В 1600 году Джордано Бруно был сожжен за то, что осмелился рассуждать на астрономические темы, однако Галилея не устрашила его судьба.
Часто на протяжении десятилетий нашего брака под действием той или иной научной статьи или телевизионной программы я задумывалась над этими вопросами и пыталась обсуждать их со Стивеном. В начале совместной жизни такие споры были игривыми и относительно безобидными. Со временем они все больше переходили на личности, вызывая разобщенность и обиду. Болезненный раскол между религией и наукой, казалось, пустил корни в нашей личной жизни: Стивен непреклонно отстаивал позитивизм в его крайних проявлениях, казавшийся мне слишком унылым и ограниченным: я страстно нуждалась в вере в то, что жизнь – это нечто большее, чем голые факты, определяемые законами физики, и ежедневная борьба за существование. Однако для Стивена не существовало компромисса: компромисс означал неприемлемую степень неопределенности, а он имел дело исключительно с математической определенностью.
Галилей умер 8 января 1642 года, в год рождения Ньютона и ровно за триста лет до дня рождения Стивена. Неудивительно, что Галилей стал героем Стивена. Получив в 1975 году награду из рук папы, он начал единоличную кампанию по реабилитации Галилея. Кампания завершилась успехом, но была воспринята как очередная победа рационализма научного прогресса над устарелым религиозным фанатизмом, как теологическая капитуляция, а не примирение науки и религии.
В XVI столетии Николай Коперник вел жизнь человека эпохи Ренессанса, никак не затронутый кризисом, ожидавшим Галилея в следующем веке. Коперник наслаждался всеми преимуществами своего времени: он получил разностороннее образование, много путешествовал – в Болонью, Падую, Рим. Помимо математики и астрономии, он изучал медицину. Он занимался переводами с греческого на латынь, занимал ряд дипломатических должностей и представлял реформаторские законопроекты в отношении польской валюты. По иронии судьбы, пять веков спустя в таких возможностях было отказано соотечественникам Коперника, отпраздновавшим его пятисотлетие.
Единственное неудобство при въезде в Польшу, как обнаружили некоторые делегаты мужского пола, заключалось в том, что предъявитель паспорта должен полностью соответствовать своей фотографии.
С точки зрения науки, большим преимуществом проведения памятной конференции в Польше явилось то, что здесь могли собраться ведущие умы Востока и Запада: русским физикам можно было относительно свободно выезжать в Польшу, при условии, что они этим ограничатся. Для представителей Запада Польша представляла собой более доступный вариант, чем Советский Союз: польские визы мы получили без проволочек, тогда как с советскими пришлось повозиться. Единственное неудобство при въезде в Польшу, как обнаружили некоторые делегаты мужского пола, заключалось в том, что предъявитель паспорта должен полностью соответствовать своей фотографии. Поскольку на дворе стоял 1973 год, многие молодые делегаты и студенты щеголяли длинными волосами и прекрасными кустистыми бородами, лишь отдаленно напоминая свое фото на паспорте, сделанное десять лет назад, в те времена, когда они были сопливыми школьниками с ранцами и румянцем на щеках. Единственным способом убедить польские власти в том, что они действительно являются теми, за кого себя выдают, а не хиппи-декадентами, вознамерившимися подорвать чистоту коммунистической культуры, оказалось сбривание бороды и стрижка волос в месте пересечения границы. По приезде в Варшаву делегация напоминала отару овец после стрижки. Стивен был, наверное, единственным из ученых, чья прическа оказалась даже короче, чем на фото; по этой причине ему удалось избежать принудительного изменения имиджа.
Польша, которую мы увидели в 1973-м, была печальным местом, опустошенным Германией и подавленным господством России. Неудивительно, что поляки с подозрением относились ко всем иностранцам, включая нас самих. Мы все были отмечены одним клеймом: не немцы, так русские. Настаивать на том, что мы англичане, не имело смысла: и англичане, и американцы принадлежали к процветающему обществу, которому здесь завидовали, к которому хотели принадлежать и от которого были отгорожены. Стеклянные витрины магазинов явно свидетельствовали о стремлении имитировать Запад, но на полках обнаруживалась пустота либо дешевая подделка по заоблачной цене.
Везде были признаки кризиса национальной идентичности, несделанного выбора между старым и новым, Востоком и Западом. На протяжении всей своей истории разрываемая на части соседями, Россией и Германией, Польша с большим трудом восстановила утраченное во Второй мировой войне – в частности, историческую часть Варшавы. Уродливым контрастом ее красоте служил послевоенный дар Сталина народу Польши – мегалитическое муниципальное здание, о котором говорили, что только с его крыши открываются лучшие виды на Варшаву – имея в виду, что, лишь стоя на нем, можно было его не видеть. В том самом здании и состоялась конференция, посвященная юбилею Коперника. Перед входом располагался внушительный ряд ступеней. Еще один находился внутри, соединяя фойе и конференц-зал. Каждое утро студент Стивена Бернард Карр и я заносили Стивена на верхнюю площадку внешней лестницы, усаживали на стул и затем затаскивали наверх инвалидное кресло. Внутри, за неимением лифта, мы спускали по ступенькам инвалидное кресло, а затем и самого Стивена. Этот процесс повторялся в обратной последовательности в конце дня, а также иногда и в течение того же дня, в зависимости от нюансов программы конференции. Нас ничуть не впечатлила щедрость сталинского дара польскому народу; что нас действительно впечатлило, так это его мания величия.
Модель коммунизма, навязанная Россией, приговорила фермеров к такому же скудному образу жизни, как и у тощих коров, которых они гнали мимо нас вдоль деревенских дорог, и у костлявых быков, пасущихся на полях. Люди реагировали на это демонстративным неповиновением. Польша всегда считалась оплотом европейского католицизма: польская церковь стала символом национальной независимости страны и с честью исполняла роль защитника свободы, то и дело пополняя ряды мучеников своими священниками. Тем не менее я с удивлением обнаружила, что польские церкви напоминают мне об Испании – настолько они были чужды освежающей простоте Английской католической церкви, появившейся в результате реформы папы Иоанна XXIII. Как и в Испании, церкви в Польше были богато изукрашенные, затемненные внутри, задымленные ладаном, переполненные вычурными фигурами святых и дев, источающие тошнотворный дух суеверия. Группы низкорослых горбатых старух, одетых в черное, толпились перед папертью и преклоняли колени у алтаря, точно так же, как и во франкистской Испании. Польская независимость, выражаемая через католическую церковь, была весьма консервативной силой, соперничающей с враждебной политической системой при помощи своего традиционного опиума, тогда как в Испании не менее консервативная церковь сочувствовала политическому репрессивному режиму.
Каждое утро студент Стивена Бернард Карр и я заносили Стивена на верхнюю площадку внешней лестницы, усаживали на стул и затем затаскивали наверх инвалидное кресло.
Краков, где проходила вторая часть конференции, был более укоренен в своей идентичности, чем Варшава, поскольку его памятники, такие как Вавельский замок и Мариацкий костел, война не тронула. Тем не менее в окрестностях Кракова царила зловещая тень Освенцима. Тогда не существовало официальных экскурсий в Освенцим, но некоторые из еврейских делегатов организовали собственный поход и, вернувшись, передали остальным тяжелое впечатление от увиденного.
Единственным местом в этой печальной стране, в котором я ощутила покой и цельность, был дом, где родился Шопен. Крытое соломой одноэтажное здание стояло на островке зелени в деревне Желязова-Воля неподалеку от Варшавы. Хотя семья Шопена переехала в Варшаву, когда он был еще ребенком, летние каникулы он проводил в Желязовой-Воле, летней резиденции аристократической родни по материнской линии по фамилии Скарбек; именно там он написал последние такты своего концерта для фортепиано с оркестром ми минор. Порой он проводил отпуск в деревне вместе со школьными друзьями. Как-то раз они отправились на экскурсию в Торунь, где обнаружили дом, в котором родился Коперник. В ужасе от состояния дома, Шопен пожаловался, что в комнате, где родился Коперник, живет «какой-то немец, объедающийся картошкой и потом, как видно, испускающий зловонные газы».
Старый дом в Желязовой-Воле, с его скудной меблировкой, полированными полами, семейными портретами и коллекцией инструментов, скромно воссоздавал атмосферу жизни в интеллигентной польской семье начала XIX века. Меня заворожила не только возвышенная атмосфера, но и красноречивая тишина. Мазурки и вальсы висели в воздухе, как будто гостиная все еще была полна отзвуков семейного праздника. Ноктюрны вплетались в ароматное дуновение из тенистого сада. Обстановка придавала эмоциональной глубине музыкальных произведений новое, визуальное и материальное звучание. Кроме того, дом говорил о спокойствии – о душевном равновесии самоотверженной семьи, взрастившей одного из наиболее чарующих гениев романтизма, гения, для которого, по словам его друга Делакруа, «небеса завидовали земле». Подобно Копернику, Шопен бóльшую часть жизни прожил за границей. Он уехал из Польши в 1830 году, чтобы никогда уже не вернуться на любимую им родину. Его взаимная любовь к юной полячке Марии Водзинской не встретила одобрения ее родителей, опасавшихся выдавать дочь за больного музыканта. Женитьба на Марии могла бы вернуть его в Польшу. Раз этого не случилось, он отправился на родину отца, во Францию, где завел скандальный роман с легкомысленной и, по слухам, развратной новеллисткой Жорж Санд и умер от туберкулеза в 1849 году в возрасте тридцати девяти лет.
Трагедия стала лейтмотивом той поездки в Польшу, где столь многое резонировало с нашей собственной жизнью, как будто привычно играя на струнах наших душ. Трагический опыт сопутствовал нам до самого конца: в обществе юного чилийского делегата Клаудио Тейтельбаума и его жены всплыли на поверхность странные поэтические ассоциации из моего собственного прошлого. Живя в Принстоне, Тейтельбаумы поддерживали тесную связь с правительством президента Альенде – новоизбранным социалистическим правительством Чили – через отца Клаудио, бывшего одним из послов Альенде. Они относились к группе реформаторов-либералов, в которую входил и Пабло Неруда, гениальный поэт, чьему творчеству я поклонялась в студенческие годы. В 1964-м Неруда приезжал в лондонский Кингсколледж, где читал свои стихи. Я на всю жизнь запомнила звучную чувственность – такую же многогранную и экспрессивную, как музыка Шопена, – с которой он