рове, так знает — там посредине низинка. Вот её уже водой залило… Коровки мои — трёхтравные нетели — что за проказницы… Эти никогда не могут степенно идти куда их гонишь, задерут хвосты да норовят пастуху побольше хлопот наделать…
Дошло моё стадо до воды в низинке — и ни в какую! Я их в одну сторону, они заворачивают в другую, я их оттуда, а они в обратную. Вот началось для меня мученье! Зло и обида! Хоть садись и волосы на себе рви: вода сзади прибывает, движется по нашему следу, заливает остров… Что делать, кому молиться?
И вот поднимаю голову, вижу — уж не снится ли… Люди там, на берегу. Бегают у воды, руками машут, что-то мне кричат… Понял: помощь мне пришла. Да только как они могут теперь помочь? Река между нами вот-вот закипит. Лёд битый, льдина на льдину лезет… Нет, не помогут!
Но что это такое — мелькает чёрное по белому. Не ворона бродит по льдине, не волка занесло… Ближе, ближе, а это — человек! Кричит мне, по плавучим льдинам сигает, за торосами исчезает, кажется, — ну, пропал смельчак…
Понял я: один во всём колхозе мог быть этим сумасшедшим — председатель наш. Мой друг любимый и брат Лэгэнтэй Нохсоров… Уже до острова ему совсем немного осталось, но тут, о несчастье, чистая вода, промоина бурлит! Он не долго думал — бух в воду, как был в шубе, поплыл… Я ему шест тяну. Ухватился. Ещё на берег не вылез, ещё за кусты хватается, а сам уже зычным своим голосом ревёт, рассердившись на меня: «Что стоишь и смотришь, где скот твой, сейчас вода понесёт его…» Я костёр хочу, чтобы его обсушить, а он: «Какой ещё костёр, бежим коров спасать! Если хоть одна погибнет, будем судить тебя как классового врага!»
Кинулись мы на коровёнок, жердями их беспощадно колотим, гоним через воду. Иных быстро обратали, с другими помучились — какую приходилось за рога Лэгэнтэю вести, а мне сзади погонять. Нахлюпались в ледяной воде за всю свою жизнь.
И вовремя! Всё, что было земли по ту сторону низинки, прямо на глазах ушло под воду. Глядь, а там уже сплошное море… Ну маленько опоздай мой Лэгэнтэй, и очутился бы я со своим стадом подо льдом, уплыл бы в Ледовитый океан… Никогда бы вы не услышали моего правдивого рассказа…
Когда же согнали скот в безопасное место, развели наконец костёр. Обсушились, поели. Были у меня две коровы дойные, я Лэгэнтэя кипячёным молочком отпаиваю, то-сё… Неужели не спасу?
Напрасно всё! Не одолел он. Воспаление лёгких, думаю, было у него. Среди ночи сознание потерял, потом бредить начал… На рассвете пришёл в себя, говорит мне, голову пробует поднять: «Луха, а Луха… что же это со мной? Как бокам больно! Задыхаюсь совсем, не дают бока дышать!»
Я над собой власть потерял, слёзы у меня текут, кричу я: «Что же ты наделал, Лэгэнтэй! И зачем ты сунулся, ты ведь умирать сюда приплыл! Зачем тебе было в воду лезть! Уж лучше бы я со своим стадом подо льдом пропал, моя глупость — мне и тонуть. Что ты наделал, Лэгэнтэй!»
Долго лежал Лэгэнтэй с закрытыми глазами, совсем силы его покинули. Потом всё-таки открыл, через силу говорит. Кашель его бьёт, лицо синеет, а он всё досказать спешит. Что сказал — на всю жизнь мне запало, слово к слову…
Сказал мне: «Что ты, Лухачаан, здесь молол по-пустому? Как же мне было не плыть, когда вижу — колхозное стадо гибнет. И ты, друг мне с детства, гибнешь… Радоваться надо — всех, до последнего телёнка, спасли… Размножится стадо, через десять лет колхоз уже сотней коров будет владеть. Сколько благодати от них людям! Такая жизнь хорошая идёт нам навстречу, Лухачаан! За неё и умирать не страшно. Ты это запомни, Луха: нам и умирать не страшно. Сколько бед мы знали… Помнишь, земпередел проводили, кулаки вредили… А как стога хлебные у нас пожгли! И всё-таки мы колхоз поставили на ноги. Ведь мы ничего за это себе не имели — всё для людей, каждое зёрнышко, всё для них… Потому мы и будем всегда жить в этом среднем мире…»
Лука достал кисет и спички, раскурил трубку, пыхнул дымом.
— Лэгэнтэй в земле давно, а я всё живу, вот какая история! Совсем старик Луха зажился… Не знал, что до такого чёрного дня доживу. Приду в школу к молодым, а они скажут: Лэгэнтэй Нохсоров? Кто такой? Не знаем такого. Кулилея знаем, а Лэгэнтэя Нохсорова не знаем… Да где же они были все эти годы, что Лэгэнтэя Нохсорова не знают? Он колхоз кровавыми мозолями для них построил, а они говорят: зачем нам в колхозе навоз таскать, мы лучше в город уедем, а колхоз пусть старый Луха тянет…
Он придавил огонь в трубке большим пальцем. С изломанным ногтем, был он чёрный, уже и на палец не похож, какой-то сучок корявый. Погашенную трубку старик сунул в карман.
— А кто из вас могилу Лэгэнтэя знает? Никто не знает… Раньше ещё вот эти, — кивнул он на Аласова, — когда были пионерами, — смотришь, подновят могилку, красной краской звезду покрасят. А сейчас уже никому нет дела до тебя, Лэгэнтэй. Совсем никому!
Старик вдруг вскочил со стула, огляделся вокруг, видимо ища свою шубейку и шапку, оставленные в учительской, и повернулся к Аласову:
— Уважаемый учитель Сэргэй… Не обессудь, не будет никакой тебе беседы. Сердце у меня уже плохое. Я за Лэгэнтэя вот как обижен… Прощай, учитель!
Не поднимая головы и что-то бормоча себе под нос, старик пошёл к двери, хромая больше обычного. Тщедушный, с острыми торчащими лопатками, он был похож на подростка.
В классе стояла мёртвая тишина.
XVI. Будем счастливы!
Праздники для Майи были сущей бедой: опять вокруг будут суетиться, шуметь, опять будут приглашать её в компании, и опять она будет отказываться. Сколько ни ругала она себя за этот глупый стыд в кругу семейных — всё парами, а она одна — за неприкаянность в кругу молодых, сколько ни презирала себя за обывательские эти условности, — всё-таки в ней было что-то такое, что оказывалось сильнее здравого смысла: её звали, а она не шла.
Но теперь стало особенно сложно — теперь с ней была Саргылана.
— Майя Ивановна, а Нахова мы в гости позовём? Как-то жалко мне его всегда…
— В гости? Какие гости, Ланочка? — смутилась Майя, застигнутая врасплох.
— Ну в гости… Ведь праздник же! — теперь и девушка, в свою очередь, смутилась: сказала что-то не так.
С тех пор как Саргылана едва не сбежала в Якутск, в их дружбе появилась какая-то щепетильная боязнь неловкого слова — так несёшь в руках дорогую посуду, и всё кажется, что вот-вот споткнёшься.
— Простите меня, Майя Ивановна. Я просто подумала…
— За что «простите»? Верно ты подумала. А что! Давай-ка мы, Ланочка, действительно устроим пир!
В этом году на Октябрьские праздники выпало гулять три дня: первый был отведён торжеству колхозному, второй — школьному, а третий день — гостевание меж собой.
С утра в избушке, где жили подруги, дым стоял коромыслом. Обе носились из кухни в комнату с тарелками и бутылками, сталкивались на бегу, смеялись, суетились, волновались. К часу, когда должны были пожаловать гости, Майя вдруг обессилела: а вдруг никто не придёт?
Но гость ныне пошёл аккуратный. Точно в назначенный час на пороге послышался глуховатый басок Всеволода Николаевича, следом явился Евсей Сектяев, потом Аласов с бабой Дарьей. «С праздником!» — «Давно не виделись!»
Сергей, вручая Майе книгу в подарок, сказал:
— Не думал, что меня в этот дом пригласят ещё раз. Гость с испытательным сроком…
Майя шутливо шлёпнула его по губам: не болтай глупостей!
Баба Дарья, освободившись от шалей и сняв гарусный кэсеччик, притянула Майю к себе:
— Ну-ка, наклони, деточка Майыстыыр, головку свою, дай я понюхаю тебя.
Потом то же самое она проделала и с Саргыланой.
— Смотрите какая! Как белочка, глазёнками туда-сюда, и такое имя красивое: Саргылана! Вся жизнь у тебя будет — Саргы-джаалы… Хорошенькая какая!
Через минуту она уже хлопотала на кухне, выпроводив Майю к гостям:
— Иди, иди, чычагым огото, я здесь сама управлюсь! Вот с белочкой вместе. И не возражай, того-сего, всё сделаем как надо.
Опаздывал только Нахов, однако стоило Левину посетовать на это вслух, как в дверь постучали: Василий Егорович Нахов и его супруга Евдокия Михайловна оказались легки на помине.
— Кто сказал, что Нахов может опоздать к такому столу! — ещё с порога замахал он тростью. — Я ферт такой, что к вину и с того света прискачу…
— Да не шуми ты, — певуче увещевала его жена, полнотелая, седеющая женщина, — извинился бы за опоздание… И палкой-то не маши, разобьёшь чего-нибудь!
Нахов торжественно пожал мужчинам руки, поздравляя с праздником, а когда дошёл до бабушки Дарьи, звучно поцеловал ей руку.
— Это ещё что! — оторопела та. — Пальцы старушке целовать.
— Не старушке, а женщине! — поправил Нахов многозначительно. — Майечка, дайте припасть и к вашей ручке… Я, Майя Ивановна, сегодня утром уже немного выпил с одним таким же калекой-солдатом. Не обессудьте… И пока жена моя не слышит, позвольте откровенно вам сказать: я, Майя Ивановна, изо всех женщин, существующих в свете, к вам отношусь, вот ей-ей, с величайшей симпатией… Кстати, где наша Саргылана Тарасовна?
— Хоть ребёнка-то не смущай! — дёрнула его за полу пиджака жена. — Вот такой он у меня. Другой мужчина выпьет — и уже в звериной шкуре, а мой готов со всеми перецеловаться…
«Ой-ой, — возразил ей про себя Аласов, вспомнив Нахова на охоте. — Не такой уж он у тебя голубь».
Впрочем, Нахов и сам опротестовал заявление жены:
— Нет, Джебджейчэн! — свою Евдокию он назвал на якутский манер. — Не со всеми. Если это будет, скажем, Тимир Пестряков, так я с ним целоваться отказываюсь…
На его лице была написана такая решимость не лобызаться, что все рассмеялись.
— За стол, за стол!
Отведённое бабе Дарье место между Майей и Сергеем чем-то ей не понравилось, она подсела к Левину, и Аласов оказался рядом с хозяйкой.