не бойся! Мин красный… Мин — хамначчит! Коня надо! За мной гонятся бандиты, понимаешь? Ат надо…
Слыша слова на родном языке, женщина чуть успокоилась. Показывая на хотон, она быстро стала говорить по-своему. «Туда… ползи…» — только и понял Левин. Дверь в коровник она уже открыла. Затем, неловко уцепившись за его шинель, помогла перевалить порожек.
Забеспокоились, завозились коровы. Налетевший ветер хлопнул дверью, которую она забыла притворить. Оба замерли. В самом дальнем углу коровника Левин привалился между яслями и стеной. Она забросала его сеном.
— Тихо-тихо лежи… Тут я дою…
— Спасибо, тётенька… дорогая.
За яслями негде было повернуться. С большим трудом он добыл из-за пазухи браунинг, зажал его в руке, хотя мало было надежды, что оружие поможет в таком положении. Можно ли довериться этой тётке? Не попал ли он в ловушку? И не лучше ли, пока не поздно, выбраться отсюда на волю?
Сил хватило лишь на то, чтобы подумать об этом. Ловя ускользающую мысль, он засыпал, будто валился с кручи, будто погребён был не под сенной трухой, а под обломками скал — уже не пошевельнуть рукой, не разжать веки.
Пришёл Левин в себя от громких голосов в хотоне: женщины доили коров и перекликались меж собой. Окошко в стене хотона — плитка льда, вмурованная вместо стекла, — слабо белело, снаружи уже занялось утро. Потрескивали лучинки, их неверное пламя отражалось на мокрых стенах.
Левин сдержал стон, даже язык прикусил — так болела нога. Два знакомых якутских слова то и дело повторялись в болтовне доярок — «бандит» и «красный». Видимо, и сюда дошёл слух о вчерашней стычке между разведчиками и белыми «братьями». Кто знает, может, прибилась его лошадь или винтовка нашлась. Может, «братья» сейчас вовсю шарят по дворам в поисках исчезнувшего конника?
Сквозь щели яслей была хорошо видна спина той, которую ночью он напугал до полусмерти. Она доила молча, не поднимая головы от ведра.
Но вот лучина, воткнутая в корявый столб, нагорела, стала меркнуть, — женщина встала, чтобы очистить уголь. Огонёк ожил под её рукой, и Левин успел разглядеть лицо своей спасительницы: та, кого он принял за «тётеньку», оказалась девушкой, довольно милой к тому же.
Чудно устроен человек: даже в своём бедственном положении парень оставался парнем. Словно куль затиснут, в нос и в рот лезут коровьи объедья, «братья» его ищут, чтобы поставить к стенке, а он обрадовался: «Ишь ты, попалась мне какая… краля!» У его спасительницы лицо было удивительно белое, чистое — это и в полутьме видно. Тонкие брови, рот чуть припухший… Совсем ещё юная. «Эх, и дрожит же она сейчас! В такое дело влипла…»
На этом он снова впал в забытье.
— Эй, догор. Табаарыс, — она тормошила его.
Левин приподнялся на локте. Чашка мучной каши с сосновой заболотью дымилась перед ним, поверх лежал кусок лепёшки.
— Поешь… И тихо-тихо лежи! Если найдут тебя — о-о-о… Алджархай!
Говорит, а у самой губы дрожат, как в ознобе. Схватила чашку (Левин опустошил её вмиг) и побежала.
Но тут же вернулась.
— Ты — бассабыык… табаарыс. Мой брат в Якутске. Тоже кысыл… красный. Зовут Сэмэнчик. Оторов Сэмэнчик… Не встречал?
В их отряде было немало якутов, но Семёна Оторова он не знал.
— Оторов, Оторов?.. — пытался вспомнить. — Много их, дорогая… Горевать не надо, жив твой Сэмэнчик — непременно! Вот доберусь до Якутска, сразу же разыщу. Оторов Сэмэнчик, я запомню, я запомню, ты только помоги мне. Коня надо, понимаешь? Ат, коня… Хоть какого. Тебя как зовут?
— Ааныс.
— А меня Всеволод. Вроде бы познакомились… Выбраться мне отсюда нужно, Анечка, понимаешь? Коня нужно…
Со двора послышались голоса, и девушку будто ветром сдуло. Левин нырнул в своё сено. Так и не понял: удалось ли растолковать девице, поняла ли она, как ему нужен конь… Не будет коня — каюк красному пулемётчику Всеволоду Левину.
Она всё поняла, славная девушка. Пришла глухой ночью, разгребла сено, склонившись, зашептала, — дыхание её он чувствовал на лице:
— Слушай, табаарыс… в лесу городьба… Покажу, как идти… Прямо — юрюйэ… В лесу городьба, понял? Коней хозяин там прячет.
На его счастье — ноге стало легче. С трудом, но всё же мог ступать. После удушливого хотона свежий воздух ударил в голову, как спирт. С усадьбы он выбрался, держась за плечо Ааныс — она перехватила его руку, перекинутую за спину.
— Теперь пусти, сам пойду… Беги, не спохватились бы! Спасибо тебе за всё. Милая ты…
Он притянул её к себе и поцеловал.
— Кэбис, — она вырвалась. — Будь счастлив! Иди!
Она пожелала ему счастья, эта славная якуточка, и всё у него вышло на редкость складно: хозяйскую утайку он нашёл в лесу без особого труда, выбрал себе коня, на тракт выскочил без приключений. Утром Левин был уже у своих. Как из мёртвых воскрес.
Однако не знал Всеволод тогда, как худо обернулась эта история для самой девушки.
Утром на хозяйском дворе поднялся переполох: из лесу пропал рысак, гордость тойона Дадая.
Около городьбы — мужские следы, валенки. Проследили их — со двора идут. Возле хотона нашли и женские следы, маленькие торбаса. Значит, кто-то из дворовых помогал красному.
Согнали всех батрачек, велели ступать в след.
Допрашивал Ааныс сам хозяин — с тяжёлой ременной плёткой в руке. Разъярён он был пуще пса:
— Засеку до смерти! Кого провожала ночью? Кто коня увёл?
Грешил он на её братца — не красный ли Сэмэнчик Оторов появился в родных местах? «Не знаю. Не знаю. Не знаю». Так ничего и не добился Дадай.
— Ладно! — пригрозил он. — Завтра «братья» тебя порасспросят. Им-то уж скажешь.
Её бросили в подвал и даже привалили дверь снаружи. Два дня и две ночи просидела Ааныс в ледяной тьме, совсем уже простилась с жизнью.
Бандиты не появлялись. Ни завтра их не было, как рассчитывал Дадай, ни послезавтра. А на третий день усадьба огласилась звоном оружия и конским топотом — приехали!
Красные приехали. Почуяв хозяйский двор, ржал под Всеволодом Левиным белоногий рысак. Однако прежнему его хозяину теперь было не до лошадей.
Так вот красный пулемётчик Левин и нашёл себе жену в снежном якутском краю.
Годик был Сашке. Чёрными мамиными глазами он с радостным удивлением смотрел на божий свет и таскал отца за усы. На пристани кипел народ, малыш и вовсе развеселился — столько вокруг интересного!
Уезжали товарищи Левина по отряду. Следующим рейсом предстояло отправиться и ему. Выбрали они с Ааныс для постоянного жительства губернский Томск. Возвращаться в Сосновку — только рану бередить! Ничего дальше своего наслега не видевшая, оглушённая этим огромным, по её представлениям, городом Якутском, Аннушка с любопытством и тревогой ждала встречи с Томском.
Отвалив, пароход бойко зашлёпал плицами и стал уходить вверх по Лене. Добрый путь, друзья!
— Вот и проводили… — не то с облегчением, не то с сожалением проговорил, ни к кому не обращаясь, человек рядом.
Левин глянул вбок и узнал Аммосова, председателя Совнаркома республики. Он только что держал речь на митинге.
— Точно так, Максим Кирович, — по-военному подобрался Левин перед начальством. — Проводили. В одном отряде служили, с Дедушкой всю Сибирь прошли. Левин я, — назвал себя бывший командир пульроты. — А это жена моя. Анна Левина. — Он притянул Ааныс за плечи, взял у неё из рук Сашку, завёрнутого в одеяльце.
Сашка выпростал ручонку навстречу новому человеку.
— Самый главный ваш? — спросил Аммосов.
— Так точно, — подтвердил Левин. — Александр Всеволодович, человек неясной национальности — не то русский, не то якут…
Только познакомились, а уже шёл у них разговор по душам. Левин стал рассказывать, как собирается устроиться в Томске, как страшится жена предстоящей поездки, да и сам он возвращается к мирному труду не без робости. В пулемётчиках за эти годы успел основательно порастёрять свою семинарскую премудрость.
— Давно в партии? — поинтересовался Аммосов.
— С самого девятьсот семнадцатого.
Аммосов покачал головой:
— Ай-ай…
Левин не понял, что его так огорчило.
— Учитель и коммунист! — ещё раз покачал головой Аммосов. И добавил: — Уезжает — учитель и коммунист!
Все трое стояли у самой воды, глядя вслед пароходу, который превратился уже в малую точку, но зато распушил по всей реке хвост чёрного дыма.
— Жалко, когда такие из Якутии уезжают, — сказал Аммосов. — И это вы твёрдо? Насчёт Томска?
— Твёрдо! — Левин даже рукой рубанул.
Столько было на этот счёт разговоров за последнее время, столько ему предлагали разных соблазнов, и туда приглашали ехать и сюда, что он уже просто боялся снова заводить этот трудный разговор.
— Всё взвесили, до последнего золотника. Томск, и никуда больше!
— Ну-ну, — сказал Аммосов со вздохом. — Ну-ну…
Они распрощались дружески — Аммосов крепко пожал руку Левину, потрепал за нос Александра Всеволодовича, а маленькую ладошку Ааныс на минуту задержал.
— Счастья тебе, Аннушка Левина. Поедешь далеко, новые места увидишь. Удачливая ты, прямо тебе скажу. Такого хорошего мужа себе нашла. И сына такого родила.
Он всё не выпускал её руку.
— Однако послушай меня, Ааныс, ещё два слова тебе скажу. Не ему, а тебе скажу. Одной. Его уже никаким словом не прошибёшь, — с напускным безразличием Аммосов повёл глазами в сторону Левина. — Ни решением, ни постановлением не остановишь. Поедет, куда задумал. Но говорят люди — вот слушай меня, Ааныс, — говорят, что бывает на свете такая любовь, сильней которой ничего нет. Она и приказов сильней, и всяких постановлений. А что, если и твоя такая? Взять бы тебе да и приказать ему любовью своей: останемся в Якутии!.. Если удержишь, от имени Совнаркома Якутской Авт