ихах и обозначенных мягким карандашом полутонах, что заставляет меня так неадекватно – и независимо от волевых усилий – реагировать на этот рисунок. Всякий раз, когда взгляд задерживался на «лапе» больше минуты, я ощущала, как легкий озноб разливается по спине, в горле образуется сухой ком и что-то холодное и властное, разрастаясь, как плесневый грибок-паразит, тянуло от желудка к голове, проталкивалось в каждую клеточку организма, застывая в кончиках пальцев и шевеля волосы.
Это было странно.
И еще я была уверена в том, что этот рисунок и есть тот самый оригинал, копию с которого принесла нам старуха Адамова. К моему мнению склонялся и чудесным образом «воскресший» босс, который еще в ресторане «Клеопатра» рассматривал рисунок с помощью лупы.
Кстати, о Родионе.
Он в самом деле заснул и ничего не слышал, когда началась та вакханалия с перестрелкой, битьем витрин и дымовой завесой. И неудивительно, что мы приняли его за мертвого, потому как на общем кровавом фоне неподвижное тело с капающей с руки темной жидкостью не могло быть воспринято иначе, чем труп.
Долго жить будет.
В отделе нас продержали несколько часов, допросили, предложили подписать протокол и временно воздержаться от поездок за пределы Москвы.
Родион хотел было возмутиться, но я удержала его от этого, красноречиво дернув за рукав.
Сразу после этого мы поехали к нам в офис. Домой Каллиник решил не заезжать – не хотел быть в одиночестве в такое время. Оказалось, что его супруга в данный момент отдыхает на Лазурном берегу, в Ницце.
– Тем лучше, – сказал по этому поводу сам Каллиник. – Тем лучше.
Я сидела перед окном и внимательно рассматривала эту проклятую бумажку, которая несла людям смерть. Странно. Обычно киллеры не идут на такие непрофессиональные трюки, не оставляют подобных автографов.
А тот человек – что-то не похож он на любителя.
Зачем же тогда эта «кошачья» метка?
Почему-то вспомнилось прошлое. То прошлое, о котором я предпочитала не вспоминать. Но оно упорно всплывало со дна памяти.
Вспомнился Акира. Мне вообще казалось, что моя память начинается именно с того момента, как меня, семилетнюю девочку, забрали из детдома. Давно это было, почти двадцать лет назад, но я с живостью и без малейшего напряжения могу вспомнить, как он, невысокий, по-азиатски сухощавый и подтянутый, вошел в грязный вестибюль и глянул на меня своими раскосыми темными глазами. Мне тогда не понравился его взгляд, я отвернулась и уставилась в окно. За окном накрапывал дождь, лип к стеклу. Деревья хватали промозглый воздух голыми ветвями, а черные комья грязи, зависшие на этих ветках, неожиданно распускали крылья и вдруг оказывались раскатисто каркающими воронами.
Мне всегда казалось, что моя память начиналась именно с этого.
С того момента, когда нас, пятерых детдомовцев, четырех мальчиков и одну девочку, меня, Марию, – взял на воспитание японец Акира, последний представитель запрещенной в Японии секты. В нашей стране всегда все было наоборот – то, что разрешено во всем мире, запрещено у нас, а то, что в других странах, мягко говоря, не приветствуется, у нас встречают если не с распростертыми объятиями, то по крайней мере смотрят на это сквозь пальцы.
Акира воспитывал нас много лет. Откровенно говоря, я не понимаю, почему его секту запретили в Японии. Это же не «Аум сенрикё», которая распыляла нервно-паралитический газ в токийском метро.
Акира учил нас искусству выживания. Возможно, та методика, которую он использовал, чем-то возвращала нас к истокам человечества, в первобытное состояние, но мы не стали питекантропами и не изъяснялись между собой ударами дубины. Напротив, мы стали всесторонне развитыми и очень сильными духовно и физически людьми.
Впрочем, как говорил Акира, мы были такими с самого начала, недаром из многих он выбрал именно нас и сказал нам, что у нас высочайшая степень выживаемости. Только это следовало поднять на поверхность, проявить, как фотографию.
Ну еще бы: детдомовцы в нашей стране, тогда еще – Советском Союзе. Кому же и иметь высокую степень выживаемости, как не им?
Методика Акиры будила такие подкорковые зоны мозга и сигнальные системы, которые имеются у зверей, но отмерли у современного человека. Его учение основывалось на психологическом погружении в образ того или иного животного. Какого именно – определял Акира по ему одному ведомым критериям.
Во мне он увидел пантеру. В моих братьях – а Акира нарек нас, чужих по крови, братьями и сестрой – он определил медведя, тигра, ягуара и волка.
Ни одного травоядного. Все – хищники.
И мы стали ими. Хотя сидящий внутри каждого из нас зверь не подчинялся воле и сознанию. У зверя нет сознания, его лучшие качества проявляются только тогда, когда он стоит на грани, и тогда инстинкт и первородные импульсы дают команду выжить и отпускают на волю истинный потенциал. Истинную мощь, таившуюся в каждом из нас.
Словосочетание «истинная мощь» каждый из нас понимал по-разному. И когда медведь научился ударом кулака проламывать кладку в полкирпича, Акира положил руку на его плечо – маленький и щупленький на фоне своего названого сына – и сказал:
– Это только видимость. Истинная сила не в этом.
Трагические обстоятельства привели к тому, что он и трое моих братьев ушли из жизни, и мне пришлось подвергнуть их зловещему, но необходимому ритуалу обезглавливания. Пережиток самурайского средневековья, скажете вы? Пусть так. Но это была воля Акиры, пусть жестокая и на взгляд человека двадцать первого века – нелепая. И я ее выполнила.
Четвертый брат, ягуар, умер в больнице. Именно с того, что он попал туда, весь израненный, с переломанными ребрами и подозрением на серьезное повреждение позвоночника, и начались несчастья моей семьи. Несчастья, приведшие к итогу, о котором я сказала выше, и нет никакого смысла повторять еще раз.
С тех пор прошло несколько лет. Я осталась одна, я стала во многом другой, и никогда больше я не чувствовала того озноба, того необъяснимого волнения, какое я ощущала всякий раз, когда слушала, что говорит мне Акира.
И вот теперь, взяв в руки этот мастерски исполненный рисунок приготовившейся к удару кошачьей лапы, которая примерно одинакова по контурам и у тигра, и у ягуара, и у пантеры, – я ощутила тот самый озноб. Судороги и ком в горле…
Я всегда боялась таких моментов. Потому что именно тогда я была ближе всего к дикому зверю, сидящему во мне, – пантере.
6
В комнату постучали.
– Да, – ответила я.
Вошел Родион и уселся на диван. Вслед за ним в комнату прошмыгнул назойливый Счастливчик, перед которым босс просто не успел захлопнуть дверь.
– Ну, как он? – спросила я.
– Кто, Каллиник?
– Ну не Счастливчик же!
– Да, Каллиника сложно назвать счастливчиком, – глубокомысленно заметил Родион. – Спит Владимир Андреевич. Думаю, что еще несколько часов проспит. А потом проснется и оформит с нами контракт.
– Почему вы так уверены? – спросила я, хотя сама думала совершенно так же, как Родион Потапович.
– Да хотя бы потому, что деваться ему, Каллинику, некуда. То есть деваться ему есть куда, но сам он загнал себя в психологический тупик и не видит из него выхода без нашей помощи. Его что-то гнетет…
– Как вы догадались, босс? – насмешливо вставила я.
– Не перебивай, Мария. Его что-то гнетет сверх того, что уже известно нам. Возможно, он подозревает мотивы, по которым отстреливают его друзей и чуть не угробили его самого, и они, эти мотивы, так же ужасны, как факт «заказухи».
– Беспочвенное теоретизирование никому еще не шло на пользу, – сказала я. Я с утра еще ничего не ела и потому была склонна к морализированию.
Родион Потапович поправил очки, почесал в затылке, отчего его волнистые волосы еще больше взъерошились, и задумчиво проговорил:
– Я совершенно уверен в том, что мы будем расследовать это дело. Прокуратура, угрозыск и ФСБ – все это, конечно, замечательные конторы, но они – официальные структуры, а мы – частные сыщики и потому имеем несколько большую свободу и простор для маневра. Главное – доступ к информации, а он у меня есть. Что касается рисунка, присланного нашему общему другу Каллинику и вызвавшего у него совершенно понятную реакцию, – это оригинал, с которого была снята копия, представленная Екатериной Измайловной Адамовой. Надо сказать, именно ей в конечном счете Каллиник обязан жизнью. Если бы не Адамова, мы не пошли бы в «Клеопатру» и не протянулась бы цепочка случайностей: пьяный дебош – сломанный каблук – нежданная признательность Владимира Андреича – поездка в магазин – счастливое спасение Каллиника.
– Ну, со «счастливым спасением» вы явно погорячились, Родион Потапович, – хмуро произнесла я. – Вы ведь не забыли, что при этом «счастливом спасении» погибли трое не самых плохих парней.
Шульгин вздохнул и кивнул головой: да-да, все так и есть…
– И если бы не было этой поездки в магазин, быть может, никакого покушения и не было бы, – продолжала я. – Хотя вот тут есть сомнения.
– У меня тоже, – заявил Родион Потапыч. – Пристрелили бы его в другом месте…
– Я немного перекушу и могу приниматься за работу, – сказала я. – Нет смысла ждать, пока господин Каллиник проснется.
– Откуда ты знаешь? Владимир Андреич во хмелю буен и на обещания щедр, и обещания он даже выполняет, но откуда ты знаешь, каков он, когда трезв. Мы же его еще в этом состоянии ни разу не видели.
– Звучит впечатляюще, – скептически отозвалась я. – «Ни разу не видели трезвым». По-моему, уж кому-кому, а вам, босс, следует помолчать касательно вчерашних событий. Влипли, как кур в ощип, попали в ласковые объятия каллиниковской охраны, а потом и вовсе сделали мастерский финт ушами, заснув во время перестрелки.
На этом разговор завершился.
Каллиник проснулся через полтора часа. К тому времени я успела плотно позавтракать и даже, по совету Родиона, выпить немного белого столового вина. С приходом сытости мое многословие сошло фактически на нет. Я же не Родион Потапович, чтобы разглагольствовать по любому поводу и в любом состоянии. Хотя, повторяю, некоторая болтливость моего босса имела не врожденный, а благоприобретенный характер.