<…> Лестница была узенькая, крутая и вся в помоях. Все кухни всех квартир во всех четырёх этажах отворялись на эту лестницу и стояли так почти целый день. Оттого была страшная духота. Вверх и вниз всходили и сходили дворники с книжками под мышкой, хожалые и разный люд обоего пола — посетители. Дверь в самую контору была тоже настежь отворена. Он вошёл и остановился в прихожей. Тут всё стояли и ждали какие-то мужики. <…> Страшное нетерпение тянуло его всё дальше и дальше. Никто не замечал его. Во второй комнате сидели и писали какие-то писцы, одетые разве немного его получше, на вид все странный какой-то народ». Раскольников прошел в четвёртую комнату, где сначала общался с относительно вежливым письмоводителем (секретарем). «Вдруг, с некоторым шумом, весьма молодцевато и как-то особенно повёртывая с каждым шагом плечами, вошёл офицер, бросил фуражку с кокардой на стол и сел в кресла. Пышная дама так и подпрыгнула с места, его завидя, и с каким-то особенным восторгом принялась приседать; но офицер не обратил на неё ни малейшего внимания, а она уже не смела больше при нём садиться. Это был поручик, помощник квартального надзирателя, с горизонтально торчавшими в обе стороны рыжеватыми усами и с чрезвычайно мелкими чертами лица, ничего, впрочем, особенного, кроме некоторого нахальства, не выражавшими». В итоге вспыльчивый офицер сначала обругал Раскольникова, а когда почувствовал, что тот лебезить перед ним не собирается, решил отыграться на «пышной даме» — хозяйке борделя. «Никакой шум и драки у меня не буль, господин капитэн, — затараторила она вдруг, точно горох просыпали, с крепким немецким акцентом, хотя и бойко по-русски, — и никакой, никакой шкандаль, а они пришоль пьян, и это я все расскажит, господин капитэн, а я не виноват… у меня благородный дом, господин капитэн, и благородное обращение, господин капитэн, и я всегда, всегда сама не хотель никакой шкандаль. А они совсем пришоль пьян и потом опять три путилки спросил, а потом один поднял ноги и стал ногом фортепьян играль, и это совсем нехорошо в благородный дом, и он ганц фортепьян ломаль, и совсем, совсем тут нет никакой манир, и я сказаль. А он путилку взял и стал всех сзади путилкой толкаль. И тут как я стал скоро дворник позваль и Карль пришоль, он взял Карль и глаз прибиль, и Генриет тоже глаз прибиль, а мне пять раз щеку биль. И это так неделикатно в благородный дом, господин капитэн, и я кричаль. А он на канав окно отворяль и стал в окно, как маленькая свинья, визжаль; и это срам. И как можно в окно на улиц, как маленькая свинья, визжаль? Фуй-фуй-фуй! И Карль сзади его за фрак от окна таскаль, и тут, это правда, господин капитэн, ему зейн рок изорваль. И тогда он кричаль, что ему пятнадцать целковых ман мус штраф платиль. И я сама, господин капитэн, пять целковых ему зейн рок платиль. И это неблагородный гость, господин капитэн, и всякой шкандаль делаль! Я, говориль, на вас большой сатир гедрюкт будет, потому я во всех газет могу про вас все сочиниль». Обратите внимания, как «мадам» повысила вспыльчивого поручика до капитана. Подобными происшествиями и скандалами полиция в основном и занималась. Самого героя первоначально пригласили тоже по незначительному поводу — из-за просроченного платежа. Следственный пристав Порфирий Петрович проявил к нему интерес уже позже. Если бы Раскольников повременил с убийством процентщицы, то делом его занималась бы уже другая контора.
В 1866 году в столице при канцелярии обер-полицмейстера была учреждена сыскная полиция — аналог современного уголовного розыска. Позже сыскные отделения появились в Москве, Варшаве, Киеве, Тифлисе, Баку, Риге, Одессе, Ростове-на-Дону, Лодзи, а затем и в других городах. Чаще всего работу именно этих подразделений изображают в исторических детективах. Отделение состояло из нескольких «столов»: розыскного (занимался розыском преступников), наблюдения, личного задержания (он же стол приводов, занимался установлением личности арестованных, а также выяснял, причастны ли они к другим преступлениям), справочно-регистрационного бюро (регистрировало преступления, собирала и систематизировало информацию о преступниках и т. д.). При крупных отделениях могли быть «летучие отряды» (для проведения облав) и «ломбардные отряды» (для розыска похищенных вещей). Первым и самым известным руководителем петербургской сыскной полиции стал Д. И. Путилин. Свой опыт Путилин описал в автобиографической книге «Сорок лет среди грабителей и убийц». Самый известный начальник московской сыскной полиции — А. Ф. Кошко. Своими воспоминаниями он поделился в книге «Очерки уголовного мира царской России». Самый известный Одесский сыщик — В. В. Фон Ланге, прошёл путь от околоточного надзирателя до заместителя начальника Одесской сыскной полиции. Он также написал книгу, посвящённую работе полиции — «Воспоминания одесского сыщика». Она, пожалуй, из всех трёх наиболее интересна.
В сельской местности в пореформенный период за правопорядком должен был следить волостной старшина. В некоторых местах этим вопросом занимался сельский сход, и для этого назначали десятских и сотских. Специальной формы у них не было, а в качестве знака отличия они носили на груди медную бляху. В 1903 году из-за участившихся народных волнений с сельской местности появились так называемые стражники.
В данном случае речь идёт о работе обычных органов правопорядка и борьбе с бытовой преступностью, с которой среднестатистический житель Российской империи, как правило, и сталкивался. Преступления политические — это, всё же отдельная тема.
Физические наказания
Варианты наказаний были самыми разными: тюремное заключение, каторжные работы, лишение прав состояния, кнут, шпицрутены и батоги, казни. Вырывание клещами ноздрей перестали использовать только в 1817 году, а клеймение в 1863 году. В петровские времена казни и пытки применялись часто, даже за кражу, если ущерб свыше 20 рублей. Жестокостью наказаний отличалось правление Анны Иоановны. При Елизавете казней не было, но пытки никто не отменял. Екатерина II была противницей пыток, но вернула казни. В 19 веке законы стали либеральнее, и казнили уже редко.
Примечательно, что по статистике большинство осужденных были мещанами и солдатами, мужчины попадали под суд за самые разные преступления, а женщины преимущественно за детоубийство и поджоги. Увы, убийство незаконнорожденных детей не было редкостью. Подростков часто судили за поджоги. Насильственные преступления, происходившие в пылу семейных ссор, тоже не были редкостью. Типичный пример можно увидеть в воспоминаниях митрополита Вениамина Федченкова «На рубеже двух эпох»: «Моя нянька Арина, помогавшая нашей многодетной матери выпестывать детей, терпела смертные побои от мужа — пастуха Василия, уходившего чуть не на полгода с чужими овцами в степь. На вид симпатичный блондин, он почему-то всегда хмуро молчал, как я помню его: мы потом жили в его избе. Или Арина была виновата неверностью, или ещё что, но у неё рубцы от его побоев перекроили всё лицо <…> Потом началась великая революция, и она в ссоре зарубила его топором. Сослали на каторгу».
За не слишком тяжкие прегрешения часто били батогами — деревянными палками толщиной с палец. Батоги считались в первую очередь наказанием позорящим, а не причиняющим физические страдания. Кнут долгое время считался одним из самых эффективных способов и покарать осуждённого, и заставить пока ещё подозреваемого рассказать обо всем, что он сделал (а иногда и не делал). Официально его перестали применять только в 1845 году. Наказание шпицрутенами практиковали с 1701 до 1863 года. Под этим словом подразумевают либо длинную гибкую палку, либо шомпол. Осужденного прогоняли сквозь строй солдат, каждый из которых должен был ударить его по спине. Таких ударов могло быть и несколько сотен, и несколько тысяч, что приводило к увечьям и даже смерти. Применялась эта кара чаще к военным в том числе из-за идеи о том, что удар товарища менее позорен, чем удар палача.
Публичные наказания обставлялись почти как театральные представления. Известный публицист 19 века М. И. Пыляев так описывает это в сборнике «Старый Петербург»: «По обыкновению, преступника везли рано утром на позорной колеснице, одетого в длинный чёрный суконный кафтан и такую же шапку, на груди у него висела чёрная деревянная доска с надписью крупными белыми буквами о роде преступления; преступник сидел на скамейке спиной к лошадям, руки и ноги его были привязаны к скамейке сыромятными ремнями. Позорная колесница следовала по улицам, окруженная солдатами с барабанщиком, который бил при этом особенную глухую дробь. В отдельном фургоне за ним ехал, а иногда шёл пешком палач в красной рубашке, под конвоем солдат, выпрашивая у торговцев на косушку водки. По прибытии позорной колесницы к месту казни преступника вводили на эшафот; здесь к нему подходил священник и напутствовал его краткой речью, давал поцеловать крест. Затем чиновник читал приговор. Тюремные сторожа привязывали преступника к позорному столбу; снимали с него верхнее платье и передавали в руки палачам. Те разрывали ему как ворот рубашки, так и спереди рубашку до конца, и, обнажая по пояс, клали преступника на «кобылу", привязывали к ней руки и ноги ремнями. Потом палачи брали плети, становились в ногах преступника и ждали приказа начать. Начинал стоявший с левой стороны палач; медленно поднимая плеть и с криком: «Берегись, ожгу!» — наносил удар, за ним бил другой и т. д. По окончании казни преступника отвязывали, накидывали на спину рубашку и после наложения клейма надевали шапку, сводили под руки с эшафота, клали на выдвижную доску с матрасом в фургоне и вместе с фельдшером отвозили в тюремную больницу. При высылке на каторгу палачом клещами вырывались ноздри. Ворам ставили на щеках и на лбу знаки: «вор» и затем их затирали порохом». В 1785 году дворянству была дарована жалованная грамота, отменявшая для дворянства физические наказания. Также от физических наказаний освободили купцов первой и второй гильдий, ещё ранее представителей духовенства.
Публичные казни собирали тол