Усадьба Останкино в конце XIX века
31-го мы должны были посетить Бородино, но так как дорога слишком испортилась, от нескольких дней дождя, императрице пришлось отказаться от этой поездки, и было решено, что мы останемся в Москве до 2 сентября. Утро я провела в Александрии вместе с моей великой княжной и с Китти. День был прекрасный. Солнце сияло, цветы благоухали. Девочка была очень мила с Китти, которая обладает талантом ее особенно оживлять…
Сегодня утром я водила маленькую великую княжну гулять[102] в парк и показала ей оленей и ланей, а затем мы ходили осматривать конюшню для ослов. Олени и ослы не оказали нам никакого внимания, к великому разочарованию девочки, которая взяла с собой хлеба, чтобы накормить их, но мы нашли у сторожа американскую козочку, очень хорошенькую и ручную, приветливо принявшую авансы великой княжны. Было прелестно видеть миленькую девочку и хорошенькую козочку скачущими вместе. До сих пор моя девочка испытывает живую симпатию только к животным; с ними она чувствует себя совершенно свободно; о них она всегда вспоминает, их касаются все ее проекты; все ее разговоры вращаются вокруг этого предмета неиссякаемого для нее интереса. Ребенок похож на первого человека в раю, первоначальное общество которого составляли животные и который только впоследствии испытал потребность в подруге, равной ему.
Вечером, уложив великую княжну, я пошла в Арсенал. Там была музыка. Играл Рубинштейн[103], пела некая m-elle Штубе, обладающая прекрасным голосом, которую великая княгиня Елена Павловна[104] привезла из Германии. К несчастью, императрица-мать, которая любит оживление, пожелала, чтобы молодежь бегала в горелки в одном конце Арсенала, в то время как в другом конце происходила музыка. Это и делалось с ужасным гвалтом. Я краснела, глядя на лицо Рубинштейна; он совершенно не старался скрывать впечатления, которое производил на него этот шум. В настоящее время это первый пианист в Европе, всюду его слушают с восторгом и благоговением, а здесь он принужден играть перед двумя русскими императрицами под крики и шум веселящейся молодежи. Присутствие артистов в императорских салонах причиняет мне всегда страдание. Я так живо представляю себе впечатление этих чутких натур, я так хорошо понимаю то, что они думают и чувствуют. Их талант сам по себе ставит их выше всех этих титулованных ничтожеств, которые считают своим правом и даже своим долгом обращаться с ними с покровительственным доброжелательством. В предупредительности и любезности, которая им оказывается, есть что-то унизительное. Мы должны представляться им такими смешными и такими ненавистными. Если с ними не разговариваешь и оставляешь их в одиночестве, — это неловко как по отношению к ним, так и к самим себе; если с ними заговариваешь первая, это имеет часто вид, будто для них делаешь любезность, которой не сделал бы для равного себе. Прибавить к этому, что артисты, как все избранные натуры, обидчивы и дики. Поэтому, как только в комнате есть хотя один из них, я уже не чувствую себя свободно. Можно представить себе, что я испытала вчера. Я не могла не подойти к Рубинштейну и не принести ему смиренно самых формальных извинений. Мы вместе ужинали. Это очень умный человек, простой и естественный и не слишком надменный для артиста. Он умеет вести беседу обо всем и обладает хорошим тоном человека вполне культурного, который так редко встречается в нашем петербургском свете.
Была обедня, затем охота с гончими. Моя маленькая княжна и я пошли навестить свою козочку, затем мы делали пирожки из песка и предавались другим детским занятиям. Вечером состоялся спектакль и танцы в Арсенале. Великая княжна, увидя меня в туалете, когда я пришла за ней к императрице, чтобы уложить ее спать, спросила меня, иду ли я в церковь. Вот верные представления, которые двор внушает детям: они привыкли видеть, что дамы декольтируются и надевают цветы, чтобы идти в церковь, и выводят из этого…
К счастью, дети выводов не делают…
Общество в Арсенале было очень оживленное. Ставились шарады и представлялись пародии на сцены из опер. Мирбах[105] представлял Амура, а Кавелин[106] — Норму. Вся постановка была импровизована в один день Огаревым[107]и графом Кушелевым[108]; они составили комическую театральную афишу, которую написали на плакате гигантского размера, служившем занавесом. Рубинштейн играл на рояле. Ему положительно не везет при дворе, где никак не могут отнестись к нему серьезно. Первый попавшийся тапер был бы все, что нужно, за исключением исполнения фуги Баха, которую он сыграл в заключение мирбаховской шарады. После спектакля были танцы. Императрица удалилась к себе около часа. Проходя через комнату великой княжны, государь и государыня всегда так крепко ее целуют, что будят ее, и нередко при ее большой нервности она после этого засыпает лишь с большим трудом. Я протестую, но все напрасно, меня не слушают.
Утром Тизенгаузен показывала мне покупки, сделанные ею, и много, по своему обыкновению, говорила. Девочка хотела во что бы то ни стало завладеть моим вниманием и со своей стороны пищала. Это вывело меня из терпения, и я ей так резко сказала, чтобы она не прерывала, когда говорят взрослые, что бедная девочка горько заплакала. Виновата была я: не было никакого основания ни сердиться на нее, ни особенно строго выговаривать ей за такую вещь. Мне было очень стыдно и очень грустно, когда девочка, которая всегда считает, что виновата, когда я ее браню, пришла просить у меня прощения и поцеловала меня. Для облегчения совести я рассказала императрице о том, что случилось. Она была очень добра ко мне, как всегда, но если бы она сделала мне упреки, они не могли быть для меня такими тяжелыми, как те, которые я сама себе делала. Нет ничего ужаснее, как несправедливость и вспыльчивость по отношению к ребенку, не умеющему еще даже различать добро и зло достаточно для того, чтобы понимать, что вы несправедливы, и страдающему, но не обвиняющему вас. Хватит несколько раз так вспылить, чтобы сделаться дурным, это до крайней степени отнимает уважение к самой себе, что уже не имеешь больше сил к тому, чтобы поступать правильно.
Вчера у великой княжны были гости: трое Вяземских, Мария Адельберг, три девочки Шуваловы, двое маленьких Бобринских — сыновья Александра Бобринского, женатого на Соне Шуваловой. Это два очаровательных существа: хорошенькие и очень умненькие. Они пошли оба в отца и честолюбивы, как все Бобринские. Когда вошел государь, старший, которому шесть лет, сказал: «Я хочу быть твоим адъютантом», и младший, которому четыре года, тут же закричал: «И я тоже, я тоже!». Вся эта детвора бегала вразброд, невозможно было показать им даже «горелки». Мария все время бегала с мальчиками, и вечером, когда я ее спросила, кто ей больше всего понравился, она без колебаний ответила: «Мальчики».
Сегодня маленькая княжна задала мне много забавных вопросов. Она меня спрашивала, будет ли ее муж ее бранить и вообще бранят ли мужья своих жен. Затем она меня спросила, будут ли у нее дети, когда она будет большой…
Императрица вчера была нездорова и не появлялась в Арсенале. Вечером состоялся русский спектакль и затем бал. Я не присутствовала на представлении пьесы, написанной Львовым[109] и вызвавшей много шума, так как это пьеса, якобы изображающая современные нравы.
Я воспользовалась всеобщим отсутствием, чтобы провести полчаса вдвоем со своей императрицей — счастье, для меня теперь очень редкое…
Мне нездоровилось эту неделю, и я не могла делать записи каждый день.
Моя маленькая княжна продолжает жить своей растительной жизнью. Она здорова, хорошо кушает, правильно гуляет и почти хорошо спит, хотя иногда бывает нервна по ночам. Доктор Шольц[110] вернулся из-за границы, где он провел лето для восстановления здоровья. Я была этим не очень довольна; он стар и отстал от науки. Кроме того, в нем мало благородства, он лжет и льстит; это большой царедворец, а врач прежде всего должен быть честным и независимым. Императрица из деликатности не хочет удалять его, хотя у нее нет к нему ни доверия, ни уважения. Мы часто наблюдаем подобное при дворе. Великие мира сего дурно окружены не по недостатку проницательности, но по слабости характера. Часто они допускают большое зло по отношению к людям, совершенно того не заслуживающим, чтобы избежать меньшего зла по отношению к людям, вполне того заслуживающим. Конечно, нужно внушать государям доброту, но еще больше справедливость.
На этой неделе во вторник был вечер у императрицы Марии Александровны. Присутствовали: барон Дивен, супруги Адлерберг, князь Горчаков и граф Бобринский. Говорили о привидениях, о магнетизме — всегда любимая тема разговора в присутствии Бобринского. Возвратился Юм[111] со своими вертящимися столами и стучащими духами. Бобринский присутствовал на одном из его сеансов, где он ввел его в общение с Монго-Столыпиным[112], только что умершим. Дух схватил Бобринского за правую ногу и заставил его вертеться вместе со стулом, на котором он сидел. Чрезвычайно игриво для духа! Хотелось бы представить себе другой мир несколько серьезнее нашего, но те, кто возвращаются из него, кажется, очень шаловливы. Все эти руки, прохаживающиеся по вашим ногам и щекочущие их, все эти пустые ответы на пустые вопросы кажутся мне очень мало достойными духов, освобожденных от плоти. Страшнее всего то, что при самом скептическом уме тот, кто присутствовал на сеансах, не может отрицать чего-то действительно сверхъестественного, так как шарлатанство здесь исключено. Нет ни приготовлений, ни приспособлений — все на виду и все открыто.