пы народа. «Благородиям» обычно рубили головы, людей простых вешали, особо «отличившихся» могли колесовать или четвертовать. Разбойников в 18 веке сажали на кол, богохульников или вероотступников в лучших традициях инквизиции сжигали на кострах, также как и уличённых в гомосексуализме (в то время наказание касалось, согласно Воинскому артикулу, только военных). Вот как описана одна из казней при императрице Анне Иоановне в книге «Старый Петербург» М. И. Пыляева: «Одно подозрение в поджоге тогда неминуемо влекло смерть. Так, по пожару на Морской улице Тайная канцелярия признала поджигателями, “по некоторому доказательству”, крестьянского сына Петра Петрова, называемого “водолаз”, да крестьянина Перфильева; их подвергли таким тяжким смертным пыткам, что несчастные, “желая продолжать живот свой”, вынуждены были облыжно показать, будто их подучали к поджогу другие люди, которые на самом деле не были причастны. В конце концов Петрова и Перфильева сожгли живыми на том месте, где учинился пожар. Рассказывает англичанин Дж. Кук: “Были схвачены трое поджигателей — двое мужчин и одна женщина. Через несколько дней я видел, как их казнили на руинах Морской. Каждый из мужчин был прикован цепью к вершине большой вкопанной в землю мачты; они стояли на маленьких эшафотах, а на земле вокруг каждой мачты было сложено в форме пирамиды много тысяч маленьких поленьев. Эти пирамиды были столь высоки, что не достигали лишь двух-трех саженей до маленьких помостов, на которых стояли мужчины в нижних рубашках и подштанниках. Они были осуждены на сожжение таким способом в прах. Но прежде чем поджечь пирамиды, привели и поставили между этими мачтами женщину и зачитали объявление об их злодействе и приказ о каре. Мужчины громко кричали, что хотя они и виновны, женщина ни в чем не повинна. Тем не менее ей была отрублена голова. Ибо русские никогда не казнят женщин через повешение или сожжение, каким бы ни было преступление. Возможно, если бы императрица находилась в Петербурге, женщина получила бы помилование. Однако говорили, что её вина была совершенно доказана, и о том, что злоумышленники были исполнены решимости совершить это отвратительное преступление, женщина знала ещё за несколько дней до него”». Зрителям запомнился этот день другим происшествием. Писец, спешивший занять удобное место среди зрителей, случайно провалился в выгребную яму выше пояса. Находившиеся по близости солдаты и просто зеваки начали бросать в него разный сор, чтобы летящие брызги запачкали беднягу ещё сильнее. Тогда рассерженный писец стал сам кидаться в них нечистотами, повергнув обидчиков в бегство. Затем, выбравшись из ямы, бросился на них, стараясь запачкать их самих как можно сильнее. В другой раз на том же месте сожгли капитана морской службы Александра Возницына, за то, что тот в Польше тайно принял иудаизм и сделал обрезание. Донесла на него жена.
Казнь Пугачева подробно описывает известный мемуарист А. Т. Болотов. Автор, человек просвещённый, увлечённый наукой, собирался отправиться в свое имение, но на выезде из города встретил друга, предложившего задержаться ради такого примечательного события. «Я неведомо как рад был, что случился со мною такой товарищ, которого все полицейские знали и которому всё там коротко было известно. Он, подхватя меня, не бегал, а летал со мною, совался всюду и всюду для приискивания удобнейшего места для смотрения. И мы вскоре за сим увидели молодца, везомого на превысокой колеснице в сопровождении многочисленного конвоя из конных войск. Сидел он с кем-то рядом, а против его сидел поп. Повозка была устроена каким-то особым образом и совсем открытая, дабы весь народ мог сего злодея видеть. Все смотрели на него с пожирающими глазами, и тихий шёпот и гул оттого раздавался в народе. Но нам некогда было долго смотреть на сие шествие, производимое очень медленно, а мы, посмотрев несколько минут, спешили бежать к самому эшафоту, дабы захватить для себя удобнейшее место для смотрения. Весь оный в некотором и нарочито великом отдалении окружён был сомкнутым тесно фрунтом войск, поставленных тут с заряженными ружьями, и внутрь сего обширного круга не пускаемо было никого из подлого народа. Но товарища моего, как знакомого и известного человека, а при нем и меня, пропускали без задержания, к тому ж мы были и дворяне, а дворян и господ пропускали всех без остановки <…> Не успела колесница подъехать с злодеем к эшафоту, как схватили его с ней и, взведя по лестнице на верх оного, поставили на краю восточного его бока, против самых нас. В один миг наполнился тогда весь помост множеством палачей, узников и к ним приставов, ибо все наилучшие его наперсники и друзья долженствовали жизнь свою кончить вместе с ним на эшафоте, почему и приготовлены уже были на всех углах и сторонах оного плахи с топорами. Подле самого ж Емельки Пугачева явился тотчас секретарь с сенатским определением в руках, а пред ним, внизу и подле самых нас, на лошади верхом, бывший тогда обер-полицеймейстером г. Архаров. Как скоро всё установилось, то и началось чтение сентенции <…> Со всем тем произошло при казни его нечто странное и неожидаемое, и вместо того, чтоб, в силу сентенции, наперед ого четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему прежде всего голову, и богу уже известно, каким образом это сделалось: не то палач был к тому от злодеев подкуплен, чтоб он не дал ему долго мучиться, не то произошло от действительной ошибки и смятения палача, никогда в жизнь свою смертной казни не производившего; но как бы то ни было, но мы услышали только, что стоявший там подле самого его какой-то чиновник вдруг на палача с сердцем закричал: “Ах, сукин сын! что ты это сделал! — и потом: — Ну, скорее — руки и ноги”. В самый тот момент пошла стукотня и на прочих плахах, и вмиг после того очутилась голова г. Пугачева, взоткнутая на железную спицу, на верху столба, а отрубленные его члены и кровавый труп, — лежащими на колесе. А в самую ту ж минуту столкнуты были с лестниц и все висельники; так что мы, оглянувшись, увидели их всех висящими, и лестницы отнятые прочь. Превеликий гул от аханья и многого восклицания раздался тогда по всему несчётному множеству народа, смотревшего на сие редкое и необыкновенное зрелище».
Реальные казни со временем уступили место гражданским. В книге «Москва торговая» И. А. Слонов пишет: «Почти каждый день утром (исключая воскресенье и двунадесятые праздники) по Красной площади провозили на позорной колеснице с барабанным боем окруженных конвоем уголовных преступников; у них на груди висела чёрная доска с надписью: “за убийство”, “за грабёж”, “за святотатство” и т. п. Арестанта, в серой шинели и круглой шапке, сажали высоко на скамейку, спиной к лошадям, и везли из Бутырской тюрьмы в Замоскворечье, на Конную площадь, где был устроен эшафот. Там осуждённого привязывали к позорному столбу и читали во всеуслышание приговор суда. Эту грустную процессию всякий раз сопровождала большая толпа любопытных зевак».
Более подробно процедуру гражданской казни описывает Владимир Крестовский в «Петербургских трущобах». Накануне скорбного дня осуждённой нужно было говеть и причаститься, как перед реальной смертью, исповедоваться священнику и покаяться в своих мнимых грехах. «Семь часов утра <…> Но вот среди этого гула послышался на перекрестке резкий грохот барабана — любопытные взоры прохожих внимательно обращаются в ту сторону… Что там такое? Толпа народа валит<…> солдаты, штыки<…> над толпою чернеется что-то<…> Из всех подъездов и подворотен, из всех дверей мелочных лавчонок навстречу выскакивает всевозможный рабочий и чёрный люд, привлечённый барабанным боем <…> Вот на статных и рослых конях, плавно покачиваясь, выступают жандармы с обнажёнными саблями, а за ними гарнизонный офицер и два барабанщика, которые на каждом перекрестке начинают выколачивать тот отвратительно действующий на нервы бой, который обыкновенно раздается, когда расстреливают или вешают человека или когда ведут его к позорному столбу на эшафоте. За барабанщиками — каре штыков, а по бокам процессии — опять-таки статные кони жандармов, и посреди этого конвоя медленно подвигается вперед, слегка покачиваясь в стороны, позорная колесница, на которой высоко утвержден дощатый чёрный помост, на помосте столб и скамейка, а на скамейке сидит человеческая фигура — затылком вперед — в чёрной шапочке и в безобразном сером армяке без воротника — для того, чтобы лицо было больше открыто, чтобы нельзя было как-нибудь спрятать хоть нижнюю часть его. Руки этой фигуры позади туловища прикручены назад, а на груди повешена чёрная доска с крупной белой надписью: “За покушение к убийству”. За позорными дрогами едут два заплечных мастера: один — приземистый и молодой, другой — рыжебородый, высокий и плечистый, — оба в надлежащем костюме, приличном этому обстоятельству, и везут они с собою, для проформы, “скрипку” — узенький чёрный ящик, в котором хранится “инструмент”, то есть казённые клейма с принадлежностью и ременные плети; за палачами едут — полицейский пристав, исполняющий казнь, и секретарь со стряпчим, а позади их — священник в епитрахили и скуфейке, с крестом в руке; и, наконец, всё это шествие замыкается толпою любопытно глазеющего народа, который валом валит вслед колеснице и порывается во что бы то ни стало заглянуть в лицо преступнице, чтобы поглядеть, “какая такая она есть из себя-то” <…> Наконец поезд остановился посредине Конной. Два палача отвязали руки Бероевой и, сведя с помоста, ввели её в каре военного конвоя, пред эшафот, окружённый с четырех сторон штыками, за которыми волновалась прихлынувшая толпа народа <…> Бероеву подвели к высокому черному столбу, продели её руки в железные кольца, прикрепленные к этому столбу цепями, и, надвинув их до самых плеч, под мышки, оставили её на позорном месте. По прошествии десятиминутного срока акт политической смерти был исполнен. Уголовную преступницу, Юлию Николаевну дочь Бероеву, сняли с эшафота». После чтения приговора, если осуждённый был дворянином, над его головой обвиняемого ломали шпагу, и это символизировало лишение прав состояния. Под лишением прав состояния подразумевалось публичное унижение, лишение всех сословных привилегий, званий и чинов, родительских прав, расторжение брачных уз, если супруг(а) не против.