Его сопроводили на окраину деревни. В наплечной сумке лежали ящик и провизия, и ему дали монеты, кубики соли и табак, чтобы расплачиваться за все требуемое в долгом путешествии к морю. Модеста вновь толковала, что они будут ждать серафима, а его долг — вернуться после того, как муравьи заговорят с Однимизуильямсов — не циклопом, а тем, что затаился в глубине владений Морских Людей. В глубине тела и души другого человека. Он ответил Кармелле, что подчинится, но тогда и она должна поклясться: ежели он не вернется, она поведет Модесту в лес напрямик, не через Эссенвальд. Та согласилась, хотя и заметила в ответ, что в конечном счете все в руках серафима. На том и распрощались, и он поднялся по тропинке. Она даже помахала на прощание, пока он шагал от деревни к морю. В нем не засело зерно боли, гнева и досады — только лишь едкое чувство утраты, поскольку отчасти он боялся, что больше им не суждено увидеться.
Глава тридцать девятая
— Откуда ты знаешь эту девушку? — спросила Сирена. Измаил готовился к этой сцене неделями, но обстоятельства перевернулись драматически. Теперь Сирену нужно было переманить на свою сторону. Воспользоваться ее положением и богатством, чтобы отомкнуть решетку и освободиться. Теперь требовалось быть очень осторожным, раз никто в комнате ему не верил. Все просто смотрели и ждали ответов.
— Она, как и я, пациентка целителя Небсуила. Он отправил ее ко мне с сообщением. Старик — великий хирург, сами можете взглянуть на наши лица и увидеть одинаковый почерк, одинаковые процедуры складывания и сшивания.
— Больше не можем, — ответил комендант.
Измаил зажал уши и переборол промелькнувшие остатки образа лица, трепыхавшегося в кровавых кляксах. Тогда он даже не принял его за человеческое. От самой мысли, что это Шоле, мутило и передергивало. Должно быть, Сидрус распорол каждый шов, разгладил каждую складку; снова предстали перед глазами усеченные культи конечностей, черные от прижигания, остановившего кровь и задержавшего ее в сознании. Он сбежал в отвращении и ужасе, когда к нему, должно быть, взывали ее измочаленные голосовые связки.
— Что за сообщение? — спокойно спросила Сирена. Измаил был крысой в колесе, изо всех сил бежал во вращающейся клетке из лжи.
— Она принесла предостережение, что за мной может явиться старый враг. Очевидно, так и вышло. Уверен, что это Сидрус.
— Лесной страж Сидрус? — переспросил комендант со внезапным новым интересом. — Знаю его, он был нашим самым доверенным работником. Но пропал много лет назад. Убит в Ворре, говорят.
Не обращая внимания на его направление, Сирена продолжала собственные расспросы.
— Почему ты посетил ее так поздно?
— Я не виделся с ней с самого возвращения, а на другой день она уезжала, и я принес ей денег в дорогу, — соврал он.
— Деньги, — с улыбкой повторила Сирена, — какие деньги?
Он загонял себя в угол, надо было вывернуться или обратить арест в свою пользу.
— Я должен был принести денег, чтобы она уехала. И принести любой ценой, потому что, если бы она осталась, она бы встала между нами, — он посмотрел на Сирену — оба его глаза трудились сверхурочно, каждый по мере сил.
— И как именно? — с полярной строгостью уточнила Сирена.
— Она бы всем рассказала о моем предыдущем физическом состоянии. Она бы рассказала твоей семье и друзьям, а они бы ни за что не поняли. Она бы ранила тебя и омрачила наш союз. Я не мог этого допустить, так что откупился.
— То есть она вас шантажировала? — спросил комендант, заинтересовавшийся всерьез.
— Нет, она была в отчаянии и неразборчива в методах. Она не злодейка — просто нуждалась в помощи и совете, чтобы уйти от своих нечестивых начал.
Выражение Сирены не поддавалось пониманию. Комендант чесал в затылке, а Измаил напористо шел по очень тонкому льду. И его рука безжалостно примерзла к рулю. Костяшки побелели, как снег.
— Похоже, она была коварной и эгоистичной сукой, — сказала Сирена.
— Да, во многом это так, но сострадания и кротости ее лишила зверская семейная история. Нельзя винить только ее одну, — великодушничал Измаил.
— И то правда, — произнесла Сирена. После задумчивой паузы продолжила: — Как же тогда она нашла время и желание на богоугодные дела ради бедных и обделенных нашего славного города?
Измаил нахмурился, не представляя, о чем идет речь.
— Я встречала эту девушку, эту Шоле, в приюте для слепых, — объяснила Сирена. — Она заботилась о двух незрячих беспризорниках. По сути, попрошайках. Привела их для ухода. Что, по-твоему, за тайный мотив для такой доброты у человека, лишенного сострадания?
Измаил чуть не рассмеялся. Да она спятила, думал он, стараясь скрыть огонь, растущий за оком. Стараясь скрыть гнев и пощечину, которые так и хотелось отвесить ей сполна. Сирена закончила — подошла к двери камеры и подождала, когда ее выпустят. Комендант рявкнул приказ и заколотил в металлическую дверь. Засов сдвинулся. Перед уходом она обратилась к офицеру так, словно, кроме него, в этой душегубке никого не было.
— Я, конечно же, оплачу все повседневные нужды мистера Уильямса до самого суда. Я не желаю получать от него новых сообщений. Не желаю иметь ничего общего с этим делом. Я ясно выразилась?
— Да, мадам, совершенно ясно, — ответил комендант и проводил ее из ошарашенной камеры. Выждал почтительное время, чтобы та покинула здание, после чего предъявил Измаилу обвинение в убийстве Шоле. — Будь это в моей власти, я бы освежевал тебя точно так же.
Суд был коротким и скучным, а исход — неизбежным. Свидетели показали, что Измаил — один из немногих, если не единственный, кто знался с Шоле после ее приезда больше месяца назад. Дройши подтвердили, что он ее единственный постоянный посетитель. Их замечания насчет сношений двух изувеченных незнакомцев у них дома пришлось прерывать судье. В некоторых предметах одежды, найденной на лестнице, без труда опознали искусную руку и специальный номер профессиональных портных Сирены. Ее показания о местонахождении обвиняемого той ночью были неопределенными. Точно не в ее постели, а существовали и слухи о том, что он бегал полуголым рядом с местом преступления. Свидетельству Антона Флейшера вроде бы полагалось укрепить репутацию Измаила, но слабая и неуверенная речь только усугубила сомнения в поведении и мотивах. Амбиции и скрытность молодого Флейшера были удалены и замещены мыслями и воспоминаниями авторства Талбота. Обвинение в лице Якоба Климта быстро расправилось с расплывчатой неуверенностью Антона и в итоге получило лишь новое доказательство против обвиняемого. Все намеки на то, что Измаил — герой войны, быстро отвергли: Климт театрально объявил, что никаких документов на человека, зовущего себя Уильямсом и отвечающего описанию Измаила, не найдено. Более того, не найдено вообще никаких доказательств его существования. Самое трогательное и поразительное свидетельство прозвучало из уст слепого сержанта Вирта, рассказавшего об отваге и человечности Измаила во время спасения его и других раненых. Но все это подмяла жестокость преступления, которую Климт расписал в самых мрачных красках. Байку Измаила о мстительном лесном страже объявили вздором. Не было найдено никаких следов человека по имени Сидрус. Тот исчез из города много лет назад. Все, что говорил Измаил, смахивало на ложь. Полиция упомянула о «жемчуге», и снова ему пришлось лгать. Сомнений в исходе не оставалось, и трем судьям потребовалось всего сорок минут, чтобы прийти к вердикту.
Техники казни широко разнятся, а вкусы и культурные предпочтения не всегда переходят границы без потерь. Так было и в Эссенвальде. Моду двадцатого века на сокрытие самого акта, дабы привнести в процесс негласность и элитизм, не приняли древние племена африканского континента. Они хотели — требовали — чего-то более театрального, роскошного в своей зрелищности и демократично доступного всякому. Разумеется, это было совершенно приемлемо для казни рабов и чернокожих преступников, но ужасало в отношении к заключенным европейцам. Цивилизованного человека негоже выставлять на потеху ораве нехристей, чем бы он это ни заслужил. В первый раз расправу над белым осужденным совершили за брезентовыми ширмами, и едва ли не случился бунт. Отказ в прилюдном ритуале перевешивал чувство расовой несправедливости, но одно укрепляло другое. В ту ночь возмущений, потрясшую шаткие основы имперского анклава, погибли четверо. Через два дня вожделенный спектакль вернулся, и деревянный эшафот раскачивался от наказания одиннадцати убийц. Затем последовала череда щекотливых и основополагающих прений колониальных властителей со старейшинами племен. Представителей выслали даже некоторые самые дальние царьки. Дело было великой важности — требовалось переосмыслить равновесие империи. В контексте казни требовалось подтвердить негласный договор и отношения подданного и хозяина. Патовая ситуация продержалась целую напряженную неделю, пока сановники и ополчение потели под хрипящими вентиляторами.
Один день посвятили обсуждению средства казни, чем отвлекли все внимание от раскаленных споров о доступности. В ходе этих дебатов все признали силу зрелищной церемонии. Самой популярной мерой, когдалибо применявшейся на этом аванпосте империи, была гильотина, попавшая в юный Эссенвальд с пятой волной поселенцев. Ничего подобного здесь еще не видывали. Аборигены дивились ее изощренности и механической элегантности. Чудо изысканности; выдающийся агрегат, растягивавший на минуты то, что человек с мечом или ржавым ножом вершит в секунды. Операторы держались с вежливым безразличием, исполняли задачу с отстранением и уважением. Шеи или лезвия не касалась человеческая рука, а разделенное тело расползалось тут же, словно никогда и не было единым или вообще не существовало. Такое варварство изумило местных и оставило в благоговении. Эти белые существа поистине новый и устрашающий вид.
На континентальной Европе и Британских островах гильотина жила веками. Заостренный топор или сокрушительный вес торопились меж длинных вертикалей, чтобы грязно отделить жизнь, в самых разных видах и ипостасях. Характерный профиль гильотины возникал