— Почему ты меня не видишь? — закричала Мета.
Гертруда накрыла тронутую ладонь второй и отступила.
— Я пришла из-за Ровены. Кажется, я знаю, где она.
Гертруда услышала имя ребенка и зажала уши, чтобы не дать вытечь здравомыслию. Но вместо того чтобы мятущийся разум унялся, слова стали отчетливее и зазвучали словно чужим голосом.
— Хватит, — сказала она.
— Но я знаю, где она.
В этот раз ошибки быть не могло; она знала этот голос.
— Мета? — сказала она.
— Да, госпожа.
— Ты… ты привидение?
— Нет, госпожа, я живая, настоящая и стою в паре футов перед вами. Почему вы меня не видите?
Гертруда покраснела и ткнула рукой перед собой. Та уперлась в твердое и теплое, и она вскрикнула от шока.
— Вы меня чувствуете, — сказала Мета.
— Что? Ты говоришь очень тихо.
— Вы меня чувствуете. Вот моя рука.
Мета медленно подняла руку, а Гертруда опустила свои от ушей и снова поискала перед собой. Мета позволила ощупать свои пальцы перед серьезным контактом — как обращаются с незнакомой собакой перед тем, как ее погладить. Вес их рук сошелся, и в этот раз Гертруда не отдернулась. Позволила пальцам девочки развернуть свои, а потом сжала их в ответ.
— Почему я тебя не вижу? — спросила Гертруда.
— Я не знаю.
— Не кричи, Мета, теперь я слышу. Слышу, когда касаюсь, — она поднесла вторую руку, чтобы взять другую ладонь Меты, но промахнулась и по ошибке ткнулась в живот девочки. Воздух вокруг изменился. Мета легонько отступила, и Гертруда заметила движение. Не человека, но дрожь, рябь в воздухе. Та была зеленоватой, и рассеялась, стоило Мете остановиться. Рука ненароком осталась на животе Меты — словно фамильярность, категорически неуместная меж гетеросексуальных женщин. Особенно меж хозяйкой и слугой. Более того, интимность нечаянно совсем обошла тело. Рука Гертруды лежала точно на солнечном сплетении Меты. Обе застыли, ощущая, как по ним проходит ощущение. Тут их внимание захватило другое движение. По коридору петляла раскаленная линия энергии. Текучая аэробатика быстро описывала в трехмерном пространстве узор взвешенности и красоты. Рисунок держался и во времени, и в пространстве — сплетающаяся на глазах хрустальная линейная скульптура. Обе обернулись к этому чуду, и тут Гертруда заметила, как в воздухе парит лицо Меты, заметила ее рябящее в бледно-виридиановых волнах выражение восторга. Линия развернулась и снова прошла над их головами, а затем остановилась на абажуре люстры черной жирной точкой. Муха. Которая невидимо влетела вместе с Метой. Всего лишь муха, низменный раздражающий падальщик, нарисовала самое изящное, что они когда-либо видели в жизни. Гертруда убрала руки — и ничего не стало. Муха была мухой, а Мета исчезла, и даже намек на нее не проминал воздух.
— Мета, я ничего не понимаю. Не знаю, что это: сон, розыгрыш или чары. Но мне кажется, что ты со мной, как была с Ровеной. Пожалуйста, помоги ее найти. Пожалуйста, позволь к тебе прикоснуться, чтобы снова найти тебя.
Ее рука мазнула по воздуху, и она нашла ту гипнотизирующую точку, где мир казался переосмысленным и полным надежд. Где она еще может обрести Ровену, а все зловещие козни, все коварные манипуляции нейтрализованы, сменились своей позитивной противоположностью. Где муха — не муха, а великолепная роспись полета.
Мета вернулась на Кюлер-Бруннен, к своим старым часам работы. В верхней гостиной, поближе к креслу Гертруды, поставили новое кресло, особое, а рядом — небольшой ломберный столик с серебряным колокольчиком. Так Мета могла извещать о своем присутствии менее тревожным способом, нежели прикосновение. У постороннего, наблюдающего за их общением, осталось бы очень ложное впечатление о его натуре. Сидели они тесно. Старшая женщина держала руку на животе подруги, то и дело склоняя голову и странно, близоруко всматриваясь ей в лицо. Девушка казалась безразличной к происходящему и говорила обычным образом. Беседовали они о Ровене, о ее похищении, о складе и о том, что там обитало, о том, почему Мета невидима только одному человеку. Порой их разговор прерывали мошки и пыль или дождь на улице, а однажды — тени. С каждым сеансом Гертруда как будто все более крепла, прозревала. Мета что-то заметила в своей госпоже, что ее озадачивало и отдаленно беспокоило: девочка осталась без каналов внутреннего восприятия, которые были в ней так сильны — были, пока над ними не надругалось чудовище на складе. Мета всегда знала, что в других эти каналы слабее и тоньше, но ни разу не встречала человека с полным их отсутствием. Гертруда словно родилась то ли с блоком чутких стенотических антенн, то ли вовсе без них. Это бы объясняло ее самоуверенность и нехватку интуиции. Это бы даже в каком-то смысле объясняло отсутствие воображения.
Гертруда долго думала о том, чтобы рассказать Мете о Родичах и их обиталище в подвале, но не хотела спугнуть служанку или настроить их против нее. Хотя не забыла, как Муттер говорил, что, по ощущениям Меты, похищение поднялось через дом «снизу».
На следующее утро — рано, до ее прихода, — Гертруда решила снова поставить вопрос ребром. Спустилась через запертые двери с легкостью и предвкушением. Ее приветствовали с обычными вежливостью и чрезмерным интересом, с участливой заботой, которым она больше не верила. Все расселись, и они принялись рассказывать, что с Ровеной все в порядке, скоро она будет дома. Гертруда прислушивалась, когда сменится их режим. Переключится бдительность, чтобы отдохнули некоторые неприменявшиеся механизмы. Услышав это в двоих, она и нацелила свой вопрос.
— Я хочу, чтобы о вас узнала моя служанка, няня Ровены. Ее зовут Мета, и по-моему, ей следует знать.
Родичи переключились в настороженное волнение, все вскочили и продемонстрировали доселе невиданную дрожь.
— Привлекать Мету — неудачная мысль. Мы существуем только для тебя, а она может не понять. Лучше не распространяться о делах этого дома, — сказала Аклия.
Гертруда заметила между слов новую интонацию и не вполне узнала ее опасливую поступь. Решила надавить сильнее. Воспользоваться этим неудобным вопросом как ломом, клином, чтобы заглянуть поглубже под их панцири.
— Кажется, вы не понимаете. Я уверена, что вы не напугаете Мету. В конце концов, она заходила в библиотеку ящиков.
Тела со стуком сдвинулись вместе, только подчеркивая возбужденную озабоченность в речи.
— То есть Мета б-б-была на складе вещества? — промямлил Сет.
Еще ни разу Гертруда не слышала, чтобы Родичи запинались в своей отрывистой и решительной речи.
— Да, и имела пренеприятную встречу с неким обитающим там существом. Уж после такого, уверена, вас она найдет вполне безобидными.
— Это ни к чему. Ей не нужно знать о нашем существовании, что бы она ни видела ранее. Гертруда, мы считаем, для всех будет лучше, если она останется в верхних этажах. Мы можем предоставить все, что вам потребно или желательно, — сказала Лулува.
— Я подумывала привести ее сюда сегодня днем.
Теперь их тела сжались, головы неодобрительно качались.
— Если приведешь, нам придется прятаться. Не быть здесь, — сказал Сет. Частицу «не» произнесли все хором. Теперь-то их осанка и речь стали понятны Гертруде. То вовсе не раздосадованное беспокойство из-за встречи с посторонним или безусловное утверждение табу. Или нежелание испортить, как они твердили, их уникальные отношения. Все куда проще. Это страх.
— Почему вы ее боитесь?
Ответ стал мгновенным и неожиданным. Они отключились. Все еще соприкасаясь телами, уставившись на нее. Они перещелкнулись на неподвижность. Конец связи. Гертруда ждала дольше десяти минут. Ей даже хватило смелости постучать Сету по макушке.
— Есть кто дома? — спросила она. Потом, не получив ответа, удалилась к двери, на пороге в последний раз оглянувшись в поисках движения. Его не было, и она поднялась в некогда вменяемый мир дожидаться Мету.
Сезон дождей закончился, и, пока из вечернего неба выжимались последние капли, Гертруда нашла ключ от сада — заросшего и буйного от жизни. Попросила Муттера расчистить тропинку и сделать островок рядом со скамейкой и столиком. Остальную аккуратную уборку сказала отложить на другой раз. Она прекрасно понимала его подсечно-огневое мышление. Тонкое устройство сада, даже дико заросшего, находилось выше его понимания. В этой уединенной обстановке они садились вместе с Метой и наблюдали, как день становится ночью. Пуще всего им нравились ранние сумерки. При том держались за руки, а для зрения она касалась живота Меты. Всевозможная крылатая живность оставляла хрустальные следы. Шафранки радовали больше других. Летали парами, ныряли и кружились по бешеным неровным орбитам, постоянно повторявшимся, пока они не отправлялись шалить где-то в другом месте или не спешили восвояси до появления летучих мышей. От переплетения трепещущих бороздок поистине захватывало дух, каждый нюанс двух пар крыльев сучил в воздухе тончайшую скань. Иногда стрекозы побольше сталкивались и вдвоем трепетали крыльями, словно японскими веерами, но их следу, хоть и прекрасному, не хватало многогранных крапин шафранок. Так они вдвоем сидели, завороженные, иногда сжимая друг другу руки в своей новой радости от сближения над пропастью утраты и тревоги. Когда вылетали летучие мыши, представление прекращалось. Плиссированные небесные рисунки высоких ласточек портились твердым рикошетом исковерканного света от летучих мышей. В те часы — без их ведома — дружба их углублялась, раскрывая оголенный шов любви. Близость тел разжигается лишь близостью душ. Все прочее — скудная, преходящая похоть. Какая на тот момент оставалась за пределами их самых шальных ожиданий.
Ошметки радости, увлечения и печали сплетались в единый текст: в свиток истории, в ткань, уже имевшую вес и цвет, хоть сами они того и не знали. На том островке, средь бурьяна и экзотичной растительности, они становились едины. Сперва — в том месте, где кого-то не хватало, а позже — сливаясь своими глубинами.
Вновь пошли теплые дни, и они стали неразлучны. Изредка Гертруда отправлялась вниз узнать, что происходит, и попытаться продолжить расспросы. Но это было невозможно. Родичи оставались все в том же положении — отключенные и сгрудившиеся, как арктические овцебыки, сомкнувшие тела в защите от морозных ветров и волков. Поразительный акт отрицания, коли действительно непритворный. Гертруда сомневалась в их выдержке. Тоскливо представляла, как, стоит ей уйти, они расцепляются и продолжают свои обычные малопонятные обязанности. В ту же секунду, как в подвальной двери поворачивался ключ, они сбегались обратно в неподвижный кружок раньше, чем она ступала на последнюю ступеньку. Она изучала их вблизи в поисках признаков жизни под полированными бурыми корпусами. Ничего. Мысль об их вечном стазисе начинала ужасать — ползучий образ преступал даже границы их с Метой уникального мирка. После одиннадцати дней она была сыта по горло, решила сдаться и выкинуть их из головы. Снова спустилась и обратилась к раздражающей скульптурной группе.