[44], радуницы, «субботки»[45], Ивана Купалы и т. д. Каков был смысл всех этих хороводов и плясок — сказать трудно. При свадьбе в них можно отметить драматический элемент, аналогичный античному мистериальному «действу», откуда произошла греческая драма. На это указывают как самые термины русских источников — глумьци, игри, игрище, позорище, «позоры творити» и «scenae» Косьмы Пражского, так и маскарадное переодевание мужчин в женщин и наоборот, а также в различных зверей — коней, козлов, медведей, быков, оленей. Горячие нападки и осуждения таких игрищ и маскарадов — «москолудства» — встречаются уже в XI в. у Луки Жидяты.
Причины таких переодеваний были, очевидно, различны; возможно предположить, что они возникли на почве распущенности и буйного веселья; иногда в этом сказывалась драматизация мифов, восходящих к культу предков, или ими сопровождались заклинания сил природы (демонов). Позже подобного рода маскарады утратили свое ритуальное значение, превратившись просто в развлечения и различные пантомимы. При весенних празднествах, связанных с выбором жениха и невесты, основным мотивом был эротический элемент, который, однако, продолжал проявляться и в летних забавах. Впоследствии он значительно смягчился, но и теперь еще в некоторых местах встречаются крайности, доходящие до гетеризма[46]. Важно отметить, что помимо девушек и парней в хороводах принимали участие и молодые жены[47], несмотря на сопротивление и запрещения семьи и мужа[48]; об этом участии говорят и песни, приведенные Е. В. Аничковым, напр.: «Все кумы подруженьки на игрище ушли, а меня младу-младешеньку не отпустили. Я во серце-то войду, во ретивое войду, сама на игрище дойду». Об эротизме этих забав имеется целый ряд свидетельств с древних времен. Так, поучение Иоанна II, митрополита Киевского (1080–1089) запрещает не только безмерное пьянство и светские пиры, но и «играние, плясание и гудение… да не осквернять чювьства виденьем и слъшанем». Еще более определенно говорит грамота митрополита Кирилла II (1274): «В суботу вечер сбираются вкупе мужи и жены и играють и пляшуть и скверну деють в нощ св. въскресения, яко Диону сов праздник празднують…»[49] и «Слово некоего христолюбца»[50], который восстает против вечерних игр, связанных с почитанием огня, вил, Мокоша, Сима, Ръгла, Перуна, Рода и рожаниц[51]. «А всех же играний проклятеє есть много вертимое плясание» — говорит Иоанн Златоуст, — «а по плясании начата блуд творити с чюжими женами и сестрами…», «пляшущая бо жена многим мужем жена есть»… Такого рода свидетельства имеются вплоть до конца XVII в., а также и в целом ряде извлечений из грамот, опубликованных Н. Харузиным[52]. Но особенно интересны известия летописи (краткой), писанной до 1219 г. для суздальского кн. Ярослава Всеволодовича, где помимо уже приведенной выписки из Киевской летописи о радимичах, вятичах и пр., которые ходили «на игрища, на плясание и ту умыкаху жены собе», приводится указание на то, что в древнейшие времена славянам были известны любовные средства (aphrodisiaca)[53] и некоторые другие женские уловки вроде обнажения плеч, украшения рук перстнями, румян и белил[54]. Указания на прелюбодеяния встречаются и в княжеских судных распоряжениях, которые за поступки подобного рода назначали наказания. Как трудно было бороться церкви с этими языческими пережитками, видно из печалований летописца, что народ идет на игры, в то время как храмы пустуют. Аналогичные эротические пляски были и у поляков, что видно из старых преданий о «субботках», о плясках в вечер под Ивана Купала и Петра и Павла. При этом пелись песни с упоминанием языческих божеств — Лель, Полель, Есса (lessa) и особенно Лада.
Все эти празднества с подобного рода песнопениями и плясками осуждались многочисленными нравственными поучениями, характерным примером которых может служить проповедь Петра из Милославии (Miłosławia XV в.): «Consuetudo est apud homines aliquos, quod in vigilia huius Sancti (Iohannis Bapt.) faciunt ignem et corisant circa eum et aliqui exponunt illam herbam authomasiam… ubi hunt clamores, visus impudica verba et multa mala» (Brückner. Kazania, III, 141).
К аналогичным явлениям можно отнести «connubia communia», существовавшая у чехов, о которых упоминает Косьма Пражский (I, 36), так как о настоящем брачном коммунизме у чехов в то время не может быть речи.
Так приблизительно слагалась брачная жизнь замужних женщин у древних славян.
Источники, относящееся к X–XII столетиям, дают известия о нормальной семейной жизни; они свидетельствуют, что славянская женщина выделялась среди других народов любовью к детям и преданностью и верностью мужу. Однако с наступлением весенних и летних празднеств и ночных хороводов замужняя женщина под влиянием воспоминаний о счастливой поре вольной молодости и тоскуя по соблазнительному веселью присоединялась к молодежи, в особенности если муж находился в отсутствии или был нелюбим. Можно предположить, что в те времена в глазах окружающих это и не считалось нарушением верности; нельзя определять существовавшие в древности отношения между супругами современной моралью. Возможно, что эротически характер этих празднеств являлся частью культового ритуала, возникшего под некоторым влиянием восточных религий, с которыми славяне издавна были знакомы. Длугош[55] вводит в славянскую мифологию богиню Дзидзилелию, как защитницу любви и плодовитости, но происхождение этого имени, по мнению Брюкнера, имеет другую основу: оно состоит из искусственного сложения двух слов dzieci+lelija, т. е. děti+lelija, последнее слово от гл. лелеять, убаюкивать. То же следует сказать и об имени Лады[56], в которой многие мифологи хотели видеть особую богиню, в то время как это наименование возникло из припева свадебной песни: «Ладо! Ладо!» Так же ошибочно предполагал J. Dulaure[57] существование бога Прилегала, которого этимологически связывал с именем Приапа и фаллическим культом[58]. Следует обратить внимание на то, что сексуальная жизнь девушки до брака и после него была совершенно различна. Согласно известию Масуди о древних славянах, девушка, не имевшая возлюбленных, считалась в глазах мужа, с которым она вступала в брак, менее ценной, и он имел даже право ее прогнать. Сетованиями на утрату девичьей невинности наполнены церковные поучения первых времен, и за счет христианства следует отнести начавшееся соблюдение моральной чистоты у незамужних женщин.
Не следует, однако, думать, что девичество и целомудрие в древности играло столь большую роль, как впоследствии. Жизнь девушки была гораздо свободнее, особенно на Руси и на Балканах, где и поныне еще сохранились общие их встречи с парнями — досвитки, вечерницы, посиделки, беседы, zálety, oględy, обзоринъи, серб, ашикованье, и где молодежь до брака общалась между собою весьма свободно, как и на свадебных пирах, при языческих обрядах, ночных хороводах и пр. Лесные или луговые оргии были обычны, что видно из постановлений древнейшего польского права, «elbląnžského», относящегося к половине XIII в., согласно которым прелюбодеяние, совершенное в доме, каралось гораздо строже, чем насилие на поле или в лесу, где оно все еще понималось как остаток культа и связанных с ним эротических забав. Именно эту сексуальную распущенность следует видеть в указании летописца о «звериньском образе», «connubia mixta et communia» жизни древних славян.
Если женщина, в особенности незамужняя, могла вести свободный образ жизни, то мужчина холостой или женатый еще менее считался связанным по отношению к женщине, хотя бы ставшей его женой путем брака. Однако, если мужчина погрешал с женою другого и тем нарушал чужие супружеские права, он присуждался к тяжелым наказаниям или даже смерти.
Совершенно иное отношение было к незамужней женщине и наложницам, которых богатые люди имели наряду с законной женой. Особенно свободны и откровенны были эти отношения у русских князей и при их дворах. Русский князь, окруженный дружиною в 400 воинов, имел около 40 девушек, которые садились с ним за обеденный стол. «А иногда, говорит ибн-Фадлан[59], князь общается с какою-нибудь из них в присутствии своей дружины». Конечно, подобных наложниц имели и дружинники.
Сходное с этим открытое общение с женщиной наблюдает ибн-Фадлан и у купцов, которые, как и дружина, принадлежали к зажиточному, привилегированному классу. О князе Владимире говорит под 980 г. Киевский летописец: «Бе бо женолюбец, якоже и Соломон», а Дитмар рассказывает, что он носил даже особый пояс, который должен был возбуждать его страсть. Несомненно, многое в этих распущенных нравах было заимствовано с Востока и у германцев, от которых, например, славяне усвоили древнее наименование проститутки — «курва», кигьуа (от horva), и затем передали его албанцам, мадьярам, грекам и румынам.
Следует отметить, что скопцов у славян не было, но евреи-купцы оскапливали мальчиков для продажи в рабство. Впоследствии летопись (под 1090 г.) приводит пример христианского аскетического скопчества. Что же касается евнухов, то они были в княжеских гаремах.
Вообще, жизнь славян в конце языческого периода характеризуется значительным восточным влиянием, собственно греко-восточным, которое сказывалось в религии, культах, с нею связанных, и поверьях. Эти влияния внесли также много нового в смысле крайностей и допущения различных извращений в сексуальную жизнь, прежде буйную, но близкую к природе и естественную в своих проявлениях.