— Кто это там?.. В углу!
— Где?.. Кто?.. Кого ты видишь?..
— Да вот! — махнула я рукою в угол. — Этот высокий серый человек, с поднятой рукою?.. Монах…
— Что ты, Христос с тобою? Никакого монаха здесь нет, — мама пощупала мне голову и беспокойно прибавила: — Да у тебя жар!
— Ах! Какой там жар? Мне холодно. Меня кусают муравьи!.. И зачем этот серый монах тут стоит?.. Прогоните его! Смотрите: какая от него длинная тень ложится по всему полу!.. Зачем он так высоко поднял руку и держит прямо-прямо?..
Мама села возле меня, стараясь меня успокоить, а Антония побежала, чтоб послать за доктором. Я ни за что не хотела лежать смирно, разбрасывалась и с ужасом смотрела на серого человека.
Странно, что это видение моего воображения преследовало меня во всякой болезни, все мое детство. Едва я впадала в бред, как высокий серый человек, одетый монахом, с поднятой вверх ладонью и длинной черной тенью на полу, являлся и стоял неподвижно, где-нибудь поодаль — в дверях или простенке, и никогда не изменял положения. Он даже часто снился мне, но я боялась его только в болезни.
Особенно на этот раз он казался мне страшен.
— Да прогоните же его! — кричала я. — Я не хочу оставаться с ним! Возьмите меня отсюда!.. Эти муравьи меня съедят.
Мама села возле меня, стараясь меня успокоить, и я скоро забылась, припав к ее руке.
Когда я пришла в себя, среди ночи, оказалось, что меня перенесли в мамину комнату и навалили на меня несколько одеял и шубу, которую я поспешила сбросить с себя на пол, попросив воды напиться. На голос мой мама приподнялась на кровати, а Антония встала с дивана и начала поспешно закрывать меня опять салопом, по самое горло, а вместо воды дала мне чего-то теплого, противного…
— Что это за гадость? — закричала я. — Я хочу холодной воды.
— Не говори пустяков: холодного тебе нельзя, потому что ты пила малину и должна теперь закрываться как можно теплее. Скорей, скорей спрячь руки под одеяло.
И Антония натянула мне шубу на самый нос.
Намучилась я в эту ночь от жару и жажды; зато больше не видала монаха, и к утру прошла вся моя крапивная сыпь. Через два дня я встала, а дней через пять-шесть мне позволили выйти в сад.
То-то была радость! Я больше всего скучала эти дни о своих птицах, которых так любила кормить на чистеньком дворике хохлушки. Я нашла их всех очень изменившимися: желтые гусенята и цыплята, которых я оставила пуховыми шариками, ужасно подурнели! Они стали такие неуклюжие, в редких торчащих перышках на крыльях и хвостиках. Зато голуби и перепела были всё такие же хорошенькие… А вишневые-то кусты как изменились!.. За последнюю неделю вишни так созрели, что густая зелень вся была покрыта исчерна-красными, сочными ягодами, смотревшими очень аппетитно.
— Вот прелесть! — говорила я, любуясь.
— Ну уж! Нашла прелесть! — презрительно отозвалась Лёля. — Дрянные вишни!.. Вспомни-ка, что теперь в грунтовом сарае, на нашей даче, в Саратове!
Я вспомнила и глубоко вздохнула. Как ни мил был наш садик, но, разумеется, он не мог сравниться с саратовской рощей. К тому же я очень часто скучала о родных и особенно о доброй своей бабочке, и слова сестры заставили меня пригорюниться.
— Ну, чего ты насупилась? — засмеялась она через минуту. — Что ж делать? Дача далеко; а у нас здесь тоже недурно. Давай играть в прятки!
И Лёля вскочила и побежала в самую глубь сада прятаться. Она, по своему обыкновению, принялась сначала бегать, влезать на деревья, перелезать в соседние садики через плетень — хотя и то, и другое нам было строго запрещено — и вообще ужасно шалила. Но шалости, как и все на свете, ей очень скоро надоедали: она беспрестанно меняла расположение духа. Благополучно спустившись на землю со старой груши, на которой только что звонко куковала, бросая в меня неспелыми фруктами, Лёля бросилась в высокую, некошеную траву и начала смешить меня разным вздором и выдумками, на которые была большая мастерица.
Она уверяла, будто бы один из папиных офицеров — маленький, толстый капитан, который очень много ел, ужасно нравился нашей разноглазой, косой англичанке, тоже любившей покушать. Что будто сама она, Лёля, слышала, что он ей говорил: «Мисс! Я бы сейчас на вас женился — если б вы хоть один разочек на меня пряменько взглянули!..» Косыми-то глазами! Наша бедная мисс ни на кого не могла смотреть прямо.
— Он ведь, ты знаешь, лысый! — говорила Лёля. — Накладку носит. Так я мисс уже обещала, что если она выйдет за него замуж, так я непременно в день их свадьбы заберусь в церковь и той самой удочкой, что недавно папа мне подарил, чтоб ловить рыбу, зацеплю и стащу паричок с его лысенькой головки!.. Непременно! И если б ты знала, как мисс этого боится, — ужас! Я думаю, она ни за что не посмеет за него выйти замуж!..
Я очень хорошо знала, что Лёля все это выдумывает; но она так смешно рассказывала, что нельзя было не смеяться, глядя на совершенно серьезное лицо, с которым она болтала такие пустяки.
Вареники
Дня через два мы опять играли в саду, когда к нам подошла хозяйка, хохлушка наша, прося нас придти к ней в хату попробовать, какие она, ради Божьего праздника — а было воскресенье, — вкусные вареники с вишнями сварила.
— Вареники?.. Ах! Как жаль, что нам нельзя! — с глубоким сожалением воскликнула я.
А дело было в том, что мне после болезни, а Лёле по случаю недавнего расстройства желудка было строжайше запрещено есть вишни. Отпуская нас в сад, Антония нам еще раз это напомнила, и мы ей дали слово не рвать вишен, что до сих пор свято исполняли. Но тут, выслушав приглашение, Лёля закричала:
— Отчего нельзя!?. Вот еще глупости!
— Да как же, мы Антонии обещались?..
— Что обещали? Глупая! Ведь мы обещали не есть вишен — а не вареников с вишнями!..
— Разве это не все равно?
— Конечно, не все равно: сырые вишни или вареные!.. Вареники — это все равно что варенье; а ты знаешь, что тебе давали даже лекарство закусывать малиновым вареньем. Пойдем!
— Ходыть до мене, гарненьки мои барышни! — уговаривала нас хохлушка, не знавшая, что нам запрещены были вишни. — Поиште варенычков моих пшенычных. Яки ж воны смачны!
— Ну пойдем! — не выдержала и я, вставая.
И мы направились к хозяйкиной хате!
Уж и вареники же, в самом деле, какие вкусные были! Из белой муки, с отборными, спелыми вишнями и все залиты свежим, сотовым медом. Просто на славу!.. Наша добрая хохлушка была хозяйка домовитая: у нее тут же в палисаднике и свои ульи стояли. Мы боялись, из-за пчел, ходить туда и только издали любовались его кудрявой липкой и высоким тыном, увитым хмелем, из-за которого красиво пестрели подсолнечники, рожи да бузиновые кусты.
Ай да вареники!.. Мы ели да только облизывались. Глиняная мисочка, поставленная перед нами на стол, уже совсем почти опустела, когда вдруг… о, ужас! В маленькое окошечко из саду раздался голос горничной девушки, Маши.
— Лёля! Верочка!.. Где вы?.. — кричала она.
Мы так и замерли с деревянными ложками в руках и варениками во рту!
Что тут делать? Нас ищут; сейчас откроют, что мы, две больные, объедаемся варениками с вишнями, скажут Антонии, маме!.. Какой стыд! Боже мой, куда нам деваться?.. Куда бы спрятаться?.. Изобретательная Лёля сейчас нашлась:
— Молчи! — шепотом прикрикнула она на удивленную хозяйку. — Не говори, что мы у тебя! Скажи, что ты нас не видала, — а не то нас будут бранить.
Говоря это, она лезла сама и меня тащила за собою, на хозяйкину кровать, под высокую перину… Я забилась туда рядом с сестрой, и мы притихли; хотя я с ужасом чувствовала, что не совсем успела спрятаться, что кончики моих ног торчат из-под взбитой горой пуховой перины.
Голос все раздавался в саду громче и нетерпеливее. Ясно, что опасность приближается, а тут эти ноги выставились напоказ, и я никак не могу втянуть их. Уф! Измучили меня они!.. Я бы, кажется, позволила их обрубить совсем с башмаками, только бы избавиться от мучительного сознания, что их видно на целую четверть.
Вот ближе, ближе голос и наконец раздался у самого окна:
— Что, наших барышень нету здесь?
Я прижала носки к перине и замерла.
— Ни! — громко отвечала хохлушка, будто бы доставая что-то ухватом из печки. — Тут их не бывало.
— И в саду не видала ты их? — продолжала несносная Маша, пригнувшись к низенькому оконцу.
— Да ни же, ни! И в саду не бачила… Не было их туточки… — солгала хозяйка, стуча горшками и ухватом.
— Вот оказия-то! — удивлялась Маша. — Да где же это они?.. Уж не через плетень ли в чужой сад перелезли?
И она пошла себе, снова выкликая нас по именам.
Едва она отошла, Лёля выскочила из-под перины с хохотом, вся красная, растрепанная, и запрыгала, забила в ладоши от удовольствия. Хозяйка тоже смеялась… Улыбалась и я… Только мне было немножко стыдно.
— Пойдем домой, — сказала я тихо.
— Нет! Подождем, чтоб Маша совсем в другую сторону отошла! — с необыкновенным оживлением отвечала Лёля. — Тогда мы вылезем в окно и пробежим прямо к нашему крыльцу, будто разминовались с ней. Никому и в голову не придет, что мы были здесь.
Мы так и сделали и благополучно вернулись домой, солгав, что мы все время играли по другую сторону сада. Никто не узнал нашего обмана, пока мы сами чрез долгое время не рассказали о нем; но я должна сказать, к своей чести, что воспоминание об этом происшествии не только никогда меня не забавляло, но, напротив, было очень неприятно. В особенности мне было стыдно перед мамой и Антонией! Сознание, что я обманула их доверие, долго меня тяготило.
Поездка в Диканьку
За учением и шалостями время шло так скоро, что мы и не заметили, как пришел конец лета. Запестрели дубовые рощи, закраснелись рябина и калина, а во фруктовых садах уж груши и яблоки были сняты.
Осень в этом году была хорошая. Яркое солнце освещало своим холодным, но веселым светом рощи и опустевшие поля, на которых уже убрали жатву, где летали длинные нити блестящей паутины. Я любила ловить эту паутину, которую мы называли Богородицыными волосами. Я наматывала ее на руку и бежала, оглядываясь, смотря, как она расстилается за мной по воздуху, переливаясь серебром на солнышке.