Майя быстро потеряла нить сюжета, задумалась о своём.
Сама не поняла, как это вырвалось у неё: «Если что с тобой случится». Сказала — и перепугалась. Сама себя не поймёшь, а где уж Сергею! Вот, наверно, думает — какая-то полусумасшедшая бабёнка. Недаром он в сердцах только что прикрикнул на неё: перестраховщица! Перестраховщица я и есть.
На экране в перерывах между плясками и частушками колхозники успели добиться всех трудовых побед, после чего пиршества пошли у них ещё более изобильные, столы на экране буквально прогибались под тяжестью всевозможной красочной снеди. Вкушали они теперь в беломраморном колхозном Дворце культуры, выросшем у зрителей на глазах.
Майя хотела было попросить Сергея: не достаточно ли этой комедии. Но вовремя одёрнула себя. Кто тебе велел являться в кино в таком настроении! Саргылана и Евсей, например, воспринимают пиршества с явным интересом, даже время от времени чему-то смеются. Да и Аласов тоже не отрывает глаз от экрана. Кто знает, может, там, в тёплых краях, колхозная жизнь такая и есть, покорно подумала Майя. И в эту минуту она ощутила его пальцы.
Майя покосилась на Аласова. Он всё так же смотрел перед собой. Майя закусила губу, но не убрала руки. Так они сидели, не глядя друг на друга, в темноте перед мелькающим и ревущим разноцветным экраном.
«Да?» — спрашивала его рука.
«Да! Да!!»
И тут она почувствовала на себе чей-то посторонний взгляд. На скамье перед ними, чуть влево, сидела Надежда Пестрякова. Она глядела на них, на их сомкнутые руки. В свете кинопроектора Майя увидела её лицо, отдёрнула руку. Непонятно, когда Надежда появилась в клубе, почему она одна? И как долго наблюдает за ними? Милое, сокровенное, её рука в его руке, а у этого сокровенного был, оказывается, соглядатай!
Фильм закончился, дали свет. Зал шумно поднялся, загомонил, задымил. Предполагались ещё танцы. Саргылана что-то оживлённо говорила Майе. У выхода, прислонясь к стене, стояла Надежда.
За всю дорогу домой они не проронили двух слов. У порога Майя торопливо пожала ему руку: «До завтра, Серёжа». Он посмотрел на неё долгим взглядом, сказал бесцветно: «До завтра», — и быстро ушёл. Скрип шагов его замирал в тумане.
— Сергей! — крикнула она и кинулась следом. Догнала, уткнулась лицом ему в полушубок. Он обнял её за плечи, и они долго стояли так, не двигаясь.
— Май-я!
— Да, Серёжа.
— Ах ты, Майка!
— Что, Серёжа?
Она подняла лицо и, оттолкнув его, побежала.
Дышать было нечем. Казалось, туман, эта сгущённая зимняя стужа, набивается в рот. Но Надежда шагала и шагала, боясь остановиться — по сугробам, по острым снежным застругам. Она видела всё: как они сидели в кино, рука в руке, как выходили из клуба. Как Сергей вёл Майю под локоть и какие у него при этом были глаза — в них всё читалось! Не оставалось ни сомнений, ни самой крохотной надежды. Всё, что она передумала, что носила в себе, было ложью! Любви его захотела? Как бы не так!
Это был конец. Было так же, как много лет назад, — клуб, поздний сеанс, рука в руке, стужа на улице, сугробы… Только на этот раз с ним была не она. И ушёл он из кино не с ней, не с Надеждой, — с другой. Их, тесно прижавшихся друг к другу, поглотил сизый туман.
«Серый камень, серый камень, серый камень пять пудов…» К её дому пошли! Майечка Унарова, подружка юности. Подколодная змея…
Надежда выпытывала о письмах у почтальонши, не осталась ли у Аласова любовь в других местах. Ревновала его к разбитной Стёпе. Обрадовалась, когда поняла, что опасности нет — Стёпа, после того как выкупалась в ледяной проруби, словно навсегда остудила свой пыл. О Майе же думала меньше всего — эта богом обиженная старая дева, какая она соперница! Обман! Обвели вокруг пальца!
Дома, ни слова не сказав мужу, как была в шубе, следя снегом по чистым коврикам на полу, она прошла к гардеробу, открыла нижний ящик, извлекла фотокарточку, где была снята с Сергеем, не взглянув, твёрдой рукой разорвала надвое, на мелкие кусочки, перемешала их, перетёрла меж ладонями, открыла дверцу печи и швырнула бумажную труху. И успокоилась.
В тёплой пижаме, пригревшись в уюте, Тимир Иванович под зелёной настольной лампой читал газеты — целый ворох перед ним на столе. Обернувшись, он молча глянул из-под очков на озабоченную жену и опять углубился в чтение. В последнее время у него была такая жизнь, когда нужно было ко всему привыкать, ко всему быть готовым.
Жена ещё долго ходила за спиной, переодевалась, что-то шумно роняла, бормотала про себя — он стоически глядел в газету.
Но вот шаги её замерли за спиной. Тимир Иванович невольно вобрал голову в плечи.
И вдруг горячие руки жены обвились вокруг его шеи. Ничего ещё не понимая и не желая понимать, он бережно разнял обнимавшие его руки, стал их целовать.
— Тим, прости меня.
— И ты меня, — с благодарностью ответил он, не поднимая глаз.
Полная грудь её упиралась ему в плечо.
— А Лиру мы им в колхоз не отдадим, — сказала она, и он согласно кивнул.
Неожиданно, сильным движением он обнял её за талию и привлёк к себе на колени. Смеясь, она по-девчоночьи заболтала в воздухе ногами…
Среди ночи Тимир Иванович проснулся от стона.
— Надюшка, проснись! Что с тобой, голубушка? Болит что? — Он зажёг свет, потрогал её лоб. — Да у тебя температура!
— Нет… ничего. Горло только…
Он кинулся к аптечке, принёс стакан воды.
— Норсульфазол… И аспирин ещё.
Не успокоившись на этом, Тимир через некоторое время возвратился из кухни с тряпочкой, в которой была завернута тёплая зола.
— Вот приложи к горлу, где болит. Ты, честное слово, как ребёнок малый, недоглядишь, и пожалуйста. Крошка ты моя!
С трудом шевеля губами, она прошептала:
— Тима… склонись поближе…
Он склонился, сколько было возможно.
— Послушай, Тима, а нельзя ли этого Аласова… в какую другую школу?
Он даже отпрянул от неожиданности!
— Выгнать? Аласова?
Но тут же взял себя в руки.
— В другую школу его… Пока он здесь, жизни не будет. Прошу… для меня сделай.
И голос его прозвучал клятвенно:
— Сделаю всё, что просишь. Всё!
XXVI. Тебе, как сыну
Когда-то старик ему сказал: ожидал, что ты ко мне прибежишь советоваться. Не дождался и стал больше верить тебе.
Такой это старик.
Как ни нуждался Аласов сейчас в помощи, однако к Левину пошёл бы сейчас не с жалобами, — пошёл бы просто посидеть рядом, услышать хрипловатый, с одышкой, голос Всеволода Николаевича. Слишком смутно было на душе: фальшивые четвёрки Саввы-лентяя, скандальный педсовет, «дипломатия» Кубарова.
Всё знает деревенская молва, везде поспевает. Бывает, расскажешь что-нибудь интересное по пути домой, посидел, поговорил и пошёл дальше, а пришёл — твоя же байка тебя дома встречает, до неузнаваемости обросшая, с хвостом и гривой… Прослышала о его выступлении перед учителями мать: «Разве, сынок, можно так со старыми людьми, с воспитателями своими? За этим столом они сидели, как приехал…» И Майя его смутила немало: «Не советчица я, одно только знаю — страшно за тебя…»
Отплёвываясь, вспоминал Аласов свой визит к Кылбанову. Ох, как засуетился тот, увидев Аласова на пороге! Достал початую бутылку, подёргал себя за ухо:
«Закуски порядочной нет…»
«Спасибо за угощенье, — ответил Аласов. — Только пить не буду».
«Воля ваша».
Но расточал улыбочки хозяин лишь до той минуты, как узнал о цели визита.
«Почему рост оценок по физике? Напрасны ваши намёки, дорогой друг. Мой метод: хорошо учу, вот и хорошие оценки. Я не ребёнок малый, понимаю, куда вы гнёте, уважаемый Сергей Эргисович. Однако что за дознание? Вы кто — завуч? Директор школы? Инспектор роно? — Схватил бутылку со стола, крепко заткнул её пробкой и унёс в буфет. И лишь после этого продолжал: — У меня нет желания отвечать на ваши вопросы. Знает мальчик Савва физику или не знает — я решаю сам. И запомните: в яму, которую роете, вы же первый и попадёте. Я вас предупредил!»
И ещё одна непростая встреча была в эти дни.
Давний ночной разговор с Кардашевским получил своё продолжение — будто тогда был задан вопрос, а сейчас явился ответ.
Они отправились в колхозное правление — учитель и его комсомольцы-добровольцы. После раздумий несколько человек отпали, но зато выявились другие, плюс-минус, всего к Кардашевскому отправилось двенадцать человек.
Обрадовался им председатель, добрый час просидел с ребятами, ударился в мечтания. Но кончил беседу так: требования ваши немалые, особенно насчёт фермы и техники. Нужно обсудить на правлении.
Аласов ему напомнил:
«А ведь не верили в добрый исход, а?»
«Не верил, расшиби меня гром! Готов просить прощения. Хо-ороший урок вы мне преподали, Сергей Эргисович».
Вот такие комплименты заработал Аласов от колхозного председателя.
Но не ради комплиментов Аласов задержался в правлении.
«Понимаете, дорогой Егор Егорович, какое тут дело… Учим детей колхозников. Коммунисты-педагоги объединены в колхозной парторганизации. Спрашивается: почему же колхоз так мало интересуется трудностями десятилетки? Вы, надо думать, уже слыхали о трениях в коллективе педагогов?» — «Слыхал, слыхал кое-что, — согласился председатель; лицо его, недавно лучезарное, заметно поскучнело. — Сергей Эргисович, дорогой мой, да что мы — я или Бурцев — честно сказать, понимаем в вашей тонкой механике? Всё равно если бы мы медикам в нашей больничке взялись указывать да советовать».
Такой ещё был у Аласова разговор.
Левина ему недоставало сейчас, вот как недоставало!
И он, махнув рукой на запреты, пошёл к старику.
Они проговорили весь вечер, и всё, что сказал Левин, Сергей запомнил до словечка.
Старик говорил тяжело, иногда надолго умолкал, словно прислушиваясь.
«Да что ты, — говорил он, — до чёртиков рад видеть тебя. Самое удачное время — Акулины нет, лекари в бегах! Я уж и так попользовался безнадзорностью, на газеты накинулся. До того дошли — и газеты запрещают… Расскажи, как там на воле. Да поближе садись. Был на ферме, говоришь? И что народ толкует? Татыяс? Как же, как же, знаю её! О коммунизме? Ай, молодец! Слушай, это же нужно завтра доктору рассказать, она любит этакое… ха-ха… кха… Значит, так — фантазирует доярочка Татыяс, какой будет их ферма при коммунизме, всех упомянула, даже древней бабке Моотуос опреде