мудрецов.
— Православный, значит… русский будет? — А то как же… Самый православный, святой. Называется царь Соломон Премудрый. В церкви читают Соломонов чтение! Вроде как пророк. Ну, на кого швырять? На Матрёшу. Боишься? Крестись, — строго говорит Горкин, а сам поталкивает меня. — Ну-ка, чего-то нам про тебя царь Соломон выложит?.. Ну, швыряю…
Катышек прыгает по лицу царя Соломона и скатывается по лучику. Все наваливаются на стол.
— На пятерик упал. Сто-ой… Поглядим на задок, что написано.
Я вижу, как у глаза Горкина светятся лучинки-морщинки. Чувствую, как его рука дёргает меня за ногу. Зачем?
— А ну-ка, под пятым числом… ну-ка?.. — водит Горкин пальцем, и я, грамотный, вижу, как он читает… только почему-то не под 5: “Да не увлекает тебя негодница ресницами своими!” Ага-а… вот чего тебе… про ресницы, негодница. Про тебя сам Царь Соломон выложил. Не-хо-ро-шо-о…
И читает: “Благонравная жена приобретает славу!” Видишь? Замуж выйдешь, и будет тебе слава. Ну, кому ещё? Гриша желает…
Матрёша крестится и вся сияет. Должно быть, она счастлива, так и горят розы на щеках.
— А ну, рабу божию Григорию скажи, царь Соломон Премудрый…
Все взвизгивают даже, от нетерпения. Гришка посмеивается, и кажется мне, что он боится.
— Семерка показана, сто-ой… — говорит Горкин и водит по строчкам пальцем. Только я вижу, что не под семеркой напечатано: “Береги себя от жены другого, ибо стези ея… к мертвецам!” — Понял премудрость Соломонову? К мертвецам!
— В самую точку выкаталось, — говорит Гаврила. — Значит, смерть тебе скоро будет, за чужую жену!
Все смотрят на Гришку задумчиво: сам царь Соломон выкатал судьбу! Гришка притих и уже не гогочет. Просит тихо:
— Прокинь ещё, Михал Панкратыч… может, ещё чего будет, повеселей.
— Шутки с тобой царь Соломон шутит? Ну, прокину ещё… Думаешь царя Соломона обмануть? Это тебе не квартальный либо там хозяин. Ну, возьми, на… 23! Вот: “Язык глупого гибель для него!” Что я тебе говорил? Опять тебе все погибель.
— Насмех ты мне это… За что ж мне опять погибель? — уже не своим голосом просит Гришка. — Дай-ка, я сам швырну?..
— Царю Соломону не веришь? — смеется Горкин. — Швырни, швырни. Сколько выкаталось… 13? Читать-то не умеешь… прочитаем: “Не забывай етого!” Что?! Думал, перехитришь? А он тебе — “не забывай етого!”.
Гришка плюет на пол, а Горкни говорит строго:
— На святое слово плюешь?! Смотри, брат… Ага, с горя! Ну, Бог с тобой, последний разок прокину, чего тебе выйдет, ежели исправишься. Ну, десятка выкаталась: “Не уклоняйся ни направо, ни налево!” Вот дак… царь Соломон Премудрый!..
Все так и катаются со смеху, даже Гришка. И я начинаю понимать: про Гришкино пьянство это».
Гадалки и прорицатели
С. И. Грибков "Гадание" (1886)
Гадалки — явление более характерное для городов. В деревнях могли быть местные колдуны, но люди относились к ним с опаской и ходили для решения конкретных насущных проблем, часто за различными снадобьями, а узнать будущее чаще пытались самостоятельно. «Профессиональные» гадалки делились на две категории. Странствующие и «оседлые». К первым обычно относились цыгане, «божьи люди», юродивые и т. д. Цыганки чаще гадали по рукам, реже на картах. По домам ходило довольно много толкователей снов, ныне забытое ремесло. В городах было больше оседлых. В 18 веке в России самыми верными считались гадания на кофейной гуще, карты стали популярны в 19 веке. Но многие гадалки и от кофе не отказались, став «универсалками».
Самой известной гадалкой 19 века в России считается Шарлотта Кирхгоф, которая гадала по рукам. Есть легенда, что Пушкин пришёл к ней с другом, и она напророчила смерть обоим. Друг-офицер вскоре был убит пьяным солдатом. Ну а Пушкин всю оставшуюся жизнь опасался «белого человека», который якобы должен был его убить. Дантес был блондином. Оказывали подобные услуги чаще всего немолодые женщины крестьянского происхождения. К богатым клиентам могли приходить на дом. Разброс доходов в этой среде был очень большой, значительная часть зарабатывала не так уж много из-за большой конкуренции.
На суеверных россиянах обогащались всевозможные «старцы», «странницы» и прочие «божьи люди». Целую галерею подобных персонажей выводит М. И. Пыляев в книге «Стародавние старчики, пустосвяты и юродцы». Почитаемым в народе прорицателем 18 века считался некий Тимофей Архипыч. Среди его поклонниц была даже императрица Анна Иоановна. В. Н. Татищев, человек просвещённый, относился к этому старцу скептически и «должного» уважения ему не выказывал. Не удивительно, что тот его не недолюбливал. Татищев вспоминал: «Однажды перед отъездом в Сибирь, я приехал проститься с царицей; она, жалуя меня, спросила оного шалуна: скоро ли я возвращусь? Он отвечал на это: “Руды много накопает, да и самого закопают”». Поездка прошла благополучно, и закопали государственного деятеля ещё не скоро. Главной почитательницей старца была Настасья Нарышкина. Её правнучка писала: «В последние годы жизни Н.А. Нарышкина, по обыкновению своему, пребывала в своей моленной. Однажды, более чем когда-либо озабоченная будущностью своего потомства ввиду возмущавших её душу преобразований и реформ, введённых в Россию Петром I, она пала на колени и в пылу религиозного увлечения возносила к небесам молитву о том, чтобы род её неизменно оставался верен истинному православию и не прекращался никогда. Внезапно её озаряет видение: она видит перед собою, на воздусех, коленопреклоненным Тимофея Архипыча, держащего в руке свою длинную седую бороду. Обращаясь к ней, он произнес: “Настасья, ты молила Бога, чтобы род твой не пресекался и пребывал в православии; Господь определил иначе, и молитва твоя услышана быть не может. Но я замолил Всевышнего, и доколе в семье твоей будет сохраняться в целости моя борода, желание твоё будет исполнено, и род твой не прекратится на земле”. Устрашенная и взволнованная этим видением и словами, Нарышкина упала и лишилась чувств. Когда её подняли, и она пришла в себя, то в руках её оказалась длинная седая борода <…> Борода эта сохранялась в особенном ящике, на дне которого лежала шёлковая подушка с вышитым на ней крестом, и на этой подушке покоилась эта реликвия, или семейный талисман. Мне особенно памятна эта борода <…> Не могу теперь достоверно определить, в какую именно эпоху борода исчезла и, несмотря на самые тщательные розыски, не могла быть отыскана. Когда хватились бороды и не нашли её, то, после многих тщетных поисков, мы остановились на том убеждении, что мой свёкор, переезжая в новый дом, вздумал поместить в этом ящике свою коллекцию белых мышей, которых он очень любил и для которых счёл это помещение весьма удобным хранилищем при переезде. Затем остается предположить, что мыши привели эту бороду в такое состояние, что сам Нарышкин, боясь упрёков жены, выкинул её по приезде в новый дом, или прислуга, приводя в порядок шкатулку, забросила или потеряла эту бороду; при этом достойно замечания, что в год исчезновения бороды получены были известия от старшего брата мужа, проживавшего с семьею за границею, что у единственного сына его Александра появились первые признаки того тяжкого недуга, который свёл его в могилу; т. к. он наследников после себя не оставил, эта ветвь Нарышкиных, после кончины моего мужа, действительно пресеклась».
В первой половине 19 века одним из самых известных в Москве старцев был некий Семён Митрич, предположительно разорившийся купец. Он стоял на паперти и пел в церкви, ненадолго попал в сумасшедший дом, а затем жил в домах своих почитателей. «Чтобы попасть к нему, надо было, выйдя в ворота, пройти через грязный переулок на заднем дворе, спуститься в подземелье, и тут направо была кухня, где он жил. Кухня — вроде подвала со сводом, прямо — русская печь, направо — окно и стена, уставленная образами с горящими лампадами; налево, в углу, лежал на кровати Семен Митрич; возле него стояла лохань; в подвале мрак, сырость, грязь, вонь. Прежде Семён Митрич лежал на печи, потом лёг на постель, с которой ни разу не вставал в продолжении нескольких лет. Представлял он из себя какую-то массу живой грязи, в которой даже трудно было различить, что это — человеческий ли образ или животное, лёжа на постели, Семён Митрич совершал все свои отправления. Прислуживавшая ему женщина одевала и раздевала его, иногда по два и по три раза обтирала, мыла и переменяла на нём белье. “Если же не доглядишь, — рассказывала она, — он и лежит… А то, — прибавляла, — и ручку, бывало, замарает: ты подойдёшь к нему, а он тебя и перекрестит”. Такую жизнь Семёна Митрича почитали за великий подвиг. Церкви он не знал, Богу тоже не молился; не любил, чтобы его спрашивали о чём-нибудь; прямых ответов он не давал, а о себе говорил в третьем лице. Понимать его надо было со сноровкою. Спроси, например его кто-нибудь о женихе или о пропаже, или, как одна барыня спросила, куда её муж убежал, он или обольёт помоями, или обдаст глаза какою-нибудь нечистью». Иногда туманные предсказания, по мнению почитателей, сбывались. Ещё более известный «святой» 19 века — Иван Яковлевич Корейша, который много лет принимал почитателей прямо в палате психиатрической лечебницы.
Иногда за предсказаниями обращались к ведьмам и колдунам, отношение к которым на территории России было не таким, как на территории Западной Европы. В Западной Европе быть ведьмой или колдуном было преступлением само по себе, и такого человека могли казнить за сам факт предполагаемого контакта с дьяволом. В России судили преимущественно за использование магии во вред другим людям. Другое дело, что на злонамеренные действия колдунов могли списать любые катаклизмы или житейские неурядицы, поэтому результат для подозреваемых в колдовстве часто все равно был плачевным. Были и свои способы проверки. Например, если человека подозревали в провоцировании засухи, могли заставить целый день таскать вёдрами воду из речки и поливать ей крест, установленный на перекрестке близ села. Если человек справился — повезло. Если женщину подозревали во вредительстве, то ее могли раздеть и связать крестообразно, привязав левую руку к правой ноге, а правую руку к левой ноге. Затем несчастную бросали в воду. Утонула — не ведьма, не утонула — дьявольская сила помогла. Считалось, что ведьмы весят меньше, чем обычная женщина. По другой версии сама вода выталкивала ведьму наружу.