г в его карманах больше бы не стало бы. Должник обычно не мог вызвать на дуэль кредитора, потому что это воспринималось бы как способ уклониться от возвращения долга. В России правила были жёстче, чем Западной Европе. Если во Франции стреляли с 30–35 шагов, то в России нередко с 10–12. Обязательными участниками были секунданты, которые отмеряли расстояние от общего барьера и осматривали пистолеты. Перед дуэлью секунданты должны были предложить соперникам примириться.
В России чаще всего стрелялись. Дуэли на шпагах были и в 18 веке редкостью, а в 19 столетии тем более. В 1749 году произошел поединок, заставивший говорить о себе всю Курляндию и позже описанный в воспоминаниях А. Т. Болотова. Некий Шепинг был человеком уже не молодым, невзрачным, отнюдь не богатырского телосложения. Жена же Шепинга была молода, красива и легкомысленна, поэтому никого не удивила новость о её романе с молодым и привлекательным соседом Корфом. Муж, узнав об измене, «стал содержать жену строже». «Сей Корф, надеясь на взрачность, силу и на умение свое стрелять и драться на шпагах, искал сам случая поссориться с Шепингом, ибо не сомневался в том, что он его либо застрелит, либо заколет и чрез то может со временем получить жену его за себя. Как вознамерился, так и сделал. Бывши однажды на охоте, заехал он умышленно в одну деревню, принадлежащую Шепингу, и под предлогом спрашивания у мужика его пить, велел искать силою пива и нацедить, а между тем умышленно выпустить всю бочку у хозяина. Мужик принес жалобу о том своему господину. Сему показалось сие слишком обидно; он послал с выговором о том к Корфу и с требованием, чтоб он мужика удовольствовал. Сей только того и ждал и, сочтя требование его для себя слишком грубым и обидным, предложил ему, для удовлетворения мнимой обиды, поединок, ведая, что Шепингу по тамошнему обыкновению нельзя будет от того отказаться, в чем и не обманулся. Шепинг хотя и не хотел, но принуждён был на то согласиться и назначить к тому день и место <…> Но не только прочие, но и сам Шепинг заключал самое то же и потому готовился к поединку сему, как на известную смерть и никак не думал остаться в живых, почему, отправляясь с секундантами своими на оный, не только распрощался навек с своими родственниками, но повёз с собою даже гроб для себя. Что же касается до Корфа, то ехал он с превеликой пышностью и в несумненной надежде победить, почему самому и не внимал никаким уговариваниям друзей своих, старающихся примирить его с Шепингом полюбовно и без драки. Всем нам известен был не только день, но и час, в который они драться станут и который, против чаяния всех, сделался бедственным Корфу. Несчастье его состояло в том, что Шепинг не согласился драться на пистолетах, а предложил, не устрашаясь величины Корфа, шпаги. Сие он всего меньше ожидал; но как выбор оружия зависел от вызванного на поединок, то нельзя было ему уже того и переменить. Кроме того, сделал Корф и другую погрешность, состоящую в том, что он пошёл на Шепинга с излишним и непомерным азартом, а особливо как его сначала он поранил и просить стал, чтоб перестать и помириться. Ибо как для его слишком обидно было и несносно быть от малорослого Шепинга побеждённым, то, закричав: “Нет, каналья, либо ты умри, либо я!” — пустился на него с толикою яростью, что сам почти набежал на шпагу своего противника и в тот же миг испустил дух свой, будучи им проколот насквозь». О другой дуэли на шпагах писала в своих «Записках» Екатерина II. Два молодых аристократа повздорили за карточным столом, и незначительная ссора привела к поединку. В итоге один из них был серьёзно ранен в голову, но все же выжил. Претензий дуэлянты после поединка друг к другу не имели, историю постарались скрыть, и никто из них наказан не был.
В 18 веке и первой половине 19-го к дуэлям относились как неизбежному злу и нравственному долгу дворянина. Пьер Безухов считал себя оскорблённым и готов был стреляться с Долоховым, прекрасно понимая, что сам и стрелять то толком не умеет, а противник — отличный стрелок. Более того, с учётом морали того времени Элен, открыто флиртуя с известным бретёром, сама явно провоцировала эту дуэль. На лицо практически изощрённое убийство, коварству которого позавидовали бы антигерои из детективов Агаты Кристи. Онегин совершенно не желал стреляться с Ленским, но вынужден был пойти на этот шаг. Он, возможно, не без умысла опоздал на дуэль, стрелял с ходу, что снижало точность стрельбы, и читателю все указывало, что убийство — трагическое стечение обстоятельств. А пушкинский «Выстрел» и вовсе делает дуэли символом удали, отваги и романтики. Вспомним рассказ Сильвио: «Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстию. В наше время буйство было в моде: я был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством: я перепил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым. Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом. Товарищи меня обожали, а полковые командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня, как на необходимое зло». А далее описание врага: «Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с моими тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего противника. Весеннее солнце взошло, и жар уже наспевал. Я увидел его издали. Он шёл пешком, с мундиром на сабле, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему навстречу. Он приближился, держа фуражку, наполненную черешнями. Секунданты отмерили нам двенадцать шагов. Мне должно было стрелять первому: но волнение злобы во мне было столь сильно, что я не понадеялся на верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел; противник мой не соглашался. Положили бросить жребий: первый нумер достался ему, вечному любимцу счастия. Он прицелился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя одну тень беспокойства <…> Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил пистолет. “Вам, кажется, теперь не до смерти, — сказал я ему, — вы изволите завтракать; мне не хочется вам помешать…”. — “Вы ничуть не мешаете мне, — возразил он, — извольте себе стрелять, а впрочем как вам угодно: выстрел ваш остается за вами; я всегда готов к вашим услугам”».
Продолжил романтизировать дуэли и М. Ю. Лермонтов. В «Герое нашего времени» княжна Мери симпатизирует Грушницкому, видя его солдатскую шинель и думая, что он разжалован из офицеров и отправлен на Кавказ из-за дуэли. Узнав, что он просто юнкер, она утратила к нему интерес. Дальнейший поединок героев тоже выглядит драматично. Заговор недоброжелателей, надуманный повод, стрельба всего с 6 шагов, да ещё и в горах, на скале. По иронии судьбы оба автора и сами погибли на дуэлях.
Типичный пример реальной дуэли Пушкинской эпохи — известная «четверная», произошедшая в 1817 году. Бравый кавалергард Василий Шереметьев жил с балериной Авдотьей Истоминой. Они поссорились, и любовница съехала на квартиру к подруге. Литератор Грибоедов, друживший с Шереметьевым, после случайной встречи пригласил её в гости к их общему другому камер-юнкеру Завадскому, в квартире которого Грибоедов в тот момент жил. Легкомысленная балерина пробыла в гостях два дня. Когда Шереметьев об этом узнал, то, подстрекаемый бретёром Якубовичем, вызвал Завадского на дуэль. Якубович и Грибоедов выступили секундантами и тоже собрались позже драться. Шереметьев стрелял первым и зацепил воротник Завадского, а тот попал сопернику в живот. Когда смертельно раненый Шереметьев упал и стал кататься по снегу, присутствовавший на дуэли другой известный бретёр Каверин цинично спросил: «Что, Вася, репка?», намекая на «угощение». Якубович, тоже известный дуэлянт и будущий декабрист, вытащил пулю и протянул её Грибоедову со словами: «Это — для тебя». Вторая дуэль произошла в 1818 году в Тифлисе, где Якубович служил, а Грибоедов оказался проездом. Писатель был ранен в руку, и позже в Тегеране по этому ранению его растерзанное тело опознали после разгрома религиозными фанатиками русского посольства.
Другая громкая история — дуэль между Чернышевым и Нечаевым. В известных мемуарах Д. Д. Благово ситуация описана так: «В самый год кончины государя Александра Павловича был в Петербурге поединок, об котором шли тогда большие толки: государев флигель- адъютант Новосильцев дрался с Черновым и был убит. Он был единственный сын Екатерины Владимировны, урождённой графини Орловой. <…> Сын Новосильцевой по имени Владимир был прекрасный молодой человек, которого мать любила и лелеяла, ожидая от него много хорошего, и он точно подавал ей великие надежды. Видный собою, красавец, очень умный и воспитанный как нельзя лучше, он попал во флигель-адъютанты к государю, не имея еще и двадцати лет. Мать была этим очень утешена, и так как он был богат и на хорошем счету при дворе, все ожидали, что он со временем сделает блестящую партию. Знатные маменьки, имевшие дочерей, ласкали его и с ним нянчились, да только он сам не сумел воспользоваться благоприятством своих обстоятельств. Познакомился он с какими-то Черновыми. <…> У этих Черновых была дочь, особенно хороша собою, и молодому человеку очень приглянулась; он завлёкся и, должно быть, зашёл так далеко, что должен был обещаться на ней жениться. Стал он просить благословения у матери, та и слышать не хочет: “Могу ли я согласиться, чтобы мой сын, Новосильцев, женился на какой-нибудь Черновой, да ещё вдобавок на Пахомовне никогда этому не бывать”. Молодой человек возвратился в Петербург, объявил брату Пахомовны, Чернову, что мать его не дает согласия. Чернов вызвал его на дуэль <…> Для дуэли назначили место на одном из петербургских островов, и Новосильцев был убит. Когда несчастная мать получила это ужасное известие, она тотчас отправилась в Петербург, горько, может статься, упрекая себя в смерти сына. На месте том, где он умер, она пожелала выстроить церковь и, испросив на то позволение, выстроила. Тело молодого человека бальзамировали, а сердце, закупоренное в серебряном ковчеге, несчастная виновница сыновней смерти повезла с собою в карете в Москву». Далее печальный рассказ о судьбе бедной матери, и ни словом о том, что «какой-то» поручик Чернов тоже получил смертельное ранение. А также о том, что его похороны привлекли огромное количество сочувствующих, потому что для многих стали символом социальной несправедливости. Совершенно по-другому описывает ситуацию К. Ф. Рылеев, родственник Константина Чернова: «Оба были юноши с небольшим 20-ти лет, но каждый из них был поставлен на двух, почти противоположных, ступенях общества. Новосильцев — потомок Орловых, по богатству, родству и связям принадлежал к высшей аристократии. Чернов, сын бедной помещицы Аграфены Ивановны Черновой, жившей вблизи села Рождествена в маленькой своей деревушке, принадлежал к разряду тех офицеров, которые, получив образование в кадетском корпусе, выходят в армию.