Быть человеком. Концепция человека у Карла Маркса — страница 1 из 16

Эрих ФроммБыть человеком; Концепция человека у Карла Маркса (сборник)

Erich Fromm

ON BEING HUMAN (edited and with a foreword by Rainer Funk) First published by The Continuum Publishing Company, New York

MARX’S CONCEPT OF MAN

Печатается с разрешения The Estate of Erich Fromm and of Annis Fromm и литературного агентства Liepman AG, Literary Agency.

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Быть человеком

Предисловие редактора

Кто бы ни пытался определить «красную нить», проходящую через все труды Эриха Фромма, первым делом он обнаружит социально-психологический подход, с помощью которого Фромм исследовал социально формируемые страстные устремления человека. Однако не позднее конца 1930-х годов одновременно с уходом Фромма из Института социальных исследований и дискуссиями с Хоркхаймером[1], Маркузе[2] и Адорно[3] стало заметно нечто иное и несомненно фроммианское; это был гуманистический взгляд на человека и мир, проходивший красной нитью через жизнь и работу Фромма. С этого момента даже для характеристики собственных мыслей Фромм использует определение «гуманистический». Он говорит о гуманистической науке о человеке, о гуманистическом социализме, о гуманистическом индустриальном обществе, о гуманистическом сознании, гуманистической религии, гуманистическом менеджменте, гуманистическом взгляде на мир, о гуманистическом психоанализе, гуманистическом характере, гуманистической этике и гуманистической утопии.

При оценке мыслей Фромма часто именно эта гуманистическая вера в человека приводит к «расхождениям в умах». Как может Фромм, с такой ясностью видевший вредные воздействия самоотчуждения человека и объяснявший их в терминах нашей культуры социоэкономических отношений и одновременно разоблачавший любое спасение извне как выражение самоотчуждения, тем не менее верить в человека?

Включенные в этот том неопубликованные работы Фромма отвечают на этот вопрос с двух сторон. Они в полном объеме показывают деструктивное и вредное самоотчуждение современного человека и, тем не менее, одновременно говорят о реальных возможностях для человека стать счастливым. Существует «реальная» утопия до тех пор, пока человек имеет хотя бы частичный доступ к собственным силам, способствующим росту.

Исходная точка гуманизма Фромма, обусловленная инсайтами психоанализа, заключается в том, что бессознательное представляет человека в целом – как и все человечество. Бессознательное содержит весь спектр возможных ответов и в значительной мере определяет, какие возможности поощряются, а какие задерживаются и подавляются. Главное в том, что «перед человеком в любой культуре предстает палитра возможностей. Человек – архаическое существо, хищник, каннибал, идолопоклонник; но также он существо, наделенное способностью рассуждать, любить, быть справедливым»[4].

Поскольку человек существует только как социальное существо, специфический тип общества, в котором он живет, определяет, какие возможности поощряются. Каждое общество придает энергии людей такую форму, что они хотят делать то, что должны делать для того, чтобы общество функционировало. «Общественные необходимости трансформируются в личные потребности, в “социальный характер”»[5].

Однако каждое общество не только поощряет определенные возможности, имеющиеся в распоряжении человеческого бессознательного в той мере, в какой общество делает эти возможности известными, а индивид их присваивает. Возможности и тенденции, противоречащие общественным паттернам поведения – характеру общества, отвергаются и подавляются. Поэтому «наш сознательный разум главным образом представляет наше собственное общество и культуру, в то время как бессознательное представляет универсального человека в каждом из нас».

«В своем бессознательном человек переживает все человечество и себя как святого и грешника, ребенка и взрослого, умника и безумца, того человека, каким он был в прошлом, и того, каким станет в будущем»[6]. Это условие – причина того, почему главное обоснование гуманизма состоит в гуманистическом опыте, т. е. в гуманизирующем и продуктивном эффекте перевода в сознание того, что кроется в бессознательном. Фромм пишет: «Этот гуманистический опыт состоит в чувстве, что ничто человеческое индивиду не чуждо, в том, что я есть ты, что человек может понять другое человеческое существо, потому что оба разделяют общее владение одними и теми же элементами человеческого существования. Расширение самосознания и гуманистический опыт позволяют человеку благодаря выходу за пределы сознания и раскрытию сферы социального бессознательного ощутить в себе все измерения разделяемой человечности»[7].

Таким образом, благодаря знанию того, что бессознательное, независимое от социального сознания и подавленного материала, представляет человека в целом со всеми его возможностями, Фромм обосновывает гуманистическую веру в единство человечества не только теоретически; как только индивид открывает себя собственному бессознательному, осознает его и таким образом овладевает другими своими возможностями, он разворачивается, растет и приобретает парадоксальный и продуктивный – или, как называл это Фромм, гуманистический – опыт: человек может быть разумом и любовью связан с миром и людьми, потому что ничто чужое для него больше не чуждо. Только открыв себя бессознательному, полной личности в себе, реализуя свою индивидуальность, приходит человек к универсальности, потому что «только полностью развитая личность способна отказаться от эго»[8]. Что больше всего интересует Фромма в гуманизме, что заставляет его так часто использовать термин «гуманистический», почему он утверждает, что ренессанс гуманизма зависит от гуманистического опыта? Фромма интересует, что собой представляет гуманизм в смысле развития собственных способностей человека любить и быть разумным, а также как гуманистическая ориентация связана (как Фромм ясно показал в своей характерологии) с концепцией продуктивности и продуктивной ориентации, биофилией и образом жизни. По мере того как человек во все большей мере ощущает себя автором, действующим лицом, субъектом своей жизни (и таким образом становится тем, кто мыслит, чувствует и действует собственными силами), он также развивает свою способность рассуждать и любить, в силу чего может полностью объединиться с миром и другими людьми, не теряя себя.

Отдельные тексты, вошедшие в этот том, были созданы Фроммом на протяжении последних двадцати лет его жизни. Они характеризуются как инсайтом в полном объеме в человеческое самоотчуждение, так и верой в человека, не изменившей Фромму до самого конца. Тексты основаны на лекциях (особенно часть I) и рукописях, создававшихся Фроммом по особым случаям (особенно часть II, содержащая гуманистические инициативы и декларации) или которые были написаны как книги (заключение части III, посвященное реальной утопии в образе жизни согласно Мейстеру Экхарту и Карлу Марксу).

Редактор осуществил группировку, координацию и разделение текстов, дал названия большинству разделов. Примечания редактора, касающиеся происхождения отдельных текстов, даны курсивом и предшествуют текстам. Во всех не публиковавшихся работах купюры и добавления выделены квадратными скобками.

Тюбинген, 1993

Райнер Функ (перевод Л. У. Гармера)

Часть IГуманистическая альтернатива

1Современный человек и будущее

С 6 по 11 сентября 1961 года в Дюссельдорфе, Западная Германия, проходил конгресс «Психоанализ и его продолжающееся развитие». Кроме Фромма, на конгресс приехала группа «неортодоксальных» психоаналитиков, среди которых были представители Германии (У. Швиддер, Ф. Хейгл и Ф. Риман из Немецкого психоаналитического общества, если назвать только троих), Нидерландов (А. Дж. Вестерман Холстийн), Швейцарии (Х. Бинсвангер и М. Босс из Dasein Analysis) и Соединенных Штатов (Г. Кржановски и Х. Стирлин). Именно эти 300 неортодоксальных психоаналитиков заслушали 6 сентября лекцию Фромма (опубликована в German Gesamtaus-gabe) на тему «Фундаментальные положения психоанализа». Вторая публичная лекция Фромма состоялась 8 сентября. Она называлась «Современный человек и его будущее». Эта лекция содержала сжатый вариант диагноза века, начавшегося в 1960-е годы до того, как Фромм развил концепцию «некрофилии». Текст этой лекции впервые публикуется на английском языке и представляет собой расшифровку аудиозаписи. Фромм читал лекцию, в основном не пользуясь конспектом.

Говорить сегодня [в 1961 году] на тему современного человека и его будущего означает не только задаваться вопросом, каково будущее человека, но и будет ли у человека вообще какое-то будущее. Этот вопрос касается не только современного человека и цивилизации; учитывая растущую разрушительную силу атомного оружия, речь идет вообще о существовании человека на Земле. Несомненно, такой вопрос встает впервые в истории человечества. Атомная бомба – самый страшный симптом болезни современного общества.

Что я понимаю под «современным человеком»? Это может означать сегодняшнего человека, т. е. все человечество XX века, или гражданина западных промышленных государств, в отличие от населения Азии, Африки – неиндустриальных частей мира. Вопрос о том, что я понимаю под «современным человеком», ясно показывает, что именно впервые изменилось в исторической ситуации: жители неиндустриальных стран все больше и все быстрее становятся похожи на людей Запада. Запад познакомил их с технологиями и определенными идеями. Однако поскольку Запад, кажется, теряет или уже потерял ту власть над миром, которую имел на протяжении столетий, он занят тем, что трансформирует мир в соответствии с собственным развитием.

Когда я говорю о собственном развитии Запада, я в первую очередь имею в виду западные технологии и промышленность, как и западную идею исторического прогресса и исторической цели. Национализм, сравнительно недавний западный продукт, также есть часть развития Запада. Эти идеи на Востоке часто обретают форму искаженного марксизма или социализма.

То, что происходит сегодня, возможно, несколько схоже с проникновением христианства из Рима в языческую Европу. Рим, потеряв политическую силу, посеял свою культуру, свои идеи, свои формы организации в иностранную почву. Тогда народы были гораздо более примитивны, чем современные неиндустриальные страны по сравнению с Западом.

Этапы развития западного человека

Дать полный обзор наиболее важных этапов развития Запада в пределах лекции возможно только схематически; тем не менее обзор – предпосылка для понимания последующего изложения.

(1) Первый этап развития западного человека охватывает период примерно с 1500 года до н. э. до начала христианской эры. Этот этап характеризуется великим поворотом от идолопоклонства к гуманистической религии. Я еще вернусь к вопросу об идолопоклонстве; хочу только сказать, что под идолопоклонством я понимаю такую форму поиска человеком единства с природой, при котором он возвращается к собственному «зверству». Он подчиняется природе, подчиняется делу рук своих (в форме идолов, изготовленных из золота, серебра или дерева) или подчиняется другим людям.

Поворот от идолопоклонства к гуманистической религии начинается предположительно с религиозной революции Эхнатона[9], а затем продолжается в авраамических религиях, даосизме, буддизме, классической греческой философии. Все эти виды развития направлены к спасению человека, благодаря которому он ищет новое единство – не через примитивные религии тотемизма или анимизма, не через богов природы или идолов, созданных его руками, но через поиск и обретение нового единения с миром в силу полного развития человека. Первый этап в развитии западного человека совершился с поворотом к гуманистической религии за пятнадцать столетий, которые с точки зрения истории не более чем, если использовать слова автора псалмов, «ночная стража».

(2) Второй этап отражается в понятии исторического искупления, которое содержится в послании пророческого мессианизма. Простое изложение идеи пророческого мессианизма таково: человек был един с природой в раю, но он, как и животные, был лишен осознания себя. В акте неповиновения приказанию Бога, или, можно сказать, в проявлении способности сказать «нет», человек осознает себя и делает первые шаги к свободе. С этого начинается человеческая история. Изначальная гармония человека с природой разрушена. Человек изгоняется из рая, и два ангела с огненными мечами не дают ему вернуться.

В соответствии с понятиями пророческого мессианизма история есть в широком смысле история примирения; это история развития человека в сторону его человечности, в сторону развития его специфически человеческих качеств разумности и любви. Достигая полного развития, человек находит новую гармонию, гармонию развитого, разумного, осознающего себя, любящего индивида, который обретает единение с миром, однако сохраняет индивидуальность. Новая гармония – это старая гармония, но на другом уровне; гармония, совершенно отличная от той гармонии, которая существовала до изгнания из рая.

(3) Благодаря христианству это новое пророчески-мессианское понимание истории распространилось из Палестины в Европу. В этом процессе его форма несколько изменилась. Самое важное изменение заключалось в том, что спасение человека, или изменение человечества, не происходит на протяжении истории, а выходит за ее пределы. Царство Божие понимается не в мессианском смысле, как у большинства библейских пророков, а именно, как изменение этого мира и установление нового, духовного мира за пределами этого.

Несмотря на эту модификацию, христианская доктрина примирения есть продолжение мысли пророческого мессианизма и в этом смысле отличается от других доктрин примирения, таких как в буддизме, поскольку в соответствии с христианской доктриной примирение – это всегда коллективное примирение, спасение человечества, а не отдельного индивида. Несмотря на то что христианская доктрина спасения меняет главный пункт мессианской идеи спасения – историческое спасение заменяется на спасение за пределами истории, необходимо подчеркнуть, что история христианства постоянно придает импульс историческому освобождению человека, особенно в до- и послереформаторских христианских сектах.

(4) Послание, содержащееся в Священном Писании, в Евангелиях, исторически привело к возникновению католической церкви, в рамках которой был достигнут союз величайшей исторической значимости: иудейское понятие о примирении в форме пророческого мессианизма соединилось с греческой научной идеей. Этот союз пророчески-мессианского понятия примирения с греческой мыслью, с философией Аристотеля и Платона создал нечто новое, нечто, приносившее плоды в Европе на протяжении последующего тысячелетия. Этот процесс длился с окончания эпохи языческого Рима [в IV веке н. э.] до окончания Средневековья в Европе. Примерно тысячу лет Европа была беременна греко-римским иудео-христианским наследием. Затем по истечении 1000 лет лоно Европы породило нечто новое: современное общество.

(5) Современное общество начинается с Возрождения. По знаменитому определению Карла Якоба Буркхардта[10], Возрождение характеризуется открытием индивида и природы. Возможно, вместо «открытия» следовало бы выразиться точнее: «открытия заново», потому что это было возрождение того, что греческая и римская античность знала о человеке и природе. Возрождение было также рождением новой науки.

Возрождение сохраняло пророчески-мессианское видение в новой форме: в форме утопии. Если пророческое мессианство видело совершенное, т. е. доброе, гуманное, общество возникающим в конце времен, то Возрождение видело совершенное общество в конце пространства, где-то в еще не открытой части мира. Необходимо упомянуть утопии Томаса Мора, который и создал слово «утопия» для этого типа видения, Томмазо Кампанеллы[11], немца Валентина Андреэ[12]. Начиная с Возрождения и до конца XIX века западная мысль может быть охарактеризована среди прочего тем фактом, что утопия как особая версия мессианского видения занимает центральное место. То же можно сказать об идеях Карла Маркса, за исключением того, что Маркс всегда противился любым предположениям об утопичности своего учения и никогда не выражал положительного отношения к авторам великих утопий.

Человек Возрождения осознает свою силу и начинает освобождаться от оков природы и властвовать над ней. В последующие столетия новая наука и новое отношение к жизни приводят к истинному открытию мира, к новым технологиям и промышленности, к власти над миром. В XVII–XVIII веках новый гуманизм достигает своего апогея. Центром западной мысли становятся человек, человечество, гуманность. В религии отступают концепции теизма, однако религиозный опыт как реальность приобретает больший вес, чем в какие-либо иные времена, за исключением XIII века. Американский историк Карл Л. Беккер[13] справедливо подчеркивал, что XVIII век был не менее религиозен, чем XIII, и выражал тот же религиозный опыт, но другим языком и другими концепциями.

Девятнадцатый век представлялся приблизившимся к эре свершения: с конца Средневековья до начала XIX века человек дорос до реализации своих желаний. От века свершения ожидалось, что он создаст человека, который будет властвовать над природой, искоренит войны и достигнет материального изобилия, как средства развития гуманности. Казалось, в XIX веке исполнится мессианское видение совершенного, гуманного общества. До начала Первой мировой войны в европейском гуманизме превалировала вера в исполнение этих надежд и идей – тех самых, которые не теряли силы и влияния со времен пророков.

Что же случилось потом? Что случилось с западным человеком за последующие шестьдесят с лишним лет? Разразились две мировые войны, возникли бесчеловечные системы гитлеризма и сталинизма, существует угроза полного уничтожения человечества. Если на протяжении столетий у человека была надежда на будущее, после 1914 года он ее почти утратил.

Я говорил о процессе рождения новых обществ и чуть было не сказал, что человек XX века представляется выкидышем. Все как будто рухнуло в тот момент, когда человек стоял на вершине своих исторических достижений.

Мы знаем кое-что о том, что привело к этому. Начавшееся в XIX веке развитие продолжалось в XX со все возрастающей интенсивностью и скоростью: рост современной промышленной системы привел ко все большей производительности и к усилению ориентации на потребление. Человек стал приобретателем и потребителем. Главным делом его жизни стало «больше и иметь и больше пользоваться» и все меньше «быть собой». Средства, а именно, материальное процветание, промышленность, производство товаров, сделались целью. Раньше человек не искал ничего, кроме средств для лучшей жизни, которая соответствовала бы человеческому достоинству.

Естественные связи с семьей и общиной распались, а новые не были найдены. Современный человек испытывает одиночество и тревогу. Он свободен, но боится этой свободы. Он живет, как сказал великий французский социолог Эмиль Дюркгейм[14], в состоянии аномии[15]. Он характеризуется противоречивостью или подлостью, что делает его не индивидом, а атомом, не индивидуализирует, а атомизирует. «Атом» и «индивид» значит одно и то же; первое слово имеет греческое происхождение, второе – латинское. Значения, которые эти слова приобрели в нашем языке, противоположны. Современный человек надеялся стать индивидом; в действительности же он оказался встревоженным атомом, которого швыряет туда-сюда.

Для промышленной системы приоритетами являются баланс, количественный анализ, подсчет. Вопрос всегда стоит так: «Что стоит производить? Что принесет доход?»

Задаваться такими вопросами в мире промышленной продукции необходимо. Однако принципы подсчета, баланса и прибыли были одновременно применены к человеку и распространились из экономики на человеческую жизнь в целом. Человек сделался предприятием; его жизнь – его капитал, его задача – вложить этот капитал как можно лучше. Если инвестиция успешна, то и человек успешен. Если свою жизнь он вложил неудачно, он не добился успеха. Таким образом, человек сам становится вещью, объектом.

Мы не можем лгать себе об этом: когда человек становится объектом, он мертв, даже если он с точки зрения физиологии все еще жив. А если человек духовно мертв, он не только подвержен разложению, он опасен – опасен для себя и для других.

Люди XIX века определенно отличались от людей века XX. Первым было привычно или подчиняться власти, или восставать против нее. Роман Сэмюэла Батлера[16] «Путь всякой плоти» прекрасно показывает бунт человека XIX века против власти и в семье, и в государстве. Человек XIX века чувствовал свой моральный долг в том, чтобы копить и сохранять. Как часто случается, эта моральная идея имела своим основанием способ производства – в обществе XIX века было очень важно накапливать капитал.

В XX веке идеи, игравшие значительную роль в жизни предыдущего столетия, все больше подвергались критике. Сегодня первенствующее значение имеют не конкуренция одного человека с другим и не порождаемый духом конкуренции антагонизм. Совсем напротив: сегодня люди образуют команды, хорошо работающие вместе группы, поскольку это единственный способ функционирования больших предприятий. Современные промышленность и экономика эффективно развивались в этом направлении, для успешной деятельности им стали нужны люди, ставшие потребителями, обладающие как можно меньшей индивидуальностью, готовые подчиняться анонимным авторитетам, но притом питающие иллюзию свободы и неподвластности.

Современный человек ищет пропитания, так сказать, от Большой Матери – компании или государства – и превращается в вечного младенца, который, впрочем, никогда не насыщается, потому что у него не развиваются способности личности. Было обнаружено, в особенности на примере Франции XVIII века, что человек не может быть на самом деле счастлив. Французское выражение mal du siècle, или «болезнь века» используют, чтобы охарактеризовать бедствие мира, который становится все более атомизированным или все более бессмысленным. Как показал Эмиль Дюркгейм, для современного общества типично возникновение массового феномена самоубийств, связанного с атомизацией человека, делающей его существование бессмысленным.

Отчуждение как болезнь современного человека

Теперь я хотел бы обсудить более подробно, что́ является основной проблемой этой болезни, этой mal du siècle – той болезни, из-за которой современный человек страдает отчуждением. Концепция отчуждения была забыта на десятилетия, но в последнее время снова стала популярной. Когда-то ее использовали Гегель и Маркс, и будет справедливо утверждать, что философия экзистенциализма по сути есть бунт против растущего отчуждения человека в современном обществе.

Что такое отчуждение? В нашей западной традиции то, что понимается под отчуждением, уже сыграло большую роль, хотя не как концепция «отчуждение», а как концепция «идолопоклонство» в том смысле, в каком его понимали пророки. Многие люди наивно считают, что различие между так называемым идолопоклонством и монотеистической верой в единственного истинного бога просто вопрос численности: у язычников было много богов, в то время как приверженцы монотеизма верят только в одного. Это, однако, не определяющая разница. По словам ветхозаветных пророков, главное в том, что идолопоклонник – это человек, который молится произведению собственных рук. Он берет кусок дерева. Из одной его части он разводит костер, чтобы, скажем, испечь хлеб; из другой части он вырезает фигуру, чтобы ей молиться. Однако то, чему он молится, – это просто вещь. Эта «вещь» имеет нос, но не обоняет; имеет уши, но не слышит; имеет рот, но не говорит.

Что происходит при идолопоклонстве? Если понимать идолопоклонство в соответствии с мыслью пророков, то происходит в точности то, что Фрейд называл переносом. На мой взгляд, перенос, каким мы знаем его в психоанализе, – это проявление идолопоклонства: индивид переносит собственные действия или ощущения – силы своей любви, силы своей мысли – на объект вне себя. Этим объектом может быть человек или вещь, изготовленная из дерева или камня. Как только индивид оказывается связан таким переносом, он вступает в отношения с собой, покоряясь объекту, на который он перенес собственные человеческие функции. Таким образом, любить (в отчужденном, идолопоклонническом смысле) означает: я люблю, только когда подчиняю себя идолу, на которого я перенес всю свою способность любить. Или я добродетелен только тогда, когда подчиняюсь идолу, на которого перенес свою добродетельность. Это же верно в отношении мудрости, силы – всех человеческих характеристик. Чем более могущественным становится идол – т. е. чем больше я переношу на него, – тем беднее делаюсь я сам и тем больше от него завишу, потому что я пропал, если потеряю того, на кого перенес все, что имею.

В психоанализе перенос по сути от этого не отличается. Конечно, психоанализ обычно имеет дело с отцовским и материнским переносом, потому что ребенок видит в своих отце и матери тех индивидов, на которых переносит собственный опыт. Главным, однако, является не то обстоятельство, что ребенок переносит ощущения на отца и мать, а скорее сам феномен переноса – незрелая личность ищет идола. Если человек нашел идола, которому может молиться всю жизнь, ему нет нужды отчаиваться. Это, на мой взгляд, одна из причин, почему многие люди получают такое удовольствие от общения с аналитиком и не хотят уходить, и почему целые общества выбирают для себя так называемых вождей, которые столь же пусты, как идолы древности, но которые используют перенос, чтобы привязать людей к себе.

Конечно, в современном обществе нет ни Ваала, ни Астарты[17]. Но поскольку мы обычно путаем имена с предметами, мы радостно считаем, что вещи не существуют, если их названия не встречаются. В действительности мы сегодня живем в обществе, которое по сравнению с более ранними столетиями гораздо более языческое и гораздо более идолопоклонническое.

Для Гегеля и Маркса «отчуждение» означает, что человек потерял себя и перестал воспринимать себя как центр своей активности. Индивид владеет многим и пользуется многим, но сам он мал: «Чем ничтожнее твое бытие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем больше твое имущество, тем больше твоя отчужденная жизнь, тем больше ты накапливаешь своей отчужденной сущности»[18]. Человек не только мал, он – ничто, потому что над ним властвуют вещи и обстоятельства, которые он сам создал. Он – подмастерье волшебника, голем[19]. Современного человека контролируют творения его собственных рук. Он сам становится вещью. Он ничто, но он чувствует себя большим, когда един с государством, с продукцией, с компанией.

Современный человек создан из вещей, которые сам же и создает. Вот иллюстрация этого повседневными наблюдениями. Когда человек встречается с кем-то, кого знает только по телеэкрану, он говорит: «Он выглядит точно так же, как в телевизоре». Реальностью является телевизионная картинка, и точность восприятия данного персонажа сопоставляется с этой реальностью. Если человек выглядит так, как на экране, тогда восприятие реальности правильное. Реальность заключена во внешней вещи, а настоящий человек – только тень этой реальности.

Восприятие реальности современным человеком фундаментально отличается от восприятия героями сказки Ганса Христиана Андерсена «Новое платье короля». Король действительно голый, но все, кроме маленького мальчика, верят, что видят великолепный наряд. Все с самого начала убеждены, что наряд короля должен быть роскошным (таким образом, люди отрицают собственное восприятие и видят ложный образ короля). Этот феномен – восприятие короля как великолепно одетого, хотя он голый, – существует многие века. Именно так даже самые глупые могли становиться регентами. Они провозглашали веру в собственную мудрость, и для их подданных обычно было уже слишком поздно ждать от правителя доказательств его мудрости. В сказке «Новое платье короля» король все-таки есть. Дело лишь в том, что он на самом деле голый, хотя люди верят, что он одет. Сегодня короля больше нет! Сегодня человек реален только до тех пор, пока находится где-то снаружи. Он существует лишь благодаря вещам, благодаря собственности, своей социальной роли, своей «персоне»; как живое существо, впрочем, он не реален.

Атомное оружие – чрезвычайно драматический и ужасный символ того, что представляет собой отчуждение. Оно – продукт рук человеческих. Оно поистине выражение величайших интеллектуальных достижений человека, однако оно контролирует нас. И стало очень сомнительным, будем ли мы когда-либо контролировать его. Мы – живые люди, которые хотят жить, но мы становимся бессильны, хотя по видимости – всемогущи. Мы верим в то, что властвуем, хотя сами подвластны – не тирану, а вещам, обстоятельствам. Мы стали людьми, не имеющими воли или цели. Мы говорим о прогрессе и о будущем, хотя на самом деле никто не знает, куда идет, никто не может сказать, куда повернут события, и ни у кого нет цели.

В XIX столетии можно было сказать: «Бог умер». В XX веке следует сказать, что умер человек. Сегодня верен афоризм: «Человек мертв, да здравствует вещь!» Возможно, не существует более жуткого примера этой новой бесчеловечности, чем недавно возникшая идея нейтронной бомбы. Что сделает нейтронное оружие? Оно уничтожит все живое и оставит в неприкосновенности все, что не живет – предметы, дома, улицы…

Безразличие как новое проявление зла

Если учесть все – отчуждение, превращение человека в вещь, потерю человеком контроля над собой и подчинение вещам и обстоятельствам, которые он создает, то можно сказать, что концепция зла фундаментально изменилась. До сих пор было верно: зло человечно. Все мы – преступники, как и все мы – святые. Каждый из нас – хороший, и каждый из нас – плохой. Именно потому, что зло тоже человечно, мы можем понимать зло – ведь мы видим зло в себе. Это является (или должно быть) одной из самых важных способностей психоаналитика: он не содрогается от зла в других, поскольку воспринимает зло в себе как нечто человеческое.

Сегодня происходит нечто фундаментально иное. Зло больше не существует как противоположность добру; скорее, возникла новая бесчеловечность: безразличие, иными словами, полное отчуждение, полное безразличие лицом к лицу с жизнью. Я хотел бы проиллюстрировать эту новую бесчеловечность двумя феноменами: феноменом Эйхмана[20] и феноменом атомной стратегии.

Адольф Эйхман не производит впечатления особенно скверного человека; скорее, он полностью отчужденный. Он – бюрократ, для которого не составляет особой разницы: убивать маленьких детей или заботиться о них. Для него жизнь полностью перестала быть чем-то живым. Он ее «организует». Организация становится целью сама по себе, касается ли это золотых зубов и волос убитых, или железнодорожных рельсов и тонн угля. Все остальное ему безразлично. Когда Эйхман защищается и говорит, что он всего лишь бюрократ и на самом деле только управлял движением поездов и разрабатывал расписание, он не так уж грешит против истины. Я полагаю, что частица Эйхмана сегодня есть во всех нас.

Аргументы Эйхмана не слишком отличаются от соображений, высказываемых современными атомными стратегами. Процитирую для примера Германа Кана[21], одного из ведущих американских исследователей. Кан говорит, что приемлемыми являются потери 60 миллионов американцев в первые три дня атомной войны; если погибнет 90 миллионов – это слишком много[22]. Тут происходят те же подсчеты, то же соотнесение жизни и смерти, что и у Эйхмана, отправлявшего людей на смерть.

Мистер Кан сказал еще кое-что совершенно ужасное, особенно показательное для того, о чем я говорю здесь. А именно, он сказал (перед Подкомитетом Объединенного комитета по атомной энергии 26 июня 1959 года) и написал в своей книге «О термоядерной войне» (1960): «Другими словами, война ужасна. Это несомненно. Но таков же и мир. Следует при помощи тех вычислений, которые мы делаем сегодня, сравнить ужас войны и ужас мира и посмотреть, что хуже».

С клинической точки зрения следовало бы диагностировать «тяжелую депрессию» у человека, который может сказать, что сначала нужно подсчитать, насколько война ужаснее мира. Можно предположить, что этот человек только такой мыслью спасает себя от самоубийства. Действительно, следовало бы сказать, что этот человек безумен, и пожалеть его. Конечно, ужас в том, что этот человек – не исключение, и миллионы человек думают так же. Таково отношение дегуманизированного человека – человека, которому все равно, человека, который не только «не сторож брату своему», но даже себе не сторож; именно такое отношение характеризует современного человека.

Альтернатива: ренессанс гуманизма

Учитывая болезнь современного человека, есть ли вообще какое-то будущее? Я полагаю, что ответ есть только в смысле наличия выбора. Я должен предварить это одним замечанием.

Если говорить о внутреннем законопослушании, в индивиде и в общественной жизни обычно отсутствует линейная причинная цепь типа «А есть причина Б». Такой тип детерминизма обычно неверен. Обычно можно сказать: «А ведет к одному, двум, трем или четырем выборам, но только к этим и ни к каким другим». Мы можем утверждать, что только немногие определенные выборы возможны при данных обстоятельствах. Иногда возможны два выбора, иногда больше. Не желая ничего предсказывать, я уверен, что сегодня по сути существует единственный выбор для современного человека и для человечества в целом: между варварством и новым ренессансом гуманизма.

Судя по разрушительной силе существующего атомного оружия, возможно, то, в чем убеждены некоторые ученые, справедливо: дело больше не дойдет до варварства просто потому, что человеческая раса и все живое будет уничтожено. Если же до этого не дойдет, то действительно есть вероятность возникновения варварства и диктаторского режима после атомной войны. Выжившие придут к всемирному диктаторству, при котором все ценности западной традиции будут утрачены; роботы будут править роботами.

Другую возможность я вижу в том, что тот гуманизм, который почти родился в конце XIX столетия, все же действительно родится. Это предполагает, что люди поймут бесчеловечность своего состояния и опасность – не только физическую, но в первую очередь духовную, – которая ведет их к полному отчуждению. Таким образом, их инсайт будет сравним с тем, который происходит при индивидуальной терапии: нужно в первую очередь осознать, кто мы такие, что нами движет, куда мы идем. Только осознав все это, мы сможем принять решение о том, куда хотим идти.

Я полагаю, что гуманистический ренессанс возможен, потому что все предпосылки для этого имеются. Материальные предпосылки таковы, что стол может быть накрыт для всех, и никакая часть человеческой расы не должна больше быть от него отстранена. Впервые идея единого человечества сделалась реальностью. За исторически очень короткое время человек достиг точки, когда он не должен тратить большую часть своих сил на то, чтобы добыть пропитание, как животное, но может реализовать развитие своих сил как самоцель. Предпосылки имеются, так что целью снова может стать развитие зрелого, творческого, любящего, разумного человека. Все остальное будет средствами, подчиненными этой цели.

Поскольку я остаюсь социалистом, каким всегда был, я верю, что новая форма общества будет формой гуманистического социализма, который отличается как от существующего капитализма, так и от той фальсификации социализма, какой является советский коммунизм. Вопрос, впрочем, заключается в том, как много у нас есть времени, чтобы это понять и изменить направление нашего движения…

Сто лет назад Ральф Уолдо Эмерсон[23] сказал: «Вещи в седле и едут на нас». Я хотел бы привлечь внимание к перемене, на которую указывает Эмерсон. Для Мартина Лютера[24] вопрос был иным: в седле ли дьявол и едет ли на человеке. Дьявол был злом и, как я показал выше, зло все еще человечно. Сегодня дело не в том, едет ли на нас дьявол. Наша проблема в том, что вещи едут на нас, вещи и обстоятельства, которые мы создали. В добавление к формулировке Эмерсона можно было бы сказать: будущее для современного человека есть только в том случае, если он снова сядет в седло.

2Психологическая проблема человека в современном обществе

2 мая 1964 года, на Конгрессе столетия, организованном Национальной медицинской академией Мехико, Фромм прочитал лекцию на испанском языке под названием «Problemas psicologicas del hombre en la sociedad moderna». Англоязычная версия лекции была среди неопубликованных рукописей Фромма; она явилась основой настоящего текста.

Имеет место широко распространенное в мире убеждение, что все главные потребности человека будут удовлетворены, если усовершенствовать индустриальный способ производства, сначала в Соединенных Штатах и в Европе, а со временем в Латинской Америке, Азии и Африке. Если человек, как предполагается, получит достаточно продовольствия, свободного времени и все возрастающих возможностей потребления, он будет счастлив и психически здоров.

Однако раздается все больше и больше голосов, подвергающих сомнению этот наивный оптимизм. Почему, спрашивают некоторые наблюдатели, наиболее развитые и процветающие страны, такие как Швеция и Швейцария, занимают верхние строчки рейтинга по количеству самоубийств и алкоголиков? Почему самая богатая страна в мире, Соединенные Штаты, дает пример того, что мы живем в «век тревоги»?

Почему самые экономически передовые страны мира угрожают друг другу полным уничтожением, а себе – полным самоубийством? Только ли потому, что индустриализация еще не достигла всех своих целей? (Этому предположению, как представляется, противоречит пример Швеции.) Не может ли быть, что нечто фундаментально неправильное происходит с индустриализацией в той форме, какую она приняла в капиталистической и в советской системах?

Где мы находимся сегодня? Опасность всеуничтожающей войны нависла над человечеством, опасность, ни в коей мере не преодоленная нерешительными попытками правительств избежать ее. Однако даже если у политических представителей хватит разума избежать войны, состояние человека далеко от такого, которое означало бы исполнение надежд XVI–XVIII веков.

Характер человека формируется требованиями мира, который он построил собственными руками. В XVIII и XIX веках характер среднего класса проявлял сильные эксплуататорские и накопительские тенденции. Этот «активный» характер определялся желанием эксплуатировать других и накапливать собственный доход, чтобы получать от него дополнительную выгоду. В XX веке ориентация характера демонстрирует заметную пассивность и идентификацию с рыночными ценностями. Современный человек определенно пассивен в проведении свободного времени. Он – вечный потребитель; он поглощает выпивку, пищу, сигареты, лекции, пейзажи, книги, фильмы; все потребляется, заглатывается. Мир есть один огромный объект его аппетита: большая бутылка, большое яблоко, большой зверь. Человек сделался сосунком, вечно ожидающим кормления и вечно разочарованным.

В той же части, где современный человек – не потребитель, он – торговец. Центром нашей экономической системы служит рынок, определяющий стоимость всех товаров и регулирующий долю каждого в социальном продукте. Экономической активностью не управляют ни сила или традиция, как в предшествующие века, ни мошенничество или обман. Человек свободен производить и продавать; рыночный день – судный день для успеха его усилий. На рынок выставляются не только товары; товаром стал и труд, продаваемый на рынке труда в тех же условиях конкуренции. Однако рыночная система распространилась шире, чем на экономическую сферу товаров и труда. Человек превратил себя в товар и рассматривает свою жизнь как капитал, который следует выгодно вложить. Если ему это удается, он «успешный» и его жизнь имеет смысл; если нет – он неудачник. Его ценность заключается в продаваемости, а не в его человеческих качествах любви и разума или в его артистических способностях. Поэтому его чувство собственной ценности зависит от внешних факторов; его успех – от суждений других. Поэтому он зависим от других, и его безопасность кроется в конформизме – никогда нельзя удаляться больше чем на два фута от стада.

Впрочем, не только рынок определяет характер современного человека. Другим фактором, тесно связанным с функцией рынка, является способ промышленного производства. Предприятия становятся крупнее и крупнее; численность людей, занятых на этих предприятиях, как рабочих, так и служащих, непрерывно растет; собственники отделяются от менеджеров, и промышленные гиганты управляются профессиональной бюрократией, которой движет заинтересованность в бесперебойном функционировании и расширении предприятий, а не личная корысть как таковая.

Какой же человек нужен нашему обществу, чтобы успешно функционировать? Это должен быть человек, который легко сотрудничает с большими группами, который хочет потреблять все больше и больше, вкусы которого стандартны и могут с легкостью подвергаться влиянию и предсказанию. Обществу нужны люди, которые чувствуют себя свободными и независимыми, не подчиненными никакому авторитету, принципу или совести, однако готовые подчиняться командам и делать то, что от них ожидается, которые легко, без трения становятся деталями социальной машины; таких людей можно направлять, не прибегая к силе, ими можно руководить без вождей, их можно заставлять двигаться без цели, не считая цели быть постоянно в движении, функционировать, идти вперед.

Современная промышленная система преуспела в создании человека такого сорта: это автомат, отчужденный человек. Он отчужден в том смысле, что его действия, его собственные силы стали отделены от него; они стоят над ним и против него, скорее, правят им, чем им управляются. Жизненные силы человека трансформируются в вещи и институции; эти вещи и институции сделались идолами. Они воспринимаются не как результат его собственных усилий, а как нечто отдельное от него, нечто, чему он поклоняется и подчиняется. Отчужденный человек склоняется перед творениями собственных рук. Его идолы представляют его жизненные силы в отчужденной форме. Человек ощущает себя не как активного носителя своих сил и богатств, а как обнищавшую «вещь», зависящую от вещей вне его, служащих проекцией его живой субстанции.

Социальные чувства человека проецируются на государство. Как гражданин он готов даже отдать жизнь за соотечественников; как частное лицо он управляется эгоистической заботой о себе. Сделав государство олицетворением собственных социальных чувств, он поклоняется государству и его символам. Он проецирует свои чувства, силу, мудрость и мужество на своих вождей и поклоняется им как своим идолам.

Как рабочий, клерк или управленец современный человек отчужден даже от своей работы. Рабочий превратился в экономический атом, танцующий под музыку автоматического управления. Он не участвует в планировании рабочего процесса, не имеет отношения к его результату; он редко соприкасается с окончательным продуктом. Управленец, напротив, имеет дело с конечным продуктом, но тем не менее отчужден от него как от чего-то конкретного или полезного. Его цель – с прибылью использовать капитал, вложенный другими; товар – это всего лишь олицетворение капитала, а не имеющая значение сущность. Менеджер стал бюрократом, манипулирующим предметами, цифрами, человеческими существами просто как объектами своей деятельности. Такая манипуляция именуется «заботой об отношениях с людьми», в то время как менеджер имеет дело с совершенно бесчеловечными отношениями – между превратившимися в абстракции автоматами.

Наше потребление не в меньшей мере отчуждено. Оно управляется рекламными лозунгами, а не нашими действительными потребностями, нашим вкусом, зрением, слухом.

Бессмысленность и отчуждение труда приводят к стремлению к полной лени. Человек ненавидит свою работу, потому что она заставляет его чувствовать себя пленником и мошенником. Его идеалом становится полное безделье – когда он не должен шевелиться, когда все происходит по девизу фирмы «Кодак»: «Вы нажимаете кнопку, мы делаем все остальное».

Эта тенденция усиливается типом потребления, необходимым для расширения рынка, что приводит к принципу, очень лаконично сформулированному Олдосом Хаксли в романе «О дивный новый мир» (1932). Один из лозунгов, который впитывается каждым с младенчества, гласит: «Никогда не откладывай на завтра ту пятерку [долларов], которую ты можешь получить сегодня». Если я не откладываю удовлетворение своего желания (а я воспитан так, что желаю только того, что могу получить), я не вступаю в конфликт, не испытываю сомнений; никакого решения принимать не нужно; я никогда не остаюсь наедине с собой, потому что я всегда занят – или работаю, или развлекаюсь. Мне нет нужды осознавать себя, потому что я всегда занят потреблением. Я – система желаний и удовлетворения; я должен работать, чтобы удовлетворять желания – и именно эти желания постоянно стимулируются и направляются экономической машиной.

Этот отчужденный, изолированный человек испуган. Не только потому, что изоляция и отчуждение сами по себе порождают тревогу, но и по более конкретной причине. Бюрократическая промышленная система, особенно в той форме, в какой она развилась в больших корпорациях, порождает тревогу в первую очередь из-за несоответствия между величиной общественной организации (корпорации, правительства, вооруженных сил) и малостью индивида; более того, из-за общей неуверенности, которую система вызывает почти у каждого.

Большинство людей работает по найму и таким образом зависит от своих бюрократов-боссов, при этом они продают не только свой труд, но и свою личность (свои улыбки, свои вкусы, даже свою дружбу). Они предают свою целостность, но никогда не могут быть уверены, поднимутся они или рухнут, вскарабкаются по социальной лестнице или впадут в нищету, испытают позор и тревогу. При всем материальном изобилии промышленное бюрократическое общество есть общество обеспокоенных испуганных людей, людей, настолько обеспокоенных перспективой неудачи и тем, как она может отразиться на их личной жизни, что у них уже нет сил бояться возможности полного уничтожения в случае ядерной войны.

Со временем человек в наиболее развитых промышленных обществах все больше и больше привязывается к техническим устройствам, а не к живым существам и жизненным процессам. Новая спортивная машина для многих мужчин привлекательнее женщины. Интерес к жизни и к органике замещается интересом к технике и неорганическим веществам. В результате человек делается безразличным к жизни и скорее гордится изобретенными им ракетами и ядерным оружием, чем испытывает ужас перед ними и тоску в связи с уничтожением всякой жизни.

Определенные последствия этой ситуации важны для психиатра. Человек, обращенный в вещь, полон тревоги, лишен веры, не имеет убеждений и мало способен любить. Он ищет убежища в пустом бизнесе, алкоголизме, чрезмерной сексуальности, психосоматических симптомах всех видов, что лучше всего объясняется теорией стресса. Как ни парадоксально, самые богатые общества оказываются самыми больными, и прогрессу их медицины соответствует разительное увеличение всех форм психических и психосоматических заболеваний.

Эти соображения не означают, что индустриализация как таковая нежелательна. Напротив, без нее человеческая раса не сумела бы создать материальный базис для достойной и осмысленной человеческой жизни. Вопрос вот в чем: какую форму должна иметь промышленная система? Бюрократическую, при которой индивид превращается в маленький, незначительный винтик социальной машины, или гуманистическую, при которой отчуждение и чувство бессилия преодолеваются тем фактом, что человек активно и ответственно участвует в экономических и социальных процессах?

Гуманистическая индустриализация имеет много общественных и экономических предпосылок, времени на обсуждение которых у меня нет. Однако вот что необходимо сказать: целью гуманистического промышленного общества не может быть максимальная прибыль для немногих или даже максимальное потребление для многих. Производство продукции не должно быть самоцелью, оно только средство для по-человечески богатой жизни, которая возможна в обществе, где человек – это много, а не где он имеет много или использует многое. Общество должно создать условия для продуктивности человека, а не для homo consumens[25] или homo technicus.

Из всего этого следует урок для тех стран, которые сейчас совершают переход от феодального общества к индустриальному. Действительно, они должны сделаться промышленными обществами и удовлетворить материальные потребности своего населения. Однако они должны скептически относиться к ценностям, существующим в наиболее передовых странах, и не пытаться копировать их. Их целью должно быть стремление к новой форме общества, которое не было бы ни феодальным, ни промышленно-бюрократическим; они должны стремиться к гуманистической индустриализации, при которой реализуются многие человеческие ценности прошлого, не оставаясь просто формулами, и не позволить затопить себя пьяной волне потребления. Возрождение духа просвещения – безжалостно критического, реалистического, очищенного от чрезмерного оптимизма, от рационалистических предрассудков вместе с оживлением гуманистических ценностей, не проповедуемых, а реализуемых в личной и общественной жизни – вот условия психического здоровья и выживания цивилизации.

3Что мне не нравится в современном обществе

Каждый год, начиная с 1967-го, Эрих Фромм жил в Локарно, Швейцария, с апреля по сентябрь, до тех пор, пока не сменил окончательно местожительство с Мехико на Тичино в Швейцарии в 1974 году. Вскоре были установлены контакты с итальянской прессой. Предлагаемый текст был написан Фроммом для «Коррьере делла Сера», вечерней миланской газеты, в которой он был опубликован в январе 1972 года. Данный текст воспроизводит англоязычную рукопись Фромма.

В современном обществе так много вещей, которые мне не нравятся, что трудно решить, с какой именно жалобы начать. Впрочем, это не имеет значения, потому что совершенно ясно: все те вещи, которые мне не нравятся, – это просто различные грани структуры современного промышленного общества, и все они произрастают из одного и того же корня: структуры индустриального общества, как в его капиталистической, так и в советской формах.

Первое, о чем я хотел бы сказать: мне не нравится, что все вещи и почти все люди выставлены на продажу. Не только предметы потребления и услуги, но идеи, произведения искусства, книги, личности, убеждения, чувства, улыбки – все превращено в товар. То же можно сказать о человеке в целом, со всеми его способностями и возможностями.

Отсюда следует кое-что еще: доверять можно все меньшему и меньшему количеству людей. Это не обязательно подразумевает нечестность в бизнесе или ненадежность в личных отношениях; речь идет о более глубоких вещах. Если человек выставлен на продажу, будет ли он завтра таким же, как сегодня? Откуда мне знать, тот ли он, на кого можно положиться? Да, он не убьет и не ограбит меня… Это, конечно, обнадеживает, но такое доверие не очень много значит.

Это, конечно, другой способ сказать, что все меньше людей обладают убеждениями. Под убеждением я понимаю мнение, коренящееся в характере человека, в целостности его личности, которое мотивирует его действия. Я не имею в виду просто центральную идею, которая может легко измениться.

Следующий пункт тесно связан с предыдущим. Старшее поколение имеет тенденцию проявлять характер, в значительной степени сформированный традиционными паттернами и потребностью в успешной адаптации. Многие представители молодого поколения, похоже, вообще не имеют характера. Я не хочу сказать, что они нечестны; напротив, одна из самых приятных вещей в современном мире – честность огромной части молодого поколения. Я имею в виду другое: они живут – эмоционально и интеллектуально – в нищете. Любую потребность они удовлетворяют немедленно, им не хватает терпения учиться, они плохо переносят фрустрацию, лишены собственного центра и чувства идентичности. От этого они страдают и подвергают сомнению себя, свою идентичность, смысл жизни.

Некоторые психологи возводят отсутствие идентичности в добродетель. Они говорят, что молодые люди обладают «характером Протея»[26], стремясь ко всему, ничем не связанные. Однако это просто поэтический способ говорить об отсутствии самости, «человеческом конструировании» по Б. Ф. Скиннеру[27], согласно которому человек является тем, какие условные рефлексы у него выработаны.

Мне не нравятся также общая скука и отсутствие радости. Большинство людей скучает, потому что не интересуется тем, что делает, а наша промышленная система не заинтересована в том, чтобы люди интересовались своей работой. Надежда на последующие развлечения [большие, чем имело предыдущее поколение] считается единственной приманкой, необходимой для того, чтобы компенсировать скучную работу. Однако свободное время и время развлечений уныло. Оно так же управляется индустрией развлечений, как время работы – промышленным предприятием. Люди ищут удовольствий и возбуждения, а не радости; власти и собственности, а не роста. Они хотят иметь много, потреблять много, вместо того чтобы много представлять собой.

Людей больше привлекает все мертвое и механическое, а не жизнь и жизненные процессы. Я называю это тяготение к неживому вслед за Мигелем де Унамуно[28] «некрофилией», а влечение ко всему живому – «биофилией». Несмотря на тот упор, который делается на удовольствиях, наше общество производит все больше и больше некрофилии и все меньше и меньше – любви к жизни. Все это ведет к великой скуке, которая лишь поверхностно компенсируется постоянно меняющимися стимулами. Чем меньше эти стимулы вызывают поистине живого и активного интереса, тем чаще их требуется менять, поскольку часто повторяющиеся «плоские» стимулы скоро делаются монотонными – это биологически заданный факт.

То, что не нравится мне больше всего, описано в греческой мифологии: греки видели появление «железной расы», что показал Гесиод[29] в «Трудах и днях»:

После того поколенье другое, уж много похуже…

Землю теперь населяют железные люди. Не будет

Им передышки ни ночью, ни днем от труда и от горя,

И от несчастий. Заботы тяжелые боги дадут им…

Правду заменит кулак…

И не возбудит ни в ком уваженья ни клятвохранитель,

Ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу и злодею

Станет почет воздаваться. Где сила, там будет и право…

Зевс поколенье людей говорящих погубит и это…

Все же ко всем этим бедам примешаны будут и блага…[30] —

если только простые люди подымутся и свергнут тех, кто их угнетает.

Несмотря на все это, меня не оставляет надежда. Мы находимся в середине процесса, когда многие народы начинают отказываться от иллюзий; как сказал когда-то Маркс, отказ от иллюзий – это условие отказа от обстоятельств, которые требуют иллюзий.

4Распад обществ

«La disintegration de las sociedades» – таково было название лекции, которую Фромм прочитал в январе 1969 года на симпозиуме в Национальной медицинской академии в Мехико. Тема симпозиума – «Понимание смерти». Англоязычная версия этой лекции была подготовлена для публикации самим Фроммом и находится среди его неопубликованных работ.

Говоря о «распаде общества», я не имею в виду, что общество – организм, подобный клетке или целой телесной системе. Общества были описаны по аналогии с живыми организмами, например, Освальдом Шпенглером в его книге «Закат Европы» (1918): по его словам, вследствие рождения, возмужания, зрелости и одряхления общества проходят те же стадии развития, что и организм. И хотя аналогии могут быть вдохновляющими, они ничего не доказывают.

Тем не менее мы можем говорить о распаде обществ, не прибегая к таким аналогиям, если понимать общество как систему или структуру. Общее у организма и общества то, что они представляют собой системы и подчиняются определенным законам, свойственным каждой системе, даже если системы очень отличаются друг от друга по своей сути. Такими системами, например, являются человеческий организм, Солнечная система, лингвистические, экологические, политические системы, институции и т. д.

Природа систем

Природа систем заключается в том, что все их части соединяются таким образом, что должное функционирование каждой из них необходимо для должного функционирования всех остальных. Таким образом, система образует единство, отличающееся от простой суммы всех ее компонентов. Из этого факта проистекает следующее.

(1) Система обладает собственной жизнью, независимо от того, органическая это или неорганическая система, потому что она функционирует только до тех пор, пока все ее части остаются интегрированы в той специфической форме, которая требуется системе. Система как целое главенствует над своими частями, и части вынуждены функционировать в составе данной системы или не функционировать вовсе. Система обладает внутренней связностью, делающей ее изменение чрезвычайно затруднительным.

(2) Если попытаться изменить одну изолированную часть системы, то это изменение не приведет к изменению системы как целого. Напротив, система будет продолжать функционировать по-своему, поглотив изменение любой отдельной части таким образом, что очень скоро эффект изменения будет сведен на нет. Конкретным примером могут служить попытки избавиться от трущоб в больших городах, когда как наиболее эффективный способ предлагается строительство новых недорогих домов. Скоро обнаруживается, что новые дома, в свою очередь, превращаются в трущобы, и система трущоб продолжает функционировать, как и раньше. Причина этого кроется в том, что строительство новых домов без фундаментальных изменений системы – образовательных, экономических, психологических и т. д. – оставляет базовую структуру той же самой и, таким образом, система трущоб воспроизводится, превращая со временем только что построенные дома в новые трущобы. Система может быть изменена, если только вместо изменения одного-единственного фактора настоящие перемены произойдут в системе в целом, так что произойдет новое объединение всех ее частей.

(3) Чтобы понять, какие изменения системы в целом необходимы и возможны, требуется должный анализ функционирования системы: изучение причин нарушения функционирования и оценка ресурсов, доступных для изменения системы.

(4) Общий принцип оптимального функционирования системы или ее распада может быть сформулирован следующим образом: система может считаться эффективно работающей, когда все ее части должным образом интегрированы и работают оптимально с минимальной затратой энергии, используя трение между собой и трение системы с соседними системами, контакт с которыми неизбежен. Одним из важных условий должного функционирования является то, что те части системы, которые не приспосабливаются к новым условиям вне системы, способны регенерировать в ответ на эти новые условия и адаптироваться к ним. В противоположность этому распад системы происходит, когда некоторые части утрачивают способность к такой адаптации, когда они окаменевают настолько, что трение внутри системы и противоречия между данной системой и соседними делаются настолько выраженными, что со временем система разрушается и распадается.

Между двумя крайностями – оптимальным функционированием системы и ее распадом – имеется много оттенков частичной дисфункции. Восстановит ли система свое равновесие или распадется, зависит от способности воспринимать адекватные изменения, основанные на анализе системы. Следует отметить, что существуют такие системы, как, например, Солнечная, действующие на основании физических законов, не поддающихся контролю со стороны человека. С другой стороны, есть такие системы, как человеческий организм или общество, которые могут быть изменены вмешательством человека при условии, что такое вмешательство основывается на должном знании функционирования системы, доступности средств, позволяющих проведение систематических изменений, и наличии стремления к ним.

(5) Это не значит, что достаточное знание всегда может предотвратить распад системы. Очевидно, что человеческий организм, по крайней мере до сих пор, ограничен в своей способности производить системные изменения в процессе старения. Подобным же образом общество может быть неспособно к адаптивным изменениям по причине отсутствия материального базиса для них, потому что, например, произошла эрозия почвы, природная катастрофа и т. д.

(6) Очень часто систематические изменения не происходят не потому, что объективно невозможны, а в силу ряда субъективных причин. Возможно, первая из них – непонимание того, как функционирует система и каковы причины ее дисфункции. Во-вторых, в социальных системах это особые интересы существующих внутри общества групп, борющихся против перемен, неблагоприятных для них в данный момент, хотя, объективно говоря, нежелание отказаться от каких-то привилегий ведет со временем к распаду данного класса вместе с обществом в целом. Еще одна субъективная причина заключается в том, что многие люди, в том числе многие ученые, все еще мыслят в терминах устаревшей линейной причинно-следственной концепции. Они выбирают самые очевидные недостатки системы и пытаются найти их причины. Им трудно мыслить в терминах происходящих в системе процессов, когда понимание одной части делает необходимым понимание каждой из остальных; действительно, понимание системы требует гораздо большей гибкости мысли. Тот факт, что мышление и чувства наблюдателя сами по себе являются частями системы, делает понимание общества как системы особенно трудным; наблюдатель видит в системе не ее истинное функционирование, а смотрит с точки зрения собственных желаний и той роли, которую играет в системе.

О распаде социальных систем

Общие замечания о природе систем были необходимы для того, чтобы перейти к специфическим проблемам распада обществ. Мы должны помнить то, что уже было сказано о распаде систем: системы распадаются, если противоречия внутри них становятся чрезмерными и если отдельные их части и система как целое теряют способность к регенеративной адаптации в изменившихся обстоятельствах. К этому можно добавить еще одно соображение. Процесс распада общества обычно порождает огромную волну насилия и разрушительности (например, период упадка Римской империи или средневекового общества). Рост насилия сегодня может рассматриваться как указание на тенденции распада технологического общества.

Мы знаем в истории множество обществ, распавшихся таким образом, что можно было бы думать о них как об умерших и замещенных совершенно новыми социальными системами. Однако встречаются социальные системы, избегнувшие коллапса, в которых радикальные системные изменения вели к сохранению системы. Одним из наиболее часто упоминаемых примеров является распад социальной системы в Римской империи. Хотя последнее слово о причинах падения Рима еще не сказано, широко распространена идея о том, что причина распада Римской империи может быть найдена в ее неспособности приспосабливаться к меняющимся обстоятельствам, особенно в отсутствие технологического базиса, который позволил бы разрешить экономические противоречия, развившиеся внутри системы. Таким образом, подвижная космополитическая система Римской империи была заменена феодализмом, который властвовал в Европе около тысячи лет.

Когда мы говорим о распаде системы, это не значит, что все ее части уничтожаются. Люди или их потомки выживают вместе со значительной частью своих знаний и культуры; в самом деле, когда Европа перешла от Средневековья к Ренессансу и затем к современной эре, многие строительные элементы, созданные греческим и римским обществами, были использованы для создания совершенно иной системы.

Существует много других примеров полного распада социальных систем. Есть также общества, в которых произошли такие системные перемены, которые привели к радикальной реинтеграции прежней системы. Очевидным примером этого могут служить системные изменения, произошедшие в капиталистической системе между началом XIX и серединой XX века. К этим переменам привел ряд факторов, особенно стремительный рост производительности труда, связанный с использованием все более эффективной техники, а в последнее время – кибернетики и автоматики. Более того, перемены были связаны с неизбежностью возникновения больших централизованных предприятий, которые, в свою очередь, в значительной мере порождались новыми технологическими возможностями и были связаны с потребностью превращения рабочего в потребителя, с социальным и политическим давлением профсоюзов, с потребностью в более образованном населении, которое могло бы управлять все более сложными машинами.

Насильственная революция – не обязательно доказательство распада системы. Все условия для существования буржуазного общества XIX века уже имели место перед французской революцией[31], и революция только освободила общество от оков, которые сделали бы дальнейшие системные изменения невозможными. В современной истории мы видим некоторые яркие примеры противостояния системных изменений распаду общественных и политических систем. В Британской империи наблюдались признаки медленного распада, начавшегося в конце XIX века и продолжавшегося в XX столетии, несмотря на победу в двух великих войнах. С другой стороны, германский империализм испытал определенные изменения, но продолжил развиваться в терминах своей базовой структуры, хотя нация потерпела полное военное и политическое поражение в тех же двух войнах.

Изучение нарушений функционирования британской системы в противоположность продолжению функционирования системы немецкой (и, следует добавить, японской) дает нам прекрасный материал для понимания причин как распада, так и адаптивной реинтеграции экономических и политических систем. До сих пор таких исследований было немного, но, несомненно, они будут проведены и дадут много материала для понимания причин этих процессов. Впрочем, один факт уже ясен: экономические условия гораздо более важны, чем чисто военные, и экономическое завоевание и проникновение заменяют старые формы милитаристского захвата.

Распад или реинтеграция современного технологического общества

До сих пор мы говорили о проблеме реинтеграции в противовес распаду социальных систем чисто теоретически. Однако многие из нас осознают, что эта проблема сегодня, в 1969 году, не только теоретическая. Существует серьезный вопрос: не находится ли западная система в процессе распада или же реинтеграция возможна? Несомненно, западная социальная система выглядит находящейся на вершине своей силы. Развитие теоретической мысли породило технические приложения, которые, кажется, исполняют мечты прошлых поколений. Способность системы к производству материальных ценностей на базе новых технологий увеличивается все нарастающими темпами. Недавние исследования Луны, с таким энтузиазмом встреченные большинством жителей западного мира, представляются доказательством силы и эффективности нашей системы. Однако эти величайшие успехи западной системы не отменяют того факта, что она находится перед лицом серьезной системной дисфункции и опасности распада. Позвольте мне кратко перечислить некоторые противоречия, которые могут привести к распаду нашей технологической системы.

Самое важное противоречие, возможно, заключается в том, что богатые нации богатеют, а бедные становятся относительно беднее, и серьезных попыток изменить эту тенденцию не делается. Ничто не указывает на угрожающую опасность более ясно, чем всеми принятое предсказание экспертов катастрофического голода в неразвитых странах в 1980-х годах.

Другое противоречие лежит в глубоком разрыве между традиционными религиозными и гуманистическими ценностями, все еще принятыми в западном мире, и новыми технологическими ценностями и нормами, служащими им полной противоположностью. Согласно традиционным ценностям, следует творить добро, истину, красоту, иными словами, то, что служит развитию и росту человека. Новые технологические ценности призывают делать то, что технически возможно. Если технически возможно добраться до Луны, следует сделать это, несмотря на то, что гораздо более неотложные задачи на Земле остаются нерешенными. Если технически возможно произвести безумно разрушительное оружие, следует сделать это, несмотря на то, что это оружие угрожает уничтожением всему человечеству. Существует разрыв между осознанным набором ценностей, которым все еще учат детей и которым все еще верит большинство взрослых, и противоречащим им набором ценностей, следуя которым люди напрасно тратят энергию, мучаются угрызениями совести и испытывают чувство бесцельности существования.

Еще одно противоречие заключается в том, что, хотя индустриальное общество во всем мире повышает грамотность и уровень образования, этот прогресс совершенно не благоприятствует способности граждан критически мыслить. Одновременно с ростом образованности телевидение создает новый тип неграмотности, при котором потребителю скармливаются картинки; используются его глаза и уши, но не мозг. Короче говоря, пока мы производим все более эффективные машины, сам человек теряет некоторые свои самые важные качества. Он превращается в пассивного потребителя, направляемого крупной организацией, не имеющей другой цели, кроме той, чтобы становиться больше, производительней, расти быстрее.

Чем более могущественным становится человек в отношении природы, тем более он бессилен перед машиной. Хочу привести несколько примеров, чтобы показать, что вся наша система пребывает в состоянии серьезного неравновесия, а некоторые ее части, похоже, утратили свою адаптивную и регенеративную силу. Эта потеря адаптивной функции особенно ясно проявляется в неспособности (1) отказаться от ядерного оружия и тем самым от парализующей угрозы полного уничтожения; (2) преодолеть все увеличивающийся разрыв между миром богатых и миром бедных; (3) принять меры для того, чтобы человек контролировал машину, а не превращался в ее слугу.

Исторический вопрос, стоящий перед западным обществом, заключается в том, имеет ли оно еще жизненную силу, чтобы произвести необходимые системные изменения для предотвращения распада, или мы уже утратили контроль и тем самым обречены на катастрофу. Большинство наблюдателей полагает, что мы все еще обладаем техническими способностями для реинтеграции, и что наша возрастающая слабость кроется в том, что мы не анализируем систему, а также в том, что частные интересы главенствуют над интересами реинтеграции системы как целого. Некоторые исследователи, такие как Жак Эллюль[32] во Франции и Льюис Мамфорд[33] в Соединенных Штатах, выражают мало надежды на то, что распад может быть остановлен, хотя и не исключают такой возможности. Другие, привыкшие к линейному причинно-следственному образу мыслей, верят, что устранение симптомов может остановить распад системы; меньшинство полагает, что необходимо уничтожить систему в целом, чтобы построить более совершенную. (Они, по-видимому, не понимают, что такое уничтожение в лучшем случае приведет к столетиям кровопролития и варварства, а учитывая современный уровень разрушительных сил, возможно, не только к уничтожению современной системы, но и к физическому уничтожению большей части человечества, если не всей жизни на Земле.)

Если мы хотим выжить, то изучение распада систем, и в особенности систем социальных, представляет не только высочайший теоретический интерес, но и жизненную необходимость. Никогда еще способность человека к пониманию, к критическому и аналитическому мышлению не была столь необходима для выживания человеческой расы, чем сегодня.

5Поиск гуманистической альтернативы

Во время американских первичных президентских выборов 1968 года шестидесятивосьмилетний Фромм с энтузиазмом поддерживал Юджина Маккарти. (См. также заявление Фромма в газете «Почему я за Маккарти» [E. Fromm, Ethik and Politik, pp. 256–60] и электоральную речь за Юджина Маккарти в части II президентского тома.) Фромм видел в Маккарти олицетворение гуманизма, носителя надежды на фундаментальные перемены в истории человечества. Сам Фромм произнес много предвыборных речей и много ездил по стране. Кроме того, он написал ряд так называемых мемо – заметок, предназначенных для предвыборных речей Маккарти, которые тот использовал в качестве подспорья. Таким мемо была и речь, написанная Фроммом 16 марта 1968 года, за неделю до его шестьдесят восьмого дня рождения. Тематически она затрагивает самые животрепещущие вопросы, которые Фромм более обстоятельно обсуждает в написанной несколько позже книге «Революция надежды» (1968). Заключительная часть речи особенно ясно показывает, насколько Фромм был захвачен организацией альтернативного гуманистического движения; в то время он верил в широкую поддержку такого движения американцами. Победа на выборах республиканца Никсона[34]вызвала у Фромма шок, что привело к тяжелому сердечному приступу. Позже Фромму уже не суждено было стать движущей силой такого альтернативного движения. В любом случае, эта цепь событий делала такую вовлеченность и невозможной.

Куда мы движемся?

Опасность ядерной войны, угрожающая миру и Соединенным Штатам, все расширяющийся разрыв между бедными и богатыми странами, упадок американских городов, невозможность изменить ситуацию с «неразвитыми» частями американского населения хорошо известны. Более того, ясно, что, несмотря на это знание, нет ни плана, ни эффективных действий по изменению курса, который, если позволить ему продолжаться, может привести к падению цивилизации, а может быть, и к полному уничтожению человечества.

Общепризнанным становится факт, что в самых развитых индустриальных странах, особенно в Соединенных Штатах, возникает новая социальная организация. Это тотально бюрократизированная промышленность, та машина, частями которой являются машины и люди и которую Льюис Мамфорд называл мегамашиной. Картина современного общества была изображена Олдосом Хаксли в романе «О дивный новый мир», Мамфордом в богатом и остром культурно-социальном анализе, недавно, хоть и гораздо более поверхностно, Збигневом Бжезинским, который говорит о «технотронном обществе», и блестяще, хоть и тоже поверхностно, Германом Каном в монографии «Год 2000».

В новом описанном этими авторами обществе, порожденном второй промышленной революцией, индивид исчезает. Он становится полностью отчужденным. Он запрограммирован принципами максимальной производительности, максимального потребления и минимальных трений. Он пытается бороться со скукой разнообразными видами потребления, включая наркотики и секс. Это, как и возможность неврологически и физиологически вызывать изменение чувств в дополнение к манипуляциям с мыслительными процессами методами внушения, будет использовано в попытке обеспечить его бесперебойное функционирование как части мегамашины.

Это новое общество, в направлении которого мы движемся, создает такое изменение человеческого существования, по сравнению с которым переход от средневекового к современному обществу выглядит бледным, а революционные перемены вроде вызванных французской и русской революциями кажутся незначительными всплесками истории.

Чего не видят те, кто принял такое развитие как неизбежное или по сути благотворное, так это того, что человек не создан быть пассивной, неживой «вещью», и что состояние хронической вялотекущей шизофрении (отделения мысли от действия) и депрессии, начало чего мы видим уже сейчас, приведет либо к вспышкам безумного насилия, либо к вымиранию общества из-за отсутствия жизненной силы.

Каковы возможности, между которыми имеется выбор? Большинство, включая людей доброй воли и интеллигенцию, все еще полагает, что возможно позволить вещам идти своим чередом и надеяться на лучшее. Такая альтернатива может избавить от бессонных ночей в настоящем, но не изменит направления событий, ведущего к катастрофическому развитию.

Вторая альтернатива может быть названа маоистской (хотя нет уверенности в том, что считающие себя маоистами верно представляют мысли и намерения китайских лидеров). Эта альтернатива исходит из предпосылки, согласно которой система движется к катастрофе, и никакие реформы не могут изменить этого направления. Единственный шанс избежать катастрофы – изменить систему как таковую, и такая перемена возможна только через революцию интернационального масштаба; это значит, что все отстающие в развитии страны обратятся против индустриальных государств, и особенно их лидера – Соединенных Штатов, и опрокинут систему, в точности как китайские крестьяне сбросили своих правителей в городах.

Нельзя отрицать, что в этой точке зрения есть логика и отвага. Однако она порождена отчаянием в смеси с изрядной долей романтизма, фразеологии и авантюризма. Общее нападение на Соединенные Штаты приведет к установлению фашизма в этой стране и, возможно, во всех других промышленных государствах, и к появлению жесткой диктатуры в остальном мире. Если правящая элита Соединенных Штатов обнаружит, что находится в серьезной опасности, она может оказаться вынуждена начать ядерную войну, если этого не сделают сами китайцы. Однако те, кто высказывается за такую программу, забывают, что американское общество еще не распадается, что многие американцы, молодые и старые, не желают идти по пути уничтожения или фашизма. Кроме того, в Соединенных Штатах не существует никаких признаков революционной ситуации, если не считать романтических фантазий немногих граждан; следовательно, употребление революционных методов в нереволюционной ситуации есть всего лишь фразеология и авантюризм.

Существует ли третья альтернатива? Я полагаю, что существует. Эта возможность, как она ни мала, может быть, в настоящий момент возникла в последний раз. Она реальна только до тех пор, пока американское общество не утратило базовых элементов демократического общества и пока множество людей не стали эмоционально выхолощенными, не превратились в роботов и людей организации.

Первый вопрос, который следует изучить и обсудить, говоря о третьей альтернативе, таков: насколько велик сегмент американского общества, молодых и старых американцев, которые все еще сохраняют достаточно человеческой субстанции, гуманизма и специфически американских традиций, чтобы к ним можно было воззвать интеллектуально и эмоционально. Есть ли достаточное число американцев – от консерваторов до радикалов, – которых можно было бы подвигнуть (в двойном смысле слова), чьи чувства были бы задеты и кто начал бы действовать? Не претендую на то, что мне известен ответ на этот вопрос, и не думаю, что кто-нибудь знает ответ. Однако по моим наблюдениям, есть очень хороший шанс на то, что таких американцев много. Следует отметить, что не все представители этого сегмента ясно осознают опасность и представляют себе альтернативы. Но главное, они чувствуют правду, и им можно показать то, что они смутно ощущают. Осознание опасности мегамашинного общества могло бы мобилизовать и консерваторов, и радикалов, так как угроза затрагивает жизненные интересы всех, кто не полностью отчужден и может испытывать тревогу.

Условия гуманистически-активистской альтернативы

Первое условие – осознание, отличное от простого согласия с идеями. Осознать – значит открыть глаза на что-то, что человек чувствовал, но о чем не думал, хотя, по его мнению, всегда знал. Это процесс, обладающий наглядным и побуждающим эффектом, поскольку является активным, а не пассивным выслушиванием, согласием или возражением.

Помимо того, что осознание необходимо, оно должно относиться к системе как к целому, а не к изолированным частным особенностям. Недостаточно понимать, что война во Вьетнаме бессмысленна, опасна и аморальна; что насилие негров – неизбежное следствие убогой жизни в черных гетто; что рост потребления, обилие гаджетов не увеличивают счастье, а только делают скуку менее чувствительной. Необходимо осознать, что все эти обстоятельства – части системы, которая неизбежно их порождает; мы ничего не достигнем, если будем бороться с отдельными симптомами, – нужно изменить систему, в которой они коренятся.

Необходимо осознание природы тотально бюрократизированной промышленной системы, имеющей целью власть, престиж и удовольствия, программируемой принципами максимального производства и минимальных трений. Необходимо осознание того, что эта система как целое дегуманизирует человека, и человек больше не тот, кем был в XIX веке – он не управляет машинами, машины управляют им, как рабочим, так и менеджером. Со временем люди должны понять, что система функционирует только с их собственного согласия и при их помощи, и если они хотят изменить ее, она может быть изменена, пока существуют демократические процессы.

Однако осознать систему недостаточно. Люди должны видеть альтернативы. Одно из главных препятствий для рациональных и адекватных действий заключается в том, что люди или не видят альтернатив существующему порядку вещей, или им предлагают ложные и демагогические альтернативы, чтобы доказать: реальных альтернатив нет. Одна из таких обманчивых альтернатив – призыв вернуться к доиндустриальной эре или принять мегамашинное общество. Еще одно предположение в области политики – допущение коллапса Соединенных Штатов согласно теории домино[35] или продолжение войны во Вьетнаме до тех пор, пока Вьетнам не будет уничтожен (а Америка понесет жестокий материальный и моральный урон).

Другой обманчивый выбор – между экспроприацией всей собственности и принятием тоталитарного общества; еще один – между теистической религией (христианством) и бездушным, идолопоклонническим материализмом.

Наиболее фундаментальный ошибочный выбор заключается, возможно, между так называемым реализмом, который понимается как автоматизация, неподконтрольная решениям, основанным на человеческих ценностях, и утопиями, которые воспринимаются как нереальные, недостоверные цели просто потому, что они еще не были реализованы.

Важная задача – показать людям, что существуют настоящие альтернативы, другими словами, реальные возможности, не имеющие отношения к старым образцам. Реальной альтернативой в области социальной организации является гуманистическая индустриализация: такие меры, как децентрализация, самоуправление, индивидуальная ответственная деятельность во всех сферах. Это означает не экспроприацию собственности, а контроль за управлением ею в соответствии с принципами оптимальной ценности для развития человека. Для этого, возможно, хватит законодательства и изменений в конституции, но даже конституционные поправки могли бы быть частью демократического процесса (например, законы о еде и наркотиках, антимонопольные законы и другие возможности вмешательства государства в области личной инициативы).

В психической и духовной областях существует новая альтернатива, общая для верующих и неверующих. С этой точки зрения цель жизни – наиболее полное развитие сил человека, особенно разума и любви, включая преодоление узости своего эго и развитие способности отдавать себя, а также полный приоритет жизни и всего живого в противовес почитанию вещей механических и мертвых. Со временем на смену противостоянию реализма и утопии придет синдром мысли-знания-воображения-надежды, позволяющий человеку видеть реальные возможности, семена которых уже существуют в настоящем. Если отсутствует хотя бы один элемент этого синдрома, никакие новые альтернативы увидеть нельзя. Реальная альтернатива, предложенная здесь, заключается в радикальных переменах, которые достигаются путем демократического процесса; чтобы сделать эту альтернативу возможной, необходимы усилия значительной части американского народа, предпочитающего радикальные перемены физической и духовной смерти.

Критика системы, к которой мы приближаемся, и видение новых альтернатив в самых широких терминах давались множеством людей, занятых этой проблемой. Однако того, что мы знаем, недостаточно, в особенности в отношении альтернатив; необходимо огромное число исследований и экспериментов, чтобы превратить расплывчатые идеи в конкретные предложения. Это касается вопросов децентрализации, самоуправления, природы рациональных человеческих потребностей в противовес иррациональным, побуждения к труду, проблемы активности и пассивности, радикальной гуманистической философии и многого другого. Одна из самых жгучих проблем – необходимость решать, требуется ли ограничение или модификация компьютеризации, кибернетики, автоматизации для того, чтобы вернуть человеку контроль над машинами.

По мере того как люди начнут осознавать фундаментальные проблемы и задавать вопросы, они начнут предъявлять требования, и во многих случаях успешно, лучшим умам и самым преданным исследователям в различных областях социальных и естественных наук, в медицине, архитектуре, градостроительстве для изучения возможностей в подробной и конкретной форме гуманистических систем, которые противостояли бы отчужденным и механическим альтернативам, предлагаемым Германом Каном и другими. Главным отличием от работы мозговых центров будет предпосылка того, что человек окажется на первом месте при всяком планировании и предсказаниях. Труды Кана и другие подобные характеризует именно то, что они касаются технических возможностей, которые более или менее предсказуемы, но не человека и воздействия на него технических и социальных перемен, и не тех изменений в человеке, которые воздействуют на общество. Они игнорируют ценностные суждения человека: предпочитает ли он максимальное потребление и тем самым максимальное отчуждение или меньшее потребление, т. е. потребление как средство по-человечески насыщенной жизни. Отчужденный, полушизофренический стиль, ставший модным среди многих представителей социальных наук, неизбежно означает игнорирование в социальном анализе человека как чувствующего, живого, страдающего, мыслящего существа.

Необходимость альтернативного движения

Даже если значительная часть американцев поддержала бы такие радикальные перемены, даже если бы это привело к многочисленным исследованиям, вызванным новым интересом к альтернативам, этого было бы недостаточно. Известный факт: даже лучшие идеи и программы не оказывают длительного воздействия на человека, если он не имеет шанса действовать, участвовать, разделять идеи и цели с другими. Если люди вовлечены в процесс, они образуют ядро движения, и это движение должно давать им возможность в разной степени участвовать в определенных действиях: разделять чувства, идеи и надежды, приносить жертвы, иметь в определенной мере общие символы и даже ритуалы. Чтобы стать действенной, идея должна найти выражение в плоти групповых чувств и действий. Можно показать, что идеи, ставшие влиятельными, распространялись маленькими группами сторонников, производивших на других впечатление своим энтузиазмом и своим образом жизни, своими идеями и тем, что дух идеи находил выражение в том, как эти группы создавались и функционировали. (Примеры этого – ессеи[36], ранние христиане, монашеские общины, Общество Иисуса, Общество друзей, франкмасоны и ранние социалистические и анархистские группы.

Для интеллектуала важно видеть существование потребности в разделенных чувствах и действиях, которая особенно велика у молодых и тех, кто не выбрал интеллектуальную или артистическую сферу своим главным занятием. Интеллектуалы часто так проникнуты проблемами, над которыми работают, что ощущают мало нужды в групповой жизни, и в недостаточной мере понимают потребности тех, кто стремится найти руководство и товарищество для осмысленной деятельности. Характерным откликом не-интеллектуала на идеи является следующий: «Все это хорошо и верно, но что я могу тут сделать?» Интеллектуал знает, что он может сделать: еще немного подумать, написать книгу, возможно, прочесть лекцию. Но после всего этого студент или взрослый человек, активно незанятый в интеллектуальном процессе, чувствует себя одиноким и является таковым. Его вопрос «Что я могу тут сделать?» на самом деле имеет двойное значение. В одном случае это «Как мы можем изменить систему?», а в другом – «Что вы посоветуете мне делать сегодня?»

Верно, что небольшой процент активной молодежи находит пути и средства «что-то сделать». Их действия состоят по большей части в протестах, демонстрациях, сидячих забастовках, гражданском неповиновении или активном участии в расистских, феминистских и других выступлениях. Большинство этих действий необходимы и очень важны, однако ограничены по своей природе: будучи просто протестами, они не могут привлечь достаточно большого числа участников или всколыхнуть значительную часть американцев, что было бы необходимо для радикальных перемен.

Я утверждаю, что люди, как молодые, так и старые, которые серьезно видят необходимость альтернативы, должны организовываться в группы. Ценность таких групп, на мой взгляд, великолепно показал Льюис Мамфорд в анализе исторической функции малых групп. В книге «Миф машины» он заключает: «Малые, казалось бы, беспомощные организации, обладающие внутренней слаженностью и собственным разумом, в длительной перспективе часто оказываются более действенными в противостоянии деспотической власти, чем крупнейшие воинские соединения, хотя бы потому, что их трудно выявить и подавить».

Такие группы должны быть относительно небольшими, основываться на личном взаимодействии и иметь не более ста членов каждая. Чтобы избежать демагогического лидерства и вредной идеологии, не должно быть центрального управления группами (в этом отношении хорошим примером служит Религиозное общество друзей). Они должны разделять общую идею – идею поиска гуманистической альтернативы – и обсуждать возможные пути ее достижения. Они должны выходить за пределы всех политических и религиозных доктрин и избегать принятия какой-либо конкретной концепции как условия принятия в группу. Чрезвычайно важно, чтобы такие группы в принципе отличались от дискуссионных групп. Участникам следует брать на себя обязательство вести образ жизни, предполагающий самопожертвование: отказ от удовлетворения излишних и отчуждающих потребностей; взнос 10 % дохода на нужды движения; принятие нового стиля жизни – прямоты, правдивости, реализма; члены группы должны отводить время на изучение и активную пропаганду целей движения среди людей, с которыми они поддерживают социальные контакты и вместе работают; должны проявлять объективность, твердость, мужество и отсутствие фанатизма. Это означает, например, что сегодня они недвусмысленно и в соответствии с собственной совестью будут выражать протест против войны во Вьетнаме и неудач в борьбе с трущобами (для черных и для белых). Такие группы должны иметь некоторый минимум общих символов и ритуалов, например, периоды общего молчания и медитации. Члены группы должны вести образ жизни, способствующий солидарности и преодолению фанатизма и эгоизма.

Все эти идеи – не более чем предварительные предложения. Разработка детальной и обоснованной программы жизни группы должна быть результатом серьезной и длительной дискуссии среди тех, кто готов в ней участвовать. Ожидается, что эти группы станут ядром движения, что они привлекут большое число симпатизирующих, на которых оказывает влияние преданность и серьезность, а также конкретные предложения, исходящие от группы. Более зрелые интеллектуалы также могли бы присоединяться к группам, но не как лидеры; они должны нести ответственность за положение молодых членов по мере их взросления и приобретения ими опыта.

6Новый гуманизм как условие единого мира

4 апреля 1962 года Фромм прочитал лекцию, озаглавленную «Новый гуманизм как условие единого мира» в Шервуд-Холле в Ла-Джолле, Калифорния. Лекция сохранилась в виде аудиозаписи, а также как рукопись среди неопубликованных работ Фромма.

Сегодня нет сомнений в возникновении единого мира. Возможно, это самое революционное событие в истории человечества. Единый мир уже возник, как мы можем видеть, в том смысле, что промышленная продукция со временем делается обычной для всех народов мира и создает определенную близость между народами, чему особенно способствуют наши новые методы общения.

Вопрос, однако, заключается вот в чем: будет ли этот единый мир жизнеспособен или дело закончится одним гигантским полем битвы. Действительно ли современный человек, человек XX века, готов жить в едином мире? Может быть, мы интеллектуально живем в XII столетии, а эмоционально – в каменном веке? Не случится ли так, что при создании этого единого мира, наши чувства и цели все еще принадлежат трайбализму?[37] Под трайбализмом я понимаю отношение, встречающееся в большинстве примитивных племен: человек доверяет только членам своего племени, испытывает моральные обязательства только по отношению к членам своего племени, тем, кто – и это главное, хоть и звучит тривиально, – ест ту же пищу, поет те же песни, говорит на том же языке. Трайбализм подразумевает подозрительность в отношении незнакомца, приписывание ему всех грехов, свойственных самому человеку. При трайбализме мораль всегда носит внутренний характер, т. е. распространяется только на членов того же племени. Можно отметить, что нет ни малейшего различия между племенем, состоящим из сотни человек, тысячи или пятисот миллионов. Все равно: чужак, не принадлежащий к тому же племени, не воспринимается как полноценный человек.

Мы остаемся в состоянии трайбализма. Мы называем это национализмом. Мы приветствуем его как великое освобождение народов от прежней зависимости от более сильных наций, что в определенной мере, конечно, верно. Однако одновременно мы видим также, что национализм, возникший в западном мире лишь полтора столетия назад как результат французской революции, теперь стал образом мысли почти всего мира. Я полагаю, что это очень опасное развитие событий, если только человек не научится жить как единый представитель единого мира; национализм становится причиной ситуаций, когда человек создает условия для самоуничтожения. Если мы не сумеем создать новый гуманизм, единого мира не будет.

История идеи гуманизма

Когда я говорю «новый гуманизм», на самом деле я не имею в виду нечто новое. Гуманизму как философии около двух с половиной тысяч лет. (В нем нет ничего нового, за исключением того, что он нов для нас. В последние пятьдесят лет мы забыли про гуманизм.)

Поэтому позвольте мне напомнить вам историю идеи гуманизма в нашей традиции. Я хотел бы поговорить о китайском и индийском гуманизме в даосизме и буддизме, однако это заняло бы слишком много времени, так что можно начать с идеи гуманизма в Ветхом Завете. Одно выражение гуманизма в Ветхом Завете заключается в том, что Бог создал всего одного человека. Как гласят талмудические источники, Бог создал единственного человека с целью показать две вещи: во-первых, никто не может сказать: «Я выше тебя, потому что мои предки были выше твоих»; во-вторых, чтобы показать: любой, кто уничтожит одну-единственную жизнь, уничтожит все человечество. Другим выражением идеи гуманизма, идеи единственного человека, является утверждение Ветхого Завета о том, что человек создан по образу и подобию Божиему; следовательно, все люди равны друг другу, несмотря на то, что они не одинаковы, – ведь все они созданы по образу и подобию Божиему. Наконец, в Ветхом Завете вы находите приказание любить, что очень важно и часто забывается: приказание любить не только соседа, но и любого незнакомца.

Чужеземец – это именно тот человек, с которым мы не знакомы. Чужеземец – именно тот человек, который не принадлежит к тому же племени, или к той же нации, или к той же культуре; Библия говорит: «Когда поселится пришлец в земле вашей, не притесняйте его: пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской» (Лев. 19:33). Действительно, только испытав то, что испытывает чужестранец, только поставив себя на его место, можно его понять; толкуя это шире: только испытав то, что испытывает любое другое человеческое существо, можно его понять, можно узнать, что он чувствует.

Наиболее ясное выражение гуманизма Ветхого Завета можно найти в пророческой концепции мессианства. В ней понятие трайбализма преодолевается видением всех наций как одних и тех же любимцев Бога: ни один народ фаворитом Бога не является. Позвольте мне прочесть высказывание Исайи[38]: «В тот день из Египта в Ассирию будет большая дорога, и будет приходить Ассур в Египет, и Египтяне – в Ассирию; и Египтяне вместе с Ассириянами будут служить Господу. В тот день Израиль будет третьим с Египтом и Ассириею; благословение будет посреди земли, которую благословит Господь Саваоф, говоря: благословен народ Мой – Египтяне, и дело рук Моих – Ассирияне, и наследие Мое – Израиль» (Ис. 19:23–25).

Та же гуманистическая традиция продолжается в Новом Завете. Там есть заповедь «Любите врагов ваших» (Мат. 5:44); действительно, между любовью к врагу и любовью к чужестранцу разница невелика, потому что, если я люблю врага, он перестает быть чужестранцем, становится моим соседом, становится мной и, таким образом, перестает быть врагом. Фраза «Любите врагов ваших» – парадокс, но парадокс только потому, что на самом деле, если я люблю чужестранца и врага, врага у меня нет.

Конечно, мы знаем, что католическая церковь была основана на гуманизме и универсализме в противоположность национальным границам. В традициях гуманизма позднего Средневековья великий христианский мыслитель Николай Кузанский[39] говорил, что гуманность Христа связывает человека в мире, и что она является высочайшим доказательством внутреннего единства человечества. Его версия гуманизма заключалась именно в том, что гуманность Христа – гарантия единства всех людей.

Идея гуманизма уходит корнями в греческую и римскую традиции. В драме Софокла «Антигона» героиня борется против того, кого мы назвали бы императором-фашистом, – против Креонта, настаивая, что закон природы, который является законом сочувствия ко всем людям, выше законов государства; она готова умереть ради соблюдения закона гуманности, если этот закон противоречит закону государства. Она хоронит брата, несмотря на то, что в отношении государства тот был предателем.

Концепция гуманизма находит выражение не только в греческом образе мыслей и «Антигоне» Софокла, но также в греческой и римской философии, особенно в концепции естественного закона – закона, коренящегося в природе человека и обладающего приоритетом перед всеми другими созданными человеком законами, в особенности законами государства. Одна из фраз Антигоны прекрасно выражает идею дарованного богами естественного закона:

Этот не сегодня

Был ими к жизни призван, не вчера:

Живет он вечно, и никто не знает,

С каких он пор явился меж людей[40].

У Цицерона можно найти, возможно, самую убедительную формулировку идеи естественного закона; эта мысль Цицерона вошла в средневековое христианское мышление и стала очень влиятельной, очень мощной в нем. Позвольте мне процитировать Цицерона: «Вы должны теперь постигнуть всю эту вселенную как единый народ, в который входят как боги, так и люди». Как видите, это концепция единого народа всех людей: не лиги наций, не объединения наций, а народа людей, в котором каждый человек предан человечеству и, как прекрасно сказал Цицерон, «в которое входят как боги, так и люди».

Потребовалось бы слишком много времени, чтобы описать развитие гуманистической идеи в позднем Средневековье у Фомы Аквинского. Хочу только упомянуть, что идея естественных прав, которая позднее обнаруживается в XVIII веке, и, особенно в американском мышлении и в американской концепции прав человека, есть следствие развития естественного закона в том виде, в каком он нашел выражение как в греко-латинской, так и в иудео-христианской традициях.

Гуманистическая идея во времена Ренессанса касалась человечества, humanitas на латыни (что характерно для всего современного мышления, начиная с Ренессанса), по большей части не в теологическом смысле. Эта идея была прямым продолжением греко-римской и иудео-христианской религиозных традиций. Согласно этой специфически ренессансной концепции, человек понимается в своем природном подобии. Человек таков, каков он есть, и задача человека – полностью раскрыться. Идеалом Ренессанса является универсальный, многогранный человек, реализация человечности в каждом индивиде. Каждый – носитель всего человечества, и задача человека – проявить в себе человечество.

За таким ренессансным мышлением последовало то, что стало, возможно, вершиной гуманизма в западной традиции: философия Просвещения в XVIII веке[41].

Для гуманистического мышления XVIII века была характерна концепция человека в целом, квинтэссенция человека. Если говорить о «квинтэссенции» и придерживаться традиционной философской терминологии, то под квинтэссенцией следует понимать то, благодаря чему предмет есть то, что он есть. Таким образом, говоря о квинтэссенции человека, мы говорим о том, благодаря чему человек является человеком.

Существует ли такая вещь, как квинтэссенция? Сегодня многие, если не все, специалисты в области социальных наук склонны считать, что, хотя это верно биологически и анатомически (что трудно отрицать), это неверно психологически. Многие полагают, что человек рождается чистым листом бумаги, на котором культура или общество пишет свой текст.

Определенно, философы XVIII века так не думали. Они верили, что человеческая природа, человеческое сложение больше, чем просто анатомическое или физиологическое нечто. Философы XVIII века разъясняли различие, которое я считаю очень важным: различие между квинтэссенцией человека, между человеческой природой в целом и специфическими формами, в которых человеческая природа выражается в каждом обществе и каждой культуре. Другими словами, не видя человеческой природы как таковой, мы никогда не увидим человека в целом, однако мы можем вывести из многочисленных проявлений человеческого в разных культурах и в разных индивидах то, что в людях есть общего, что является специфически человеческим.

Ту же идею высказывал Жан-Жак Руссо, он привел одно соображение, через много лет принятое Фрейдом: он указал на противоречие между естественными наклонностями человека и требованиями общества. Это очень важный момент. Как я уже говорил, Фрейд выразил это в более специфической форме, указав на конфликт между сексуальными потребностями и нравами общества; Фрейд заключил, что из этого конфликта развивается невроз. Я не очень уверен, что он прав в этом конкретном заключении, тем не менее, вывод Фрейда имеет гораздо более общее значение и важность, а именно, указывает на то, о чем говорил Руссо: на противоречие между требованиями общества и требованиями, скажем так, гуманности в человеке. Позвольте напомнить, что Джон Локк высказал теорию, гласящую, что для понимания того, каким должно быть правительство, следует учитывать природу человека. Теория Локка стала очень важной для американской традиции в силу влияния, оказанного на Джефферсона[42] и других.

Я хотел бы процитировать концепцию, высказанную одним из самых замечательных философов – немецким ученым Иоганном Готфридом Гердером[43]. Для него человек, в противоположность животным, рождается хилым и нуждается в развитии в себе гуманности. «Искусственный инстинкт разума, гуманности, человеческий образ жизни есть высочайший расцвет естественной эволюции». Гердер унаследовал концепцию, согласно которой человек как животное – самое слабое, самое беспомощное, самое незавершенное из всех животных, однако обладающее разумом, специфически человеческим разумом, и благодаря развитию этого исключительно человеческого качества человек становится высочайшим продуктом естественной эволюции.

Идеи Готхольда Эфраима Лессинга[44], другого великого гуманиста, имели то же направление. Он видел задачу человека в реализации сути рода человеческого. В работах Лессинга находит выражение та же концепция: то, что является специфически человеческим, сущность человека, должно быть реализовано, должно быть сделано явным, должно развиваться. Такова задача человека. Ирония судьбы заключается в том, что Лессинг говорил о Третьем Рейхе – более чем за сто лет до Гитлера, – как о Рейхе, в котором гуманность достигнет совершенства, в котором все человеческие противоречия будут преодолены в новом единстве и новой гармонии.

Самым значительным из мыслителей-гуманистов XVIII–XIX веков был, возможно, Иоганн Вольфганг Гёте. Я хотел бы привести здесь некоторые его идеи. Одна из них, очень сходная с высказываниями Николая Кузанского, Гердера и Лессинга, заключается в том, что человек несет в себе не только собственную индивидуальность, но все человечество со всеми его возможностями, хотя индивид в силу ограниченности своего существования способен реализовать лишь часть этих возможностей. Целью жизни, по Гёте, является развитие через индивидуальность к универсальности. Хочу подчеркнуть это, потому что в философии XVIII века вплоть до Гёте (а позднее – Маркса) не признавалось, что человек достигает универсальности, уменьшая индивидуальность, превращая себя в такого же, как и все, чтобы ощутить свое единство с ними. Напротив, считалось, что только путем полного развития своей индивидуальности человек может ощутить собственную гуманность – и тем самым принадлежность ко всему человечеству. Он будет чувствовать свою общность со всеми именно потому, что полностью стал самим собой. И если он не становится собой полностью, если остается в психическом смысле мертворожденным, он не сможет получить и прочувствовать человечность, которую несет в себе.

Возможно, величайшее, самое значимое выражение гуманизма Гёте, чрезвычайно важное для наших дней, содержится в драме «Ифигения». Существует греческая драма «Ифигения», написанная Эврипидом. Ее сюжет вкратце таков. Ифигения, дочь Агамемнона, должна была быть принесена в жертву богам, чтобы обеспечить попутный ветер греческим кораблям, направлявшимся к Трое, однако милосердная богиня перенесла ее на варварский остров, где правил царь Фоант; Ифигения убедила его положить конец обычаю, на котором он настаивал до тех пор, а именно убивать любого чужестранца, попавшего на остров.

Этот варварский обычай может казаться нам странным, однако на самом деле не следует так уж удивляться. Чужестранец был, как я уже говорил, чужаком, не принадлежащим к племени, а значит, не воспринимался как такой же человек, какими мы воспринимаем своих близких.

Случилось так, что Фоант сделал Ифигению жрицей в храме Артемиды. Он был добр к ней и доверял ей. Но однажды на остров прибыл брат Ифигении Орест со своим другом. Втроем они решают бежать: похитить изображение Артемиды и вернуться в Грецию тайком от царя. В греческой драме после некоторых трудностей им это удается.

В драме Гёте герои составляют такой же план, и сначала Ифигения соглашается, но потом меняет свое решение, потому что не может предать поверившего ей царя. У нее есть два варианта, которые мы назвали бы выбором из двух зол: большее зло – погибнуть самой и обречь на смерть брата и его друга, меньшее зло – предать царя. Сегодня мы склонны думать, что, выбирая из двух зол, лучше выбрать меньшее, забывая, что в этом случае мы, скорее всего, только отсрочиваем большее зло, которое со временем случается с большей неизбежностью.

Ифигения отказывается выбирать из двух зол; она полагает, что не обязательно существуют только две альтернативы, но может быть и третья: возможность быть гуманной. Это означает, что нужно сказать царю правду, действовать полностью по-человечески, рискуя тем, что царь может ее убить, но избегая двух других зол, неприемлемых с моральной точки зрения. Ифигения говорит царю правду, и тот отвечает:

Ты мнишь, суровый

И дикий скиф услышит голос правды

И человечности, Атреем, греком,

Отвергнутый?

Ифигения отвечает:

Его услышит всякий,

Под чьим бы небом ни родился он,

В ком бьет источник жизни и любви

Незамутненный![45]

В драме Гёте царь тронут голосом правды и человечности и отправляет Ифигению, ее брата и его друга на родину. Драма Гёте важна тем, что в ней показана опора на голос гуманности как на единственное решение, которое может спасти человека, когда кажется, что он стоит перед лицом лишь разных сил зла. Я полагаю, что это решение Гёте имеет некоторую значимость и для нашего времени. Перед нами стоят разнообразные альтернативы, которые хоть и носят разные названия, все являются предложениями разрушения. Я считаю, что очень важно понимать: если мы серьезно относимся к гуманистической традиции нашей культуры, то нам действительно следует рассмотреть вопрос о том, нет ли других альтернатив помимо клише, и не самая ли важная из них – возможность человечности и правды.

Гуманизм Гёте, и об этом важно упомянуть, также проявлялся в том, что он был против национализма. Гёте, как вы знаете, прожил долгую жизнь и под конец видел, что национализм стал главенствующей идеологией не только во Франции, но становился ею и в Германии. Эта идея расцвела во время наполеоновских войн; германцы называли войны с Наполеоном войнами за освобождение. Гёте, несомненно, был одним из величайших германцев, и я хочу прочесть вам некоторые его высказывания. Он сказал в 1814 году, когда Наполеон уже терпел поражения от победоносной германской армии освобождения, что германская нация – ничто, но отдельный немец – кое-что, хотя весь мир считал обратное. Германцы должны быть рассеяны по миру, считал Гёте, подобно евреям, для того чтобы развить все доброе, что в них есть, на благо человечества. В более раннем письме (от марта 1799 года к Иоганну Якобу Хоттингеру[46]) Гёте писал: «В то время, когда все заняты созданием новых отечеств, отечество всех людей, кто может мыслить без предрассудков и подняться над своим временем, – нигде и повсюду».

Здесь видно, что Гёте противостоял новой волне национализма, отрицавшего гуманизм, который рос и разворачивался в западной культуре, можно сказать, в XIII–XVIII вв. Гёте был последним представителем традиции гуманизма в XIX веке. Потом началась новая волна национализма; ирония истории заключается в том, что французская революция, основанная на философии, бывшей по сути гуманистической, и вдохновленная ею, оказалась именно той революцией, которая создала новый национализм; она положила начало новому идолу – национальному государству. Промышленная революция в национальном государстве соединила национализм с мощными экономическими интересами, для реализации которых использовалась сила и националистические сантименты.

Национализм, зародившийся во время французской революции и наполеоновских войн, бурно расцвел в Германии после 1871 года, когда Германия наконец объединилась. Мы видим еще более свирепствующий национализм позднее в Германии XX века и в сталинской России, а теперь в современном Советском Союзе. Он нашел свое ужасающее выражение в двух мировых войнах и остается серьезной угрозой как возможная причина третьей, и на этот раз ядерной, войны.

Я хотел бы прочесть вам кое-что, написанное человеком, который в своей личной жизни олицетворяет перемену от гуманизма к национализму и который выразил это наиболее тонко. Бельгийский поэт Эмиль Верхарн до 1914 года был пацифистом, гуманистом, социалистом; под впечатлениями от войны он, как и многие другие, изменился. В книге, посвященной самому себе, он писал: «Тот, кто пишет эту книгу, в которой нескрываема ненависть, в прошлом был пацифистом. Для него разочарование не могло быть более грандиозным или более неожиданным. Оно обрушилось на него с такой силой, что он счел, что перестал быть тем же человеком; и, кажется, в этом состоянии ненависти его совесть уменьшилась. Он посвящает эти страницы с глубоким чувством тому человеку, которым он был». Это, возможно, самое яркое описание перемен в одном человеке, которые могут рассматриваться как перемены в культуре и в социальном климате на грани двух столетий, между гуманизмом XVIII века и национализмом XIX–XX веков.

Я хотел бы упомянуть о том, что самое важное выражение гуманизма XVIII века в следующем веке может быть обнаружено в социалистическом мышлении разных типов и, возможно, наиболее ясно у Маркса. Это может показаться вам удивительным, потому что большинство слышало о Марксе как о материалисте, считающем, что главная мотивация человека материальна и т. д. На самом деле Маркса много цитируют, но мало понимают, как и Библию. К сожалению, самый важный текст, касающийся концепции человека, самый важный философский текст Маркса, до недавнего времени не был даже переведен на английский. Однако не нужно даже читать его, чтобы понять, что философия Маркса – прямое продолжение философии Спинозы, Гегеля и Гёте и что так называемый марксизм, распространяемый Советским Союзом, имеет так же много общего с взглядами Маркса, как жизнь пап времен Ренессанса с учением Христа.

Я хотел бы привести одну-две цитаты, чтобы то, что я говорю, прозвучало менее абсурдно. Цель жизни человека по Марксу совершенно такая же, как у Спинозы и у Гёте, – независимый, свободный человек: «Человек не рассматривает себя как независимого, если он не хозяин себе, а хозяин он себе, когда его существование принадлежит ему. Человек, который живет по милости другого, рассматривает себя как зависимого»[47]. Человек независим, только если он присваивает себе свою многогранную сущность всеохватывающим образом и так становится целым. Эта концепция «целостного человека» приходит из Ренессанса через Спинозу, Лейбница[48] и Гёте к Марксу. Далее: «Все его человеческие отношения с миром – зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, мышление, наблюдение, ощущение, желание, действие, любовь – короче, все органы его индивидуальности есть присвоение человеческой реальности… Частная собственность сделала нас столь глупыми и предвзятыми, что объект становится нашим, когда мы обладаем им, когда он существует для нас как капитал или когда он напрямую съедается, выпивается, носится, становится обиталищем и т. д., короче, каким-то образом утилизируется… Все физические и интеллектуальные чувства отчуждены и заменены чувством владения. Человеческое существо должно быть доведено до абсолютной нищеты, чтобы стать способным породить все свое внутреннее богатство».

Еще одно высказывание Маркса характерно для всего гуманистического мышления; оно касается человека как активного существа в противоположность пассивному. Особенно это относится к любви. Для Маркса, как и для Спинозы, проблема никогда не заключается в том, чтобы «быть любимым», как это имеет место для большинства из нас, и никогда не возникает принципиальный вопрос «Как кто-то любит нас?». Проблема в нашей способности любить и в том, является ли качество любви активным качеством. «Если вы любите, не вызывая любви в ответ, т. е. если вы не способны проявлением себя как любящего сделать себя любимым, то ваша любовь бессильна, она – несчастье»[49].

Важность гуманизма для современности

Теперь я хотел бы обсудить два аспекта гуманизма, которые важны для нас. Один из них – научный аспект: существует ли такая вещь, как «сущность человека»? По этому поводу XVIII век был довольно оптимистичен. Общее представление этого века было таким: человек разумен, добродетелен, легко может быть обращен к добру. Сегодня некоторые мыслители вроде Рейнгольда Нибура[50] и других уверяют нас, что почти греховно питать такую наивную веру в добродетель человека. Однако я не считаю, что нам нужны подобные наставления. Время, которое мы пережили и в котором продолжаем жить, дает нам достаточные доказательства иррациональности и даже безумия человека, чтобы нам нужны были напоминания о том, каким злом может быть человек. Вопрос заключается вот в чем: какова сущность человека? И я думаю, что это главный вопрос наук о человеке. Что может быть объективно названо человечностью?

В своей книге «Здоровое общество» я попытался рассмотреть этот вопрос. Здесь я хочу только подчеркнуть, что сущность человека – это не субстанция, и дело не в том, хорош человек или плох, сущность его остается той же на протяжении истории. Сущность человека представляет собой созвездие или, как называет это Хайдеггер[51], конфигурацию – базовую конфигурацию. Мне представляется, что конфигурация – это одна из составляющих экзистенциональной дихотомии, иными словами, одно из противоречий между человеком как животным, погруженным в природу, и человеком как единственным созданием в природе, осознающим себя. Таким образом, человек может осознавать свою отдельность, свою потерянность и слабость. Таким образом, человек должен найти новые пути объединения с природой и со своими собратьями-людьми. Человек был рожден исторически и индивидуально, и когда осознал свою отделенность от мира, лишился бы рассудка, если бы не нашел способа преодолеть эту отделенность и обрести единство. Такова, я уверен, сильнейшая страсть человека: избегнуть полного ощущения отделенности и найти новый союз.

История религии, история человечества в целом (и индивидов тоже) показывает, что существуют два пути преодоления отделенности и достижения единения. Один из них можно найти во всех примитивных религиях, это возвращение к природе, превращение человека в животное и уничтожение в нем всего, что есть специфически человеческого: его разума, его сознания. Такое уничтожение достигается самыми разными способами: опьянением, оргиями или просто отождествлением с животными, погружением в состояние зверя, особенно медведя, льва или волка. Другими словами, это попытка преодолеть чувство одиночества, перестав быть человеком и вернувшись в природное состояние, в котором человек – часть природы и может превратиться в животное. Однако, как символически выражает это Библия, как только Адам и Ева покинули рай, т. е. состояние единства, в котором человек еще не родился как человек, два ангела с огненными мечами стали охранять вход, и люди вернуться не могли.

Другое решение по преодолению отделенности и достижению единства было найдено в период между 1500 и 500 годами до н. э. в Китае, Индии, Египте, Палестине и Греции: единство было найдено не благодаря регрессии, а в силу развития специфически человеческих сил разума и любви до такой степени, что мир стал человеку домом; став полностью гуманным, человек жил в новой гармонии с собой, со своими собратьями-людьми и даже с природой. Это была идея пророческого мессианизма. Эта же идея была присуща позднесредневековой религиозной мысли. И она же была идеей гуманизма XVIII века. На самом деле это сущность религиозной и духовной западных традиций. Задача человека – развивать свою человечность; в этом развитии он найдет новую гармонию и тем самым единственный путь, на котором возможно решить проблему рождения человека.

Родившись, все мы встаем перед вопросом, на который должны дать ответ не разумом, но всем нашим существом. На него существует всего два ответа. Один из них – регрессия, другой – развитие нашей человечности. Множество людей, как я считаю, сегодня это большинство, пытается избежать ответа и заполняет время тем, что мы называем развлечениями, отвлечениями, свободным времяпрепровождением, чем бы это ни было. Однако я полагаю, что в конце концов мы обнаруживаем, что это решение – не решение, что те, кто делает такой выбор, страдают от скуки и депрессии, хотя и не осознают этого.

Я кратко упомянул свою собственную концепцию того, как можно было бы рассматривать базовую конфигурацию человека в терминах созвездия, а не в терминах субстанции, но, конечно, чтобы развить эту тему, требуется много времени, и сейчас я даже не буду пытаться это сделать[52]. Здесь я хочу добавить всего одно соображение: сущность человека станет важна только для тех и только тогда, когда оживет интерес к переживанию человеком своего единства; сейчас этот интерес мертв.

Что же тогда представляет собой опыт гуманизма? В приведенном выше обзоре я старался показать вам, что опыт человечности может быть выражен словами Теренция[53]: «Ничто человеческое мне не чуждо». Я несу в себе всю человечность; несмотря на утверждение, что нет двух одинаковых людей, парадокс заключается в том, что мы все разделяем одну и ту же субстанцию, одно и то же качество; ничто из того, что существует в любом человеке, не отсутствует во мне. Я преступник, и я святой. Я младенец, и я взрослый. Я человек, живший сто тысяч лет назад, и я человек, который при условии, что мы не уничтожим человеческую расу, будет жить через сто тысяч лет.

Данное утверждение имеет очень важную связь с одним феноменом, с которым его обычно не связывают, а именно с феноменом бессознательного. Фрейд был не первым, кто открыл бессознательное, но он, несомненно, первым подверг его полному систематическому исследованию. Тем не менее его концепция бессознательного была очень ограниченной. Он полагал, что определенные инстинктивные желания, такие как стремление к кровосмесительству или убийству, подавляются. Да, это так. Однако проблема шире. Что такое на самом деле сознание? Наше сознание представляет собой совокупность всего человеческого опыта, который наше конкретное общество позволяет нам осознавать. Обычно, за исключением очень небольших индивидуальных различий, мы осознаем наш язык, нашу логику и те табу, которые наши общества позволяют нам осознавать. Существует, можно сказать, «социальный фильтр», и только тот опыт, который может через него пройти, становится тем, что мы осознаем; это и есть наше сознание.

А что собой представляет наше бессознательное? Наше бессознательное – это все человечество. Наше бессознательное – это универсальный человек. Наше бессознательное – это все, что есть человеческого, хорошего и плохого, в каждом из нас минус та небольшая часть, которая является сознанием, представляющая опыт, мышление, чувства в соответствии с культурой, в которой мы оказались более или менее случайно. Наше бессознательное – это целостный человек и, следовательно, величайшее значение соприкосновения с бессознательным не в том, чтобы обнаружить кровосмесительные желания или еще что-то (что иногда может оказаться важным). Величайшая важность открытия Фрейдом возможности соприкосновения с бессознательным именно в том и заключается, что, войдя в соприкосновение с бессознательным, мы соприкасаемся со всем человечеством, соприкасаемся с целостным человеком в нас, и тогда действительно для нас больше не существует чужака. Более того, мы больше не судьи другим в том смысле, что больше не видим свое превосходство над ними. Если мы в соприкосновении со своим бессознательным, тогда мы действительно ощущаем себя так же, как ощущаем всех других. Мы преодолеваем отделенность внутри себя, из-за которой мы осознаем только то, что выражается в нашей конкретной культуре, и соприкасаемся с тем, что разделяем со всем человечеством.

Национализм, как и трайбализм, – нечто совершенно противоположное. Там мы не соприкасаемся с человечеством. Мы соприкасаемся только с одной частью человечества и производим очень простую операцию: мы переносим все зло в себе на чужака, в результате чего он – дьявол, а мы – ангелы. Именно это мы переживаем во всех войнах, в противостоянии в частной жизни, и именно это переживается обеими сторонами в холодной войне. Я считаю, что человек вынужден выбирать между возрождением гуманизма, обновлением духовных оснований нашей западной культуры, которая служит основанием гуманизма, и отсутствием какого-либо будущего.

Гёте, если позволите процитировать его еще раз, сказал: «Есть одно важное различие между разными историческими периодами, а именно между периодами, имеющими веру, и периодами, ее не имеющими. Те, у кого есть вера, процветают и полны жизни, а те, кто веры не имеет, загнивают и в конце концов умирают». Несомненно, XIII и XVIII века – это периоды веры. Боюсь, что наше время на Западе – период огромной нехватки веры; та ненависть, которая распространилась в западном мире и в Соединенных Штатах, есть лишь выражение того, что люди лишены любви и на самом деле не знают, для чего живут. Безусловно, ненависть есть выражение морального отчаяния и морального пораженчества. Если человек пытается утвердить свою культуру, пытаясь спасти ее благодаря войне, дела сегодня идут так, что ему не удастся спасти ни собственные ценности, ни даже свою жизнь.

Я верю, что мы все еще имеем выбор и можем обновить сами корни нашей традиции – греко-романской, иудео-христианской традиции гуманизма. Если мы способны серьезно отнестись к этим ценностям, о которых мы все время говорим, тогда действительно могла бы пробудиться в нашей культуре новая жизненная сила, мы могли бы иметь будущее. Если же мы неспособны обновить свои корни, то, что бы мы ни говорили и каково бы ни было наше оружие, нам не выжить. Я думаю, что перед нами стоит необходимость принятия базового, фундаментального решения. Это прекрасно выражено в Ветхом Завете: «Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое» (Второзаконие 30:19). Я верю, что человек сегодня должен выбрать в мире, который становится единым миром, именно жизнь – и это означает новое принятие гуманизма. Если он этого не сможет, ему не удастся, боюсь, создать новый единый мир.

Часть II