и? Она никогда не говорила нам, что все это припасает для встречных бедных детей.
Я гораздо позже об этом узнала.
Няня была хорошая сказочница. Она знала множество сказок и рассказывала их отлично. Мы все были ужасно рады, когда нам удавалось упросить ее рассказать нам сказку, что было не совсем легко. Ее для этого надо было долго уговаривать, а если она была сердита или чем-нибудь опечалена, то ни за что не соглашалась.
Раз мы очень пристали к ней: «Расскажи, няня, да расскажи сказку!».
— Что вы? Господь с вами! — отвечала няня. — Нынче суббота — всенощная в Божиих храмах идет, а я им сказки стану сказывать!.. Нет, детки, сегодня никак нельзя. Завтра — дело иное. А субботний вечер — вечер святой. По субботам надо молиться Богу, а не выдумки рассказывать. Вот я сейчас затеплю у образов лампадку, а Наденька или Лёля Евангелие бы громко прочли. Вот это бы дело было!
— Нет, няня; я в театр поеду с Катей и с Леночкой, — так тети называли мою маму. — И Лёлю мы с собой возьмем, — отвечала тетя Надя.
Лёля запрыгала от радости и побежала к маме узнавать, не пора ли одеваться; а няня крепко заворчала:
— Ишь, нашли время комедии смотреть! Срам какой, во время службы Божией по театрам разъезжать. Ведь уж, слава Господу, не махонькие: должны бы понимать. А уж Елене Павловне просто стыдно не удержать девчонок.
Няня часто, по старой памяти, тетей и даже мою маму называла «детьми» и «девчонками».
— Эх ты, Наста! Воркотунья ты старая! — откликнулась, услышав ее слова, из другой комнаты бабушка. — Полно тебе ворчать! Какой тут грех — в театр ездить?.. Можно всему время найти: и удовольствию, и молитве.
— То-то я и говорю, сударыня, что всему свое время: бывает час молитве и час веселью, — не унималась няня. — Субботний вечер, известно, вечер святой! Божий вечер… Добрые люди недаром говорят: «Во все дни трудись, в субботу Богу молись, а в седьмой день, помолясь, — веселись». Православные люди так-то делают.
— Э! Полно, голубушка! — прервала ее бабушка. — Оставь молодежи веселье; а мы с тобой, старухи, будем за них молиться. Будет им время дома сидеть, когда жизнь надоест, а пока весело им — пусть веселятся во всяк день и час!.. Весельем мы Бога не прогневаем.
И бабушка принялась за свое прерванное занятие, а Наста еще долго качала седой головой и хмурилась, ворча себе что-то шепотом. Она тогда только унялась, когда, крестясь и вздыхая, принялась заправлять лампадку у киота.
Я смирно притаилась в уголке, в темной амбразуре глубокого окна, и оттуда пристально следила за няней.
Ярко освещенное лицо ее, темное, с глубокими морщинами, смотрело серьезно и даже как будто немного сердито. Ее худенькое, как палка, прямое тело, одетое в темный ситец и черную фланель, казалось мне какой-то тоненькой, деревянной подставкой к низко опущенной голове, с выбившимися из-под темного платка, повязанного шлычкой, седыми как лунь волосами. Она засветила фитиль лампады, осторожно подтянула ее вверх по шнурку, закрепила конец на гвоздик и мерно сделала два шага назад, не спуская глаз с сиявших высоко в углу образов. Суровое лицо ее разгладилось и смягчилось выражением доброты и чего-то другого еще — какого-то непонятного мне в то время, глубокого чувства, которое словно осветило ее всю, в то время как она, шепча молитву, осеняла себя широким русским крестом.
Я сидела не шевелясь, заложив в недоумении два пальца в рот, и не сводила с нее глаз.
«Была няня Наста когда-нибудь молодой?.. — размышляла я. — И… неужели она также была и маленькой?!. Какая же она тогда была?»
Я закрыла глаза и старалась представить себе нянино лицо ребячьим или хоть молоденьким, румяным, веселым… Старалась — но никак не могла!
«Бегала она? Смеялась? Шалила когда-нибудь?.. — продолжались мои размышления. — Или она всегда была как теперь?.. Это не может быть: она тоже прежде была маленькой, как я. И неужели… Неужели и я буду когда-нибудь такая же черная, седая?.. Может ли быть, чтоб и я сделалась такой старухой?..»
— Верочка! — услыхала я вдруг голос бабушки. — Поди сюда! Что ты там делаешь?
Я неохотно, медленно слезла с окна на пол и пошла в другую комнату, по дороге все оглядываясь на молившуюся няню.
— Иди ко мне, Верочка, — подозвала меня к своему рабочему столу бабушка, — посиди со мной. Няня, верно, молится? Не надо мешать ей.
— Я не мешаю, бабочка!
— Ну, все равно: не ходи к ней. Вот тебе кастеты: раскладывай их, подбирай по картинкам.
И бабушка, которая сама всегда бывала занята и умела найти всем дело — и большим, и маленьким, с особенным искусством, придвинула мне ящик с игрой, называемой casse-tête[87]. Вы верно знаете ее, дети?.. Она состоит из многих разноцветных кусочков дерева или картона, прямых и треугольных, из которых можно составлять разные узоры и рисунки по нарисованным бумажкам или самим выдумывать новые.
Нянина сказка
На другой день, только что мы встали из-за стола, а обедали мы поздно, зимою при свечах, все мы, не исключая и тети Нади, бросились просить няню исполнить ее обещание. Она сидела в детской и смотрела на трещавший в печи огонь; чуть ли даже она не задремала, потому что вздрогнула и испугалась, когда мы разом вбежали и набросились на нее:
— Няня! Сказку. Пожалуйста, хорошую сказку!..
— Ну-ну! Полно кричать, чего вы?.. Я думала невесть что!.. Погодите. Расскажу ужо, когда вечер придет.
— Да какой же еще вечер? Теперь уж совсем темно, — протестовали мы.
— Папа большой спать уж пошел! — сказала я, для которой все время во дню измерялось тем, что делал дедушка.
Впрочем, дедушка не для одной меня, а для всего дома мог служить вернейшими часами, до того был аккуратен. Папа большой кофе пьет — значит, шесть часов утра; закусить поднялся наверх, — двенадцать часов ровно; обедать пришел — четыре; проснулся и вышел в зал походить и съесть ложечку варенья — ровнехонько семь часов вечера, а приказал чай подавать — половина десятого. После этого часок или два дедушка проводил в гостиной, где всякий вечер были гости; играл в вист или бостон, но аккуратно в одиннадцать уходил к себе вниз, где еще немного занимался и ложился спать.
К этому порядку так все в доме привыкли, что, когда я сказала: «Папа большой уж пошел спать!», все поняли, что уж шестой час.
— После позовут чай пить, — говорили Надя с Лёлей, — ты не успеешь и кончить сказку, что, право!..
— Ну хорошо, хорошо, баловницы! Сказывайте, какую вам сказку говорить-то?
— Все равно! Какую хочешь, няня. Говори, какую сама знаешь.
— Про Ивана Царевича, — предложила я.
— Ну! Эту мы на память знаем, — сказала Надя.
— Ты бы уж лучше про мальчика Ивашку и Бабу-Ягу, костяную ногу, попросила, — засмеялась надо мною Лёля. — А ты, няня, расскажи новую!
— Ох! Уж ты — новая! Всё б тебе новости! — укоризненно заметила няня. — Ну, садитесь по местам и слушайте!
Мы поставили себе стулья полукругом у лежанки и ждали, сидя смирно и молча: мы знали, что няня не любит, когда прерывают ее мысли в то время, как она собирается «сказку сказывать». В длинной, невысокой детской не было света, кроме яркого огня в печи. Няня его еще хорошенько взбила кочергой, потом села, как раз напротив яркого света, и, положив руки вдоль колен, устремила глаза на огонь и задумалась.
Мы переглянулись, словно хотели сообщить друг другу: «Вот сейчас, сейчас начнет!..»
Вдруг няня встала и пошла к дверям на лестницу.
— Няня! Наста! — кричали мы все в недоумении и горе. — Куда ты? Что же это такое!?.
Няня не отвечала, а только успокоительно кивнула головой и вышла.
Лёля тихонько вскочила и на цыпочках побежала за ней.
— Ты куда?! — прикрикнула на нее няня из нижнего коридора. — Пошла на свое место!
Сестра, смеясь, вприпрыжку вернулась к нам и сказала:
— Я знаю, зачем она пошла: наверное принесет какого-нибудь лакомства.
Я запрыгала от радости, потому что была ужасная лакомка; но старшие прикрикнули, чтоб я сидела смирно. Няня скоро вернулась, и мы сразу увидели, что она несет что-то в своем черном коленкоровом переднике.
— Что у тебя там, няня? — спросила я, вскочив и заглядывая.
— Подожди, сударыня! Все будешь знать — скоро состаришься. А вы все встаньте-ко да отодвиньтесь, на часок, от печки.
Мы живо отодвинулись и ждали: что будет?
Няня нагребла на самый край печи мелких, горячих углей и посыпала на них чего-то из передника…
«Тр-тр-тр! Пуф-ф!» — защелкало и зашипело что-то в печке, и вдруг из нее к нашим ногам поскакали какие-то желто-белые, подрумяненные, пухлые зерна… Я бросилась было их собирать, но няня закричала: «Не тронь! Обожжешься!», и я опять села, удивленная.
— Это кукуруза, — шепнула за спиной моей Даша.
— Кукуруза?.. Это что такое?
— Сухие кукурузные зерна. Они на огне раздуваются и лопаются, оттого так трещат и сами из печки выскакивают, — объяснила она мне; а Дуняша прибавила шепотом:
— Они потом, когда остынут, чудо какие вкусные.
Обе они с восторгом следили за всей этой сценой, но говорили шепотом, потому что няня не любила, когда девочки много при ней болтали.
Зерна то и дело с треском вылетали из печки и падали то на пол, то к нам на колени, заставляя нас с криком и смехом прыгать в сторону.
— Точно из пушек стреляет! — не совладав с собою, восторженно вскричала Даша.
— Смотри, чтоб те язык-то не отстрелило! — тотчас же сурово остановила ее няня.
— Ну, детки, вот и мое угощение готово: сбирайте-ка да грызите, пока я стану рассказывать. Все же веселей, чем так-то сидеть и слушать, ничего не делая.
Мы живо подобрали каленую кукурузу, которая нам показалась очень вкусной; расселись снова полукругом и, с большим удовольствием грызя ее, приготовились слушать.
Няня посидела немного молча, потом выпрямилась и сказала:
— Расскажу я вам нынче сказку про попа и ужа.
«В кругу семьи». Художник И. Хруцкий. 1854 г.