Айседора Дункан со своими детьми. 1912 г.
«Только два раза – при рождении и смерти ребенка – мать слышит свой собственный крик как бы со стороны».
Утром ее разбудили прибежавшие в комнату дети, вслед за которыми вошла виновато улыбающаяся гувернантка оказалось, она пыталась остановить шалунов, не позволяя им будить уставшую после спектакля маму, но те все же прорвались в спальню и теперь прыгали и играли, устраивая подушечные бои и сметая все на своем пути.
Вскоре покой был восстановлен, они устроились завтракать на веранде. И снова дети бегали и орали, точно безумные, носились вокруг стола, норовя опрокинуть сливочник или перевернуть графин с лимонным напитком. Позволив гувернантке восстанавливать порядок, сама Дункан никогда не бранила детей, полагая, что достаточно тратит денег на то, чтобы неприятной стороной воспитания занимался кто-то другой. Теперь же ее внимание привлекали два томика произведений Варбей Дорвильи, которых она не видела здесь прежде. Патрик уронил стул и, перескочив через него, ловко запрыгнул на другой, в то время как, не обращая внимания на грохот и визг, Айседора открыла одну из книг и прочитала: «Прекрасная мать достойных тебя детей, ты улыбалась, когда с тобой говорили об Олимпе. Стрелы богов в виде возмездия упали на головы любящих тебя детей, которых тебе не удалось прикрыть даже собственной грудью». Должно быть, она вскрикнула или просто побелела, непроизвольно опершись рукой о стол и стараясь не упасть. Во всяком случае, сразу стало тихо.
«Не шуми так громко, Патрик, ты беспокоишь маму», – наставительно произнесла воспитательница, не отрывая испуганного взгляда от хозяйки.
«Оставьте его! – неожиданно для себя вскричала неестественно высоким голосом Айседора. – Подумайте, чем была бы жизнь, если бы они не шумели?»
Она еще вспомнит эти свои слова, и словно предупреждающие ее строки Дорвильи, и как, поддавшись внезапному порыву, вдруг кинулась обнимать и целовать детей, прижимая их к себе и роняя слезы. «Я помню каждое слово и каждое движение этого утра. Как часто в бессонные ночи я вновь переживала каждый миг этого дня, беспомощно удивляясь, почему я не почувствовала того, что должно было случиться, и не предотвратила несчастья».
Они уже заканчивали завтрак, когда позвонил Парис и попросил приехать в Париж вместе с детьми. В полном восторге Айседора подозвала дочь, сообщив ей, что приехал Зингер, и попросив по этому поводу надеть недавно купленное розовое платье с множеством воланов. Едва дослушав мать, Дердре вскочила с места, прыгая и хлопая в ладоши.
«Патрик! – позвала она брата. – Как ты думаешь, куда мы сегодня отправимся?»
Вскоре Айседора будет просыпаться в своей постели, слыша именно эту фразу: «Как ты думаешь, куда мы сегодня отправимся?», и еще одну. Когда малыши уже вместе прыгали и вопили от восторга, что они едут к папе, в идиллию вмешалась все та же гувернантка, которая, стараясь перекричать неугомонных воспитанников, заметила: «Сударыня, мне кажется, будет дождь. Не лучше ли им остаться дома?».
О, конечно же, дома. Закрыть, запереть все двери на тысячу замков и засовов, выставить круглосуточную охрану, которая не пропустит смерть. Если бы она знала, если бы хоть что-то предчувствовала, но получилось наоборот – смятения и страхи прежних дней бежали под напором дурной окрыляющей радости.
«Как ты думаешь, куда мы сегодня отправимся?»
«Сударыня, мне кажется, будет дождь. Не лучше ли им остаться дома?»
Эти две фразы годы напролет станут звучать в голове Айседоры, куда бы она ни бежала от них, чем бы ни пыталась глушить боль и отчаяние.
В Париж они поехали на машине, которую Зингер подарил еще до ссоры Айседоре.
Для семейного завтрака Зингер выбрал симпатичный итальянский ресторанчик, где перед ними тут же поставили по тарелке обильно политых томатным соусом и посыпанных сыром спагетти, заказали бутылочку «Кианти» и лимонад для малышей.
После завтрака Зингер направляется в салон юмористов, а Дункан вынуждена ехать на репетицию. Прощаясь с мамой, уже сидя на заднем сидении машины, Дердре прижимается губами к стеклу автомобиля, и Айседора целует ее через стекло, неприятно поражаясь, что почувствовала холод, а не тепло.
Невозвратные потери
Через пару часов Парис ворвался в ателье, где переодетая в тунику Айседора репетировала под музыку Шопена. В первую минуту показалось, будто бы он смертельно пьян, Зингер действительно качался, не произнося ни слова, пока его колени не подогнулись, и он грохнувшись на пол, простонал: «Дети… дети… погибли!».
Айседора ничего не поняла, да и как можно понять такое? Без сомнения, Парис выпил или сошел с ума. У него галлюцинации, бред! Необходимо срочно позвать за врачом. Нежно обняв Париса, Айседора пытается помочь ему встать, она где-то читала, что с безумными следует разговаривать совершенно спокойно, так, будто бы ничего не произошло. Она улыбается, говорит о своей любви, о том, что Парис все выдумал, что такого просто не может быть… Приснилось, или злая шутка, меж тем в репетиционный зал входят люди, множество знакомых и незнакомых людей.
Низенький доктор с квадратной фигурой и черной почти смоляной бородой уверяет Айседору, что машина действительно упала в воду, но детей еще можно откачать, и он непременно это сделает.
Его речь кажется Дункан такой убедительной, что она накидывает на плечи шаль, готовая отправиться вместе с врачом к детям. Кто-то тянет ее за руки, усаживает в кресло, растирает ей виски.
«Зачем? Плохо Парису, а не мне!»
Рядом с ней, неведомо откуда, появляются плачущие женщины, но сама Айседора не может выдавить из себя ни единой слезинки, вместо подавленности ощущается мощное освобождение ликующей энергии, ей хочется бежать, делать что-то. Доктор давно ушел, Айседора слышит, как за ее спиной его называют Анри. Это имя не говорит ей ровным счетом ни о чем. Но Айседора несколько раз повторяет про себя это имя, вслушиваясь в пустоту. Сердце молчит, разум молчит. Окружающие передвигаются в неслышном театральном рапиде[259], тихо-тихо, как бестелесные тени. Призраки водят хороводы вокруг нее. Сколько, день, ночь… вечность.
Мир почти исчез, отгородился от нее полупрозрачным покрывалом. Узнав о постигшем Дункан горе, Клод Дебюсси[260] всю ночь играет для сидящей посреди зала Айседоры, пытаясь звуками музыки утешить ее или хотя бы пробудить.
Ой, не надо. Пробуждение будет ужасным! Ведь мисс Дункан все еще не плачет, не кричит, не говорит, а только смотрит в одну точку, душа ее медленно и верно умирает, нисходит в сам Аид, влекомая двумя светлыми тенями – девочкой и мальчиком.
Доктор не помог, слишком поздно взялись спасать. Две крохотные хрупкие фигурки лежат в комнате с завешенными шторами, уже обряженные в лучшие одежды, прекрасные, но слишком спокойные для детей. Говорят, когда их вытащили из воды, Дердре крепко обнимала Патрика.
До того, как увидеть своих детей, Айседора, как ей потом рассказывали, умудрилась не только подняться с места, а еще и бродила по дому, хотя и не помнила, как ее доставили в этот самый дом. Причем не просто ходила от стены к стене точно маятник, а успокаивала всех подряд, рассказывая о рае, о бессмертной душе, о том, что теперь ее дети, несомненно, сделались ангелами. Еще что-то о перевоплощении и о том, что малыши очень скоро вернутся к ним снова. Услышав эти речи, Парис залился слезами и убежал прочь.
Похороны некрещеных детей Айседоры Дункан были разыграны как мистерия ужасающей красоты. В этот день в Париже было невозможно отыскать ни одного цветка, потому что все цветы были принесены в Нельи. Некоторое время назад Дункан боролась с являвшейся к ней черной тенью, с предчувствием скорой утраты, на похоронах собрались стаи черных-пречерных теней, все плакали, выражая Айседоре соболезнования, и одна только Дункан среди них смотрелась странной белой птицей, утратившей собственную стаю и не прибившейся к иной. Августин, Елизавета и Раймонд взяли на себя организацию похорон, но Айседора тут же сообщила им, что, несмотря на общественное мнение и христианские догмы, ни за что не отдаст своих детей на съедение червям. Слушая мелодию из «Орфея» Глюка в исполнении прибывшего в полном составе оркестра Колонна, она представляла себе костер, на котором сгорело тело Шелли, о, если бы ей это позволили, она запалила бы два костра на берегу Сенны, и люди поняли бы красоту ее замысла. А потом они развеяли бы пепел на Лазурном берегу, где малыши еще совсем недавно были так счастливы.
Айседору долго отговаривали от кремации, христианская церковь не одобряет сжигания тел, но в конце концов она все-таки отвезла тела в крематорий.
В память о детях, веселых шаловливых малышах, Айседора делает попытки отказаться от обычных светских похоронных условностей. Черные катафалки, цилиндры, мрачные, заплаканные люди, которые называя себя христианами, не способны поверить, что невинные малютки уходят из этой жизни только для того, чтобы играть и веселиться в райском саду. Что смерти нет, и возвращающиеся на небо чистые души терпели бы на своем пути меньше препонов и трудностей, если бы в дальнюю дорогу их сопровождали не черные печальные тени, а люди, которых они хорошо знали и любили. Нежная, светлая музыка, море цветов, сияющий праздник прощания перед разлукой, которая не будет длиться вечно. Ничто не вечно в этом прекрасном мире. Пусть души их уносятся в далекий и прекрасный Эдем, но рано или поздно туда же, без сомнения, направятся и все те, кто не смог пока сопроводить своих дорогих ушедших, а значит, встреча неминуема. Когда-нибудь Айседора, несомненно, вновь обнимет своих детей. Когда? А прямо сейчас.
Вернувшись в ателье, Айседора решает за благо для себя покончить с жизнью. В тайном месте ее спальни припрятана китайская шкатулка с наркотиками, которыми она успокаивала себя в минуты депрессии. Обычно для того, чтобы привести себя в порядок, расслабиться после выступления или заснуть, требовалась самая малость, а сегодня она примет все и сразу. Даст себе немыслимую, невозможную дозу, уснет и в следующее мгновение пустится вдогонку, вслед за зовущими ее Патриком и Дердре.