трещин, растущих в ее доме.
Глава тридцать вторая
По узкой тропе к лесозаготовительной станции шаркали сто тридцать пять человек. Во главе шли Измаил с вестником, а Вирта несли ближе к концу. Это стало бы триумфальным возвращением, если бы в лагере его кто-то мог видеть. Всюду были обезьяны, и на них не произвело впечатления прибытие очередной кучки загадочных недолюдей. Впрочем, другие звери леса были более чем благодарны странным незнакомцам за свежее и обильное мясо, оставленное ими позади.
Измаил кликнул Флейшера и полицейских. Никто не вышел; в открытых окнах станции порхали птицы. Атмосфера была оцепенелой и неловкой, и Измаил достал пистолет; припухлость спала с пальцев, он уже мог коснуться спускового крючка. Осторожно обогнул хижину и направился к поезду. Лимбоя не обратили на него внимания и, не говоря ни слова, направились прямиком к своим рабским вагонам, словно никогда их и не покидали. Он поднялся на подножку и дотронулся до локомотива. Холодный. Что-то неладно. Он пнул металлическую дверцу топки, и внутри что-то зашебуршалось. Он отскочил, а через пару минут снова пнул защелку и распахнул дверцу, сунув внутрь ствол «манлихера».
— Нет, хозяин, не стреляйте!
Это был Мерин.
Не сразу он поддался уговорам и вышел. А выйдя, весь трясся, и глаза его бегали по округе. Он заикался и панически нашаривал дыхание и слова.
— Где Флейшер? — спросил Измаил.
Мерин посмотрел так, будто впервые слышал это имя, а потом вдруг ворвался в понимание.
— Должно быть, пропал с остальными, все пропали.
— Куда пропали?
— Не могу знать, просто пропали. Исчезли, их забрали.
— Кто забрал?
— Не могу знать. Кажись, лес. Там есть что-то, кто-то. Вот я тут и запрятался.
Измаил решил, что новые расспросы бесполезны.
— Раскочегаривай поезд — живо! Я пошлю лимбоя за древесиной.
— Лимбоя вернулись?
— Да, и готовы ехать домой, разжигай!
Измаил приказал погрузить раненого в другой вагон и велел вестнику лимбоя найти сухие дрова и принести к локомотиву. Затем прошел в хижину, не спуская с нее взгляда и пистолета. Внутри нашел в очаге угли и признаки стряпни. Животные-мародеры стерли все следы крови. Нетронутыми остались только джин, амуниция и медицинские препараты. Он открыл бутылку, поднял упавший стул и устроился поудобнее. У него все удалось. Он нашел рабочую силу и остался единственным человеком в своем уме и на своих ногах. Сделав глубокий глоток джина, он зычно расхохотался.
Он ведь знал, что будет героем. Так вот она? Та судьба, какую он так отчаянно хотел найти? Несмотря на все кровопролитие, это казалось слишком просто. Возвращение рабочей силы заново заведет промышленное сердце города и навсегда изменит жизнь Измаила. Конец его дням в уединении. Он хлебнул еще джина и представил, как на соборном шпиле трезвонят колокола. Представил, как ликует толпа из-за его возвращения с армией для нового начала. Если получится управлять лимбоя, он обретет власть надо всеми. Но для начала нужен младенец, игрушка для них. Где его достать? Единственную, кого он знал, похитили в самый неподходящий момент. Вот теперь он нашел бы для нее хорошее применение.
Мерин разжег котел и смазал раскаленные от пара мускулы, пока измученные жаждой поршни рвались в ход. Уйдет еще час на то, чтобы накопить энергии. Морось превратилась в стержни жалящей воды, лужи зашипели и разрослись. Измаил забрал бутылку и в последний раз обошел станцию в поисках следов Флейшера и остальных. Их не было, зато он нашел в кустах перевернутый пулемет Гочкисса — без признаков того, что из него стреляли. Взвалил орудие на плечи и вернулся осмотреть раненого и свой странный груз из пустых людей.
Теперь, когда он остался единственным старшим офицером, нужно было взглянуть на Вирта и оценить его состояние. Не то чтобы он очень заботил Измаила. Он тащил за собой сержанта только потому, что его знания еще могли пригодиться. Но то до появления лимбоя и полного переосмысления экспедиции. Если залатать Вирта и вернуть живым, из него выйдет свидетель героического подвига. Еще было интересно испытать на деле кое-какие хирургические навыки, которые ему преподал Небсуил. Это помогало коротать часы ожидания. Но прежде хотелось получше ознакомиться со своим трофеем. Он еще никогда не бывал вблизи с таким количеством лимбоя.
Он прогулялся между промокшими рядами, выглядывая промеж всех отсутствующих лиц одно отсутствующее лицо вестника. Часто при его приближении кто-нибудь из пропащего племени изображал жест. Отводил глаза и показывал на сердце.
Однажды из праздного любопытства он передразнил жест в ответ. Умалишенное создание упало на землю, как однажды они все упали на поляне в лесу. Заползло под рабский вагон и, казалось, мгновенно там уснуло. Измаил растерялся. Затем уголком глаза заметил, что издали за ним наблюдает вестник. Помахал ему.
— Подойди сюда. Подойди.
Вестник нехотя поплелся, не спуская глаз с земли и закрывая лицо ладонью.
— Что с ним? — Измаил показал под вагон. — С ним, внизу.
Вестник низко наклонился, посмотрел несколько секунд и сказал:
— Закончился.
— Что это значит? — спросил Измаил.
— Закончился, израсходован.
— Что?
— Смерть.
Измаил не мог поверить ушам, но глаза говорили, что простертая фигура не пошевельнула и мускулом с тех пор, как спряталась. Он оглянулся на вестника.
— Я же всего лишь сделал так, — он поднял указательный палец, и вестник отшатнулся и задрожал, лепеча:
— Нет, хозяин, нет…
Измаил остановился. Что происходит? Он стал Богом, раз может сразить человека простым мановением руки? Обязательно надо попробовать еще, но не с этим. Этот ценен — он единственный, кто разговаривает.
— Оставайся здесь, — рявкнул Измаил вестнику и быстро зашагал, разбрызгивая лужи по пути к другой стороне второго вагона. Оттуда нельзя было видеть произошедшее. Он вошел в вагон и показал на первую же сидящую фигуру.
— Выходи.
Тот медленно поднялся и спустился по металлическим ступенькам на пути. Измаил оглядел замызганную фигуру полуголого зомби. Не верилось, что весь город и его собственное будущее зиждутся на этом племени бестолковых развалин.
— Смотри на меня, — приказал он.
Оно подняло бледные отсутствующие глаза, и Измаил содрогнулся. Не в страхе или отвращении, а в узнавании. На миг он увидел свое отражение внутри матового зеркального интерьера человека без собственных образов. Существо это заметило и улыбнулось. Отражение поглотилось, и хуже того — отправилось куда-то к своему естественному ареалу обитания. Измаил бешено ткнул себе в сердце — и эти глаза потухли. Человек упал плашмя, даже не дернувшись. Упал, словно мертв уже много часов. Плюхнулся в глубокую лужу вдоль путей. Из воды торчали только мыски его рабочих башмаков, рука и лицо, вперившееся в ливень все с той же улыбкой. Измаил оторвал глаза от мерзкого видения и вернулся к вестнику, который не сдвинулся с назначенного места.
— За мной.
Измаил привел его в убежище третьего вагона, в закрытое отделение, где спал Вирт.
— Сидеть, — сказал он, будто псу. — Мне нужны от тебя ответы, — при этом он не отводил от него указательного пальца. Целился пальцем, как взведенным оружием, поводя перед лицом вестника. Чьи глаза ни разу не покинули прицела.
После первых десяти минут Измаил сел и закурил. Понимать вестника было тяжко, и он знал, что без угрозы тот вовсе ничего не скажет. Начинал Измаил с простых вопросов. Уже это давалось трудно. Но теперь ответы вообще не имели смысла.
— Расскажи еще раз о флейбере.
— Флейбер дан нам делать лучше, лучшая работа — лучше холостит Орм. Флейбер сносился, нужен новый. Ты дашь флейбера, мы работаем лучше.
— Ранее ты сказал, флейбера вам дал «хозяин». Ты имел в виду Маклиша, начальника с рыжими волосами?
Вестник долго думал, двигая челюстью, словно пережевывал каждое слово с десяток раз.
— Он и другой.
— Что за другой?
— Другой, кто приносил нам больше флейберов говорить Орму холостить хозяина.
— Кто этот другой? — повторил Измаил с растущим в голосе нетерпением.
— Он говорит о Хоффмане, — сказал надтреснутый голос с другого конца деревянной комнаты. Измаил уже совершенно позабыл о спящем Вирте. Поднялся и подошел к койке. Выглядел Вирт ужасно, но был в здравом уме. Повязки на глазах снова почернели, а остальные раны продолжали сочиться и гноиться. От него разило смертью и разложением. И