[179] в Дании, а затем в мае вернулись во Францию на короткие каникулы в середине семестра.
Мулен, первый раз приветствуя нас в своем летнем облике, удивил своим очередным преображением. Ремонт был закончен, ванная приспособлена для использования только Стивеном, началась работа над пристройкой, и сад стал приобретать форму. Моя мечта о загородном английском садике так удачно реализовывалась во Франции, что даже Клод, мой суровый работник, признался, что начал сажать цветы в своем саду, где раньше выращивал только овощи. Еще большее значение имело то, что Мулен открыл двери в другой мир, в мир прошлой эры, где невероятный вихрь нашей жизни в Кембридже замедлился до спокойного темпа под влиянием земли и неба и где единственным звуком была песня жаворонка, парящего высоко в океане неба над зеленым кукурузным полем в лучах утреннего солнца. Это место уже проникло глубоко в мое сердце. Его чистый воздух и широкое лоскутное одеяло полей, выцветающее на далеком сером горизонте, его сонные ставни, аромат свежих дров и старого дерева, высокие хвойные деревья и кустарники, мерцающие на солнце, – все воспевало непривычное спокойствие, уединение и блаженство. Там я могла побыть одна, меня не беспокоили ни сиделки, ни пресса, ни камеры, ни шум непрерывных требований. Я могла возделывать свой сад, могла погрузиться в чтение книг без боязни, что меня кто-нибудь побеспокоит, могла заниматься самообразованием и слушать музыку, не боясь того, что меня раскритикуют за такое сибаритство. Здесь, близко к природе, я могла найти истинный центр своего внутреннего мира как, возможно, старомодная, определенно задумчивая мечтательница, чьим любимым занятием было вглядываться в широкое пространство западного неба каждый вечер, поражаясь постоянно меняющемуся великолепию закатного солнца, скрывающегося за очертаниями деревьев и полей.
В эти периоды размышления, когда я возделывала сад, засевала семена и сажала кусты роз, я была похожа на героя одного из обязательных к прочтению текстов, которые я преподавала по французской программе в прошлом году. Кандид, юный герой Вольтера, чей оптимизм в «лучшем из миров» – как учил философ доктор Панглосс – жестоко предан миром, в итоге отворачивается от него и находит утешение в своем саду. «Il faut cultiver notre jardin…»[180] – это его абсолютное пессимистичное личное понимание неправильности устройства общества. Конфликт безжалостной, но часто сумасбродной логики с пронзительными нерешенными эмоциональными проблемами подрывал основу нашего существования в Кембридже, как коррозия, и эта основа пала жертвой вероломного захватнического яда славы и богатства. Во Франции почва оставалась свежей и плодородной, здесь сад был полон обещаний будущего, цикличного обозримого будущего, установленного непреложными законами природы.
12. Honoris Causa
Летом 1989 года все внимание и интерес СМИ были сосредоточены на многочисленных триумфах Стивена. Церемония присвоения ему степени доктора наук почетным ректором Эдинбургского университета герцогом Эдинбургским была назначена на четверг, 15 июня, однако только мы знали о том, что подтверждение из Букингемского дворца должно было прийти на следующий день и опубликовано в СМИ в субботу, 17-го. По счастливой случайности это совпало с датой концерта, который должен был быть проведен в честь Стивена в Доме сената Джонатаном и его камерным оркестром спустя два дня после присвоения ему почетной степени. Хотя в 1987 году празднования в честь Ньютона и концерт привлекли коммерческих спонсоров для поддержки оркестра, им стало сложно работать в жестких и трудных условиях жизни в тэтчерианской Британии. Еще не высохли чернила подписей спонсоров на щедрой сделке, как та самая очень интеллигентная британская спонсорская фирма была поглощена американской компьютерной корпорацией, которая не мучилась угрызениями совести по поводу заявления о том, что они пришли в бизнес, чтобы делать деньги, а не поддерживать искусство, музыку или какую бы то ни было благотворительную организацию. Они быстро вышли из сделки. Джонатан мог оказаться должен огромную сумму, так как график его контрактных концертов на протяжении нескольких лет был основан на спонсорской помощи, в то время как он сам в лучшие времена зарабатывал на музыке немногим более минимальной суммы на еду и кров. В этот самый неблагоприятный для Джонатана и его оркестра момент слава и успех Стивена сулили им надежду на спасение. Можно было рассчитывать на то, что концерт в честь Стивена привлечет большую аудиторию, которая придет поклониться гению и заодно послушать музыку. Концерт также мог привлечь новых спонсоров, для которых профиль высокой науки был бы интересен. Стивена станут чествовать его любимыми фрагментами музыки барокко, и скромные сборы можно будет разделить между благотворительными организациями, которые мы поддерживали. Такой план сулил хорошие перспективы для всех, и Стивен перед тем, как в мае уехать в Америку, дал добро – вместе с одобрением письма премьер-министра.
Я не видела причин, почему я должна была раскрывать все подробности моей сложной духовной жизни перед журналистом, незнакомцем, чей интерес ко мне был продиктован обязанностью продать побольше газет.
Трудности планирования концерта, которые всегда были суровым испытанием моих способностей на прочность, добавляли определенную остроту прочим моим дилетантским занятиям. Этот концерт не стал бы исключением, если бы не бесконечное вторжение медиа. Состав группы журналистов, приехалвших брать у меня интервью, был разношерстным: некоторые оказались довольно приятными, другие – беспристрастными, остальные требовательными. Невозможно было заранее сказать, в каком свете они выставят нас в интервью. Французские журналисты, испанские журналисты, представители всех национальностей шли нескончаемым потоком, все хотели подробностей то из научной, то из личной жизни. Они использовали в этой ситуации свою особую технику; я, в свою очередь, разработала собственные методы работы с ними, заранее приняв решение о том, каким количеством информации я готова делиться. Я не видела причин, почему я должна была раскрывать все подробности моей сложной духовной жизни перед журналистом, незнакомцем, чей интерес ко мне был продиктован обязанностью продать побольше газет. Если бы я захотела исповедаться, я пошла бы к священнику; если бы мне понадобилось психиатрическое лечение, обратилась бы к доктору; если бы у меня была история, которую я могла бы рассказать, однажды я бы написала ее сама, хотя уважение к частной жизни – моей и других людей – могло перевесить такое желание. Поэтому, если вопросы, заданные журналистами, переходили мои внутренние границы, я превращала интервью в беседу, спрашивая их мнение вместо рассказа о своем. Неизбежно я стала объектом пренебрежительных замечаний. Например, один журналист заявил, что я «заботилась о Стивене всего пару лет после свадьбы». Пожилая директриса моей школы и мой непоколебимый сторонник мисс Гент написала редактору газеты «Таймс» письмо с просьбой исправить ошибку. Она была поражена его надменным ответом: отнюдь не предлагая никакого возмещения морального ущерба и не извинившись, он заявил, что знает лучше ее, что ему делать, и выражал уверенность в том, что факты в статье верны. Наш верный друг Джордж Хилл, муж моей школьной подруги Кэролайн, всегда яростно защищавший нас от любопытных взглядов бульварной прессы, сказал, что знает об искажениях в «Таймс», так как он был свидетелем процесса написания статьи. Однако Джордж почувствовал большое облегчение, узнав, что там нет ни слова об участии Джонатана в жизни нашей семьи, а потому решил, что будет лучше оставить статью как есть, чем раскрывать близкую связь Джонатана с нами.
Один раз, во время интервью газете «Гардиан», я позволила себе выказать недовольство потертыми старыми клише о том, какая это награда – жить с гением, этими часто повторяемыми прописными истинами, которые сосредоточивались вокруг славы и богатства, как будто болезнь и немощь не были основными факторами нашей жизни. Конечно, меня тут же обвинили в неверности Стивену. Но, как мне казалось, если бы я продолжала поддерживать миф о неунывающей самодостаточности, даже не упоминая о трудностях, то я бы обманула многих инвалидов и их семьи, вероятно, страдающие от горя, тревоги, лишений, стресса и напряжения, через которые прошли мы сами в ранние годы. Для равнодушного общества было бы легче просто обвинительно ткнуть пальцем в людей с ограниченными возможностями и заявить: «Если профессор Хокинг может, то почему не можете вы?» Из-за нереалистичного образа нашей жизни, представленного в прессе, на сиделок и опекунов, и так находящихся в стесненном положении и выполняющих самые невероятные задачи, давили бы еще больше. Я уже больше не могла создавать счастливую видимость беззаботности и радости, производя ложное впечатление того, что наши жизни были полноценными и легкими и их портило лишь одно маленькое неудобство. В том интервью «Гардиан» я дала чистосердечную и правдивую оценку: отметила триумфы, но и не приукрашивала сложности. Я озвучила наши замечания к государственной системе здравоохранения и подчеркнула то обстоятельство, что успех Стивена был достигнут исключительно благодаря нашим усилиям, даже касательно средств для оплаты ухода за ним. Я описала метания между сверкающими вершинами блистательного успеха и черным болотом обострившегося заболевания и нашего отчаяния, с очень короткими ровными отрезками пути между ними.
Мои комментарии интерпретировали как предательство по отношению к мужу, и опровергать эти заявления было бесполезно.
Эта простая и довольно очевидная правда оказалась невероятно противна тем людям, которые уверовали в бессмертие и непогрешимость Стивена и удобно оградили себя от реальности его состояния, а именно от его семьи и наличия сиделок. Мои комментарии интерпретировали как предательство по отношению к мужу, и опровергать эти заявления было бесполезно. Такая реакция только способствовала бы усилению моего чувства изоляции. Люди вокруг меня ослепли или сошли с ума или это я теряла рассудок? Неужели они жили в параллельной реальности, где роли перевернуты и где, как они, казалось, предполагали, больна была именно я? Дальнейшие обвинения в предательстве одно за другим полетели в меня, когда тем летом по телевизору показали созданный компанией «Би-би-си» фильм. В нем я повторяла опасения, высказанные в двух газетных интервью, в тщетной попытке восстановить разумный баланс в описании нашей жизни и в изображении научных теорий Стивена как основы новой веры. Мои выступления перед камерами, гремевшие на протяжении всего периода оказания Стивену почестей, празднеств и после них, не становились легче из-за простуды, насморка и неистовой боли в горле; в то десятилетие я стала склонна к всевозможным периодическим инфекциям и недомоганиям, которые одно за другим одолевали меня. Простуда придавала моему интервью и комментариям желчную окраску, подавляя любой юмор и выдавая ненамеренный оттенок горечи.