VII. ТРИЗНА, ПОМИНАЛЬНЫЕ ТРАПЕЗЫИ СВЯЗАННЫЕ С НИМИ ОБРЯДЫ
Интересной подробностью описанного ибн-Фадланом погребения является погребальное торжество и связанное с ним пиршество. Другие источники свидетельствуют, что они были и у славян и назывались по ст. сл. «тризна» и «страва». Упоминание о тризне встречается прежде всего у русских славян. «Аще кто умряше, творяху тризну (в нек. рукоп. — трызну) над ним и по семь творяху кладу велику и възложахуть и на кладу, мертвеца сожьжаху»… — говорит летописец о погребении у радимичей, вятичей, северян и кривичей (Лавр. лет. 3, 13). В той же летописи повествуется и о тризне с «питием», которую устроила кн. Ольга над могилою кн. Игоря… «Да поплачюся над гробом его (мужа) и створю трызну мужю своему… и повеле людем своим съсути могилу велику и яко соспоша и повеле трызну творити. Посем седоша деревляне пити и повеле Ольга отроком служит пред ними»… Под 969 г. в летописи есть запись о том, что сама Ольга, будучи христианкой, «заповедала не творити трызны над собою» (Лавр. лет. 66). Тризна, как древний языческий обряд на Руси, упоминается еще в житии Константина Муромского: «ни тризнища, ни (б) дыни не деяху, ни битвы»…
Относительно поминальных трапез у других славян точных сведений не имеется. Польская хроника, говоря о погребальных обрядах, не упоминает о тризне. О полабских славянах Саксон Грамматик (изд. Holder’a, 276–277) рассказывает, что их князь Исмир в палатке, возле могилы, правил пир в память своего умершего брата, но была ли это собственно тризна, сказать нельзя. О подобном же угощении в 593 г. где-то в Валахии, которое устроил князь Мужок своему умершему брату, говорят югославянские источники. О большом пиршестве над могилою Атиллы рассказывает Иордан, а употребленное при описании славянское название «strava» дает возможность предполагать, что торжество это совершалось по обычаю славян древней Венгрии, над которыми он владычествовал[153].
Трудно положительно решить, была ли старославянская тризна лишь пиршеством, как это чаще всего предполагают, или особым торжественным обрядом, выполняемым помимо трапезы. Котляревский считает тризну за особое торжество, составленное из военных игр, к которым затем обычно присоединялось и угощение; намеренно упоминает о «битве» в честь умершего и житие св. Константина Муромского. Исходя из этого, Котляревский пришел к заключению, что тризна могла возникнуть лишь у воинственных славянских племен и что ее не было у мирных земледельцев, которые в память покойного совершали лишь «поминки», т. е. пиршества. Он был несомненно прав, когда утверждал, что тризна не была только пиром; однако правильнее предположить, что это было какое-то торжество из символических игр, сопровождаемое питием и пением, не везде одинаковое по своему содержанию и характеру. На размеры тризны оказывали влияние степень достатка племени или рода, военное или мирное состояние страны, социальное положение покойного, а поэтому совершенно неправильно различать, как это делает Котляревский, «военные тризны» от мирных «поминок», тем более, что неизвестно, какие из племен следует считать «воинственными» и какие «мирными».
О самом содержании тризны сведений имеется очень мало.
Следует отметить, что в житии Константина Муромского[154]слово «тризнище» отделено от «битвы», но все-таки по некоторым памятникам, в которых хотя и не упоминается «тризна», можно выяснить характер торжеств, которыми сопровождалось погребение. В этом отношении интересен рассказ Косьмы Пражского, дополненный Гайком, который перечисляет языческие обряды при погребении, искореняемые «добрым князем» Братиславом II (1092).
Здесь прежде всего важно указание на светские игры, исполняемые над телом умершего, — «ioci profani», с которыми нужно связать — «scenas facere», что, вероятно, обозначает какое-то театральное представление, и что следует сопоставить с выражениями: «игрища, сборища, позорища, позоры творити, на позорища ходить, глумы деяти», употребляемыми обычно церковными наставлениями, запрещающими языческие торжества. Конечно, у чешского летописца «scenas facere» не обозначает настоящей погребальной тризны, но только реминисценции на какое-то установившееся и повторяющееся почитание памяти умершего, а выражение ad animarum pausationem указывает на то, что и души предков должны были присутствовать там, где происходили эти торжества.
С этим объяснением тризны, как ритуала, главной частью которого была сцена, представляющая битву, согласно и этимологическое значение слова «тризна». Его можно связать с чешек, tryzniti, tryzeň в смысле «бедствие», и особенно в значении «бить», «бичевать», с польск. tryznić, белорусск. triznić — быть в восхищении. Поэтому и в древнецерковном славянском языке тризна имеет значение состязания (certamen, pugna), переводимого как στάδιον, αθλον, παλαιστρα, подобно тому как существует «тризнице», — гр. στάδιον «тризнодавець», pugnator, «тризници и борци, крепни тризници», тризновати — pugnare[155].
Из всех этих свидетельств видно, что при погребении, а в некоторых местах и при поминках, которые впоследствии повторялись периодически, исполнялась какая-то игра, состоящая из символических движений, причем главным моментом ее была военная сцена — собственно тризна — состязание, сопровождаемое бряцанием оружия, криками и военными песнями. Исполняемое «действо» не имело целью реально воспроизвести битву, в которой некогда участвовал покойный, и поэтому основы его были иные. Возможно, что это были состязания между мужами, аналогичные древнегреческим ayœv’aм, которыми уже во время Гомера прославлялась кончина выдающихся мужей-героев, а равно допустимо и объяснение, что это были выступления против злых демонов, враждебных мертвому, с целью их устрашения и отогнания. То же самое подтверждает позднейший фольклор и западнорусское предание у Менеция[156]: «Eductis gladiis verberant auras, vocifеrantes gey, geythe, begoythe peckelle, id est: augifite vos daemones», a по-русски — «бегайте пекельни».
В этом смысле можно объяснить и употребление масок, и вообще переодевание. Котляревский и в этом случае ошибочно принял догадки Афанасьева и толковал переодевание, как символизацию явлений природы. Более правдоподобно, что маски, как при погребениях, так и при других языческих обрядах у славян и других примитивных народов, имели целью устрашать злых духов (демонов), причем эти маски могли быть подобиями предков, как это было у римлян, где вошло в обычай переодеваться и с маской (личиной) предка на лице, участвовать в погребальной процессии[157]. Однако позднее у славян вместо этой первоначальной цели переодевание при похоронах приняло увеселительный характер, приобретая эротический оттенок, как это было и на свадьбах. Масуди и ибн-Ростех в X в. отметили, что славяне при погребении предаются буйному веселью, нередко переходящему в пляску и игры. Отличительною чертою этих игр было переодевание мужчин в женское одеяние и наоборот, а также в шкуры различных зверей, о чем свидетельствует Косьма в своем описании «безбожных игр над мертвыми», добавляя, что лица участников были покрыты масками; в «гомилиях» Опатовицкого есть упоминание о непристойном смехе (cahinni) над умершими: «Carmina diabolica, quae super mortuos noctumis horis vulgns facere solet, et cahinnos quos exercet, in contestationem dei omnipotentis, vetate» (изд. Hecht, 22). На то же самое указывают русские церковные поучения XI–XII вв., запрещающие дикие игры и пляски в дни, посвященные памяти мертвых.
А. Н. Веселовский рассматривает русалии как празднества, установленные в память мертвых, в состав которых неизменно входила военная игра, исполняемая скоморохами в масках[158].
То же говорит и житие св. Нифонта: «В церковные праздники ови бьяху в бубны, друзии же в козице и в сопели сопяху, инииже възложивше на лица скураты идяху на глумленье человеком и мнози оставивше церковь на позор течаху и нарекоша игры те Русалья»[159]. О плясках и песнях «диавольских» при похоронах упоминается и в Стоглаве (1551 г.). «В троицкую субботу по селам и погостом сходятся мужи и жены на жальниках и плачутся по гробом с великим кричанием. И егда начнут играти скоморохи, гудци и прегудники, ониже от плача преставше, начнут скакати и плясати и в дол они бити и песни сотонинские пети»…
Поэтому не следует забывать, что шумные забавы после похорон, и в настоящее время существующие в некоторых местах славянства — в Словакии, Болгарии, у русин[160] и др., являются лишь пережитками этих древних игр и плясок, т. е. остатками древних тризн.
Не менее важною частью погребального обряда являлась страва — strava, т. е. пир, совершавшийся на самой могиле или вблизи нее, причем напитки играли в этом пиршестве главную роль. Часть питий и яств были чисто обрядового характера, но по окончании погребения начиналось общее бражничанье. Обрядовая часть выражалась в возлиянии чаши медового вина или подобного напитка на могилу, или осушение чаши в память покойного, что киевский летописец называет «пити на кого», и к чему присоединялось приношение еды в могилу. Такую «чашу разлуки» пьют на погребении Руса, описанном ибн-Фадланом; о ней же припоминает Кадлубек, когда рассказывает о пире кн. Попела. Княгиня Ольга, как сообщает летопись под 945 г., «повеле отроком своим пити на ня» (т. е. за древлян).
Наряду с поминанием покойника славяне наделяли пищей и питьем различных «демонов», которые, согласно древним поверьям, имели влияние на человеческую судьбу, и в особенности на смерть. На Руси это были «род» и «рожаницы», против которых неустанно боролась церковь, запрещая «трапезу рожаницам готовити», «трапезу ставити роду и рожаницам», «незаконная тряпеза и менимая роду и рожаницам». Пачовский