Стоящие вокруг со щитами и палками мужчины начали ударять по ним, чтобы заглушить выкрики, которые могли доноситься из шатра.
Во внутрь его снова вошло шесть мужчин, и опьяневшая женщина отдавалась им по очереди. Затем ее положили рядом с покойником, и в то время, как ее крепко держали, «вестница смерти», накинув ей на шею петлю, воткнула в сердце широкий нож.
После этого обряда к ладье подошел самый близкий родственник умершего и поджег приготовленный костер, а за ним последовали другие, и огонь вскоре охватил всю ладью. В короткое время все сгорело, и осталась лишь груда пепла.
Присутствующие собрали его и насыпали могилу, посреди которой водрузили деревянный столб с именем почившего и с «именем русского князя», после чего все разошлись.
Котляревский видел следы этого обряда в моравском фольклоре, что, однако, недостоверно; он указывает также на русскую былину о Потоке, в которой рассказывается о погребении богатыря с его женой.
Как уже говорилось, иногда кроме жен приносились в жертву рабы и рабыни; об этом сообщают Фадлан и Димешки, причем последний упоминает еще и других лиц, как, например, княжеского лекаря, конечно, в надежде, что он будете служить своему господину и на том свете. Однако ясных и точных археологических данных для этого нет, так как если в остатках пепла и находят части 2–3 костяков, то возможно предположить, что в общей могиле похоронены умершие естественною смертью, напр., от эпидемий.
У балтийских славян таких общих могил не встречается, тогда как в приладожских курганах X–XI вв. найдены следы 2 и 3 остовов в одной могиле, что ген. Бранденбург[129] объясняет вышеуказанным образом. Но в этом широко построенном объяснении чувствуется некоторая искусственность, так как находки этих общих погребений относятся к тому времени, когда христианство уже утвердилось в Киевской и Новгородской областях, и, естественно, была уничтожена насильственная «по обету» смерть женщины. Однако частичные явления подобного рода могли встречаться в некоторых местах, где еще не вполне было воспринято христианство.
Можно привести и археологические доказательства, что обычай погребать жену и дружину вместе с вождем существовал на юге России; так, в Сквирском уезде Киевской губ. был найден курган, где вокруг главного остова были расположены 12 скелетов с отделенными головами. Подобные погребения встречаются в могилах Херсонской и Екатеринославской губ., но относительно их возникают сомнения, поскольку эти могилы принадлежали славянам.
Действительно, не будь исторических свидетельств, на основании лишь одной археологии трудно было бы установить существование погребений умершего совместно с женою и слугами. Как уже указывалось, жена следовала за покойным мужем в могилу либо добровольно, либо по выбору, и, выражая согласие, она становилась обреченной на смерть безвозвратно[130].
Чтобы жертва шла в могилу без сопротивления, прибегали к опьяняющим напиткам, одурманиванию курениями ароматических трав, музыке, пению, шуму и бряцанию оружием и неоднократным coit’aM. Все это делалось с целью настолько одурманить и обессилить жертву, что она с полным равнодушием шла навстречу смерти; ее или удушали (Масуди, Ростех), или пронзали ножом (Фадлан), или отрубали голову (Дитмар) и клали вместе с умершим, с которым сжигали или зарывали.
У болгар (Аль-Бекри. Изд. Розена, 64), а по свидетельству Ростеха (Гаркави. Сказ., 270), и у русских был еще более жестокий обычай заживо погребать жену вместе с мужем. Впрочем, этот обряд характерен не только для славян, но встречается вообще у народов, стоящих на низкой примитивной ступени культуры.
В древности он существовал у германцев, литовцев, пруссов, фракийцев, скифов, греков и в Индии, а равно у финнов и тюрко-татар — непосредственных соседей славян.
Попытки объяснить следование жены в могилу за мужем, как признак верности славянской женщины, или боязнью вдовьего одиночества, как это делают Маврикий, Лев Мудрый, св. Бонифаций и арабские писатели (ибн-Ростех, Масуди, Аль-Бахри и др.), следует признать ошибочными. Нельзя отрицать, что в единичных случаях высшие побуждения руководили женщиной, но обычно это было подчинение жестокой необходимости, основанной на традициях и народном веровании в загробную жизнь. Общество или семья как бы обязывались снабдить покойника всем необходимым для загробной жизни, что являлось пережитком анимизма, а в некоторых родах приняло силу закона, ввиду чего жена должна была «добровольно» или принудительно жертвовать собой. Что же касается опрашивания — кто желает следовать за покойным, то оно сводилось к простой формальности, так как кто-нибудь из близких должен был обречь себя в жертву, и, конечно, прежде всего жена; это самопожертвование в большинстве случаев нельзя объяснить истинной взаимностью. Из указаний ибн-Фадлана видно, что обратного обряда не было, т. е., «когда умирает жена, то муж с нею не сжигается».
Близким, и как бы служащим дополнением к погребальному обряду с анимистической верой в будущую жизнь, является женитьба покойных.
По словам Масуди, за умершим мужем следовала жена, но когда умирал юноша, ему в могилу подобным же образом обрекали девушку, как бы совершая дополнительно к погребению обряд женитьбы, точнее, подготовляя ему жену для будущей жизни[131]. Можно безошибочно сказать, что обряды, которые теперь еще совершаются при смерти молодого человека или девушки, являются пережитками чисто символического характера этого языческого обычая. При подобных похоронах у галицких русин, на Украине, в Польше, Сербии, Болгарии, у онемеченных померанских славян и в Словакии употребляется целый ряд атрибутов, присущих свадебному обряду: возложение венца или свадебной повязки на голову девушки, шествие дружек и шаферов, как при свадьбе, несение деревца, украшенного лентами[132], положение на гроб каравая и пр.
В Южной России подобные похороны называются «весил ье»; в горной Моравии погребальные трапезы называют «свадьбой». В одной из погребальных песен гуцулов[133] мать спрашивает: «Почему ты захотела, дитя, такую свадьбу?» В Подолье молодой человек, идущий за гробом девушки, называет себя «вдовцом», подобно тому, как в Галиции дружка, идущая за гробом, олицетворяет жену, в языческие времена действительно следовавшую за мужем в могилу.
По тем же анимистическим представлениям о будущей жизни, славяне погребали вместе с покойным хозяином и его боевого коня и собаку[134], сопутствовавшую ему на охоте. Обычай убивать коня существовал и у соседних народов: у иранских скифов и сарматов[135], литовцев, пруссов, германцев, скандинавов и тюрко-татар. Однако не следует считать, что обычай этот славяне заимствовали от чужих народов. Он существовал уже и у индоевропейцев, а также у непосредственных соседей славян — финнов и тюрко-татар, конечно, в больших или меньших размерах, в зависимости от степени развития коневодства. У скифов, как и у аваров и половцев, каждый мужчина сызмала был наездником, и лошадь была его главным достоянием. В их могилах были найдены конские скелеты, часто в очень большом количестве. Лаппо-Данилевский указывает, что число таких остовов достигало от 4 до 11. Еще больше их найдено в курганах кочевников на Кубани[136], например, в станице Костромской, где было открыто 22 конских скелета. Этот обычай еще и поныне сохраняется у киргизов и калмыков, бурят, чукчей, тунгусов, чувашей и других.
Что касается славян, то у них коневодство не было так развито и составляло лишь достояние богатых, и потому в их могилах конские остовы встречаются значительно реже.
Литературные сведения об этом имеются только о России[137]. О погребении русского вождя с конями, быками, петухами говорит ибн-Фадлан. О русах и славянах на Руси Масуди рассказывал, что они сжигают вместе с покойником и его вьючный скот. Наконец, в былине о Потоке-богатыре Михаил Иванович уходит в могилу со своим оружием и конем.
Вопрос о том, были ли погребения с конями в Центральной и Сев. России славянские или чужие, особенно горячо обсуждается русскими археологами; до сих пор выяснено только, что этот обычай следует считать присущим главным образом кочевникам, номадам, и впоследствии распространившимся в славянской среде. В. Городцов[138] полагает, что славяне переняли его от урало-алтайцев, Н. Бранденбург[139] относит киевские курганы к печенегам, В. Антонович — к полянам.
То же, что о славянах на Руси, Масуди повторяет о сербах. Там и поныне у селян сохранился обычай вести за гробом умершего его коня. В действительности обычай, на который указывает Масуди, не был общим у славян и применялся только в случае смерти богатого или выделившегося своими воинскими заслугами.
Рис. 7. Погребение св. Глеба под ладьей.
Миниатюра из «Сказания о Борисе и Глебе»
Эти соображения подтверждает и хронология. Конские костяки попадаются не только на окраинах славянской территории, но и в областях древних полян, древлян, новгородских славян и особенно кривичей.
В других местах славянства подобные находки редки, хотя на Дунае, где в VI—X вв. господствовало смешение гунских, аварских и мадьярских элементов, встречаются поздние сарматские группы могил, которые, вероятно, можно отнести к славянским погребениям[140].
Совершенно особую группу составляют курганы, где найдены погребения умерших, посаженных верхом на коня; правда, случаи подобных находок очень редки, и на юге России эти курганы нельзя с достоверностью признавать за славянские.