Работа палача была весьма прибыльной. Жалование было не очень большим, зато большими были тайные вознаграждения за облегчение экзекуций. Обычно палачи были вольнонаемными, на каторге их функции иногда выполняли желающие из числа бывших или настоящих заключённых, поселенцев. Отношение к таким людям было неоднозначное. Их и ненавидели, и боялись, поэтому старались выказывать им уважение. С. В. Максимов в известном исследовании «Сибирь и каторга» пишет так: «На палача уделяет арестантская артель из пожертвованного и благоприобретённого всё: булки, чай, сахар, вино и проч. Сверх того, в хорошо организованных тюрьмах на палача от арестантской общины полагается по полтиннику в месяц за каждого наказуемого. Часть тех денег, которые бросает народ на одежду наказуемому, уделяется также палачу под особым именем “рогожки, полурогожки” и проч. Сердитый сердцем палач (каковыми, по опыту ссыльных, бывают солдаты и поповичи: “крошат и ломят без зазрения совести”), сверх обусловленного обычаем, старается вымогать».
Тюрьма и каторга
В. Е. Маковский "Ожидание у острога" (1875)
Тюрем, острогов, замков в Российской империи было много. В Москве до сих пор существует Бутырская тюрьма, в Петербурге был печально известный Литовский замок, Шлиссельбургская и Петропавловская крепости (но в последнюю попадали в основном «благородия» из числа политзаключенных, а не уголовники), Александровский централ в Иркутске. Сибирь была не единственным местом, где применялся труд заключённых. В первой половине 18 века каторжников отправляли также в Прибалтику, а в конце 19 века на Сахалин. В 18 веке роли тюрем иногда выполняли монастыри, особенно в случаях с женщинами благородного происхождения и политзаключёнными. Заточать неугодных жён или проигравших политических оппонентов в монастырь — старая и не добрая традиция, которая существовала ещё до появления Российской империи. Так в Соловецкий монастырь благодаря проискам Бирона был заточён В. Л. Долгорукий (позже его и других членов семьи казнили по ложному обвинению), а дочь Екатерина, несостоявшаяся невеста Петра II, в печально известном монастыре на Бело-Озере. Таких заключённых называли колодниками и колодницами, и условия их жизни были даже хуже, чем в обычных тюрьмах, потому что заключение было бессрочным и обычно одиночным.
Самое известное место заточение — Тобольская тюрьма, в которой сливались потоки осуждённых со всей страны, ожидая дальнейшего распределения (конечная точка маршрута иногда оглашалась не сразу). Мужчины и женщины сидели в одних и тех же исправительных учреждениях, только в разных корпусах. Несовершеннолетние преступники обычно помещались в те же заведения, но подростков старались держать отдельно от взрослых. В тюрьму помещали подозреваемых до суда, и в случае обвинительного приговора они возвращались туда же отбывать назначенный срок или дожидаться отправку к месту будущей ссылки.
Одна из особенностей дореволюционных мест лишения свободы — то, что значительная часть денег на содержание заключённых поступала в виде пожертвований, которых было особенно много во время религиозных праздников. Жертвовали и небогатые сердобольные люди, и состоятельные, особенно купцы, ведь «от сумы и от тюрьмы не зарекайся». Щедростью отличались староверы. Пожертвования поступали в тюрьмы в виде денег, продуктов питания, одежды. Более того, в допетровские времена было официально разрешено выпускать заключённых для сбора подаяний. В 1711 году Пётр I запретил подобную практику, но полностью искоренить её не удавалось. Попрошайничество то разрешали, то снова запрещали, но на протяжении всего 18 века одетые в рубища и скованные одной цепью арестанты не редко ходили по улицам под надзором караульных и распевали жалостливые песни. Изменилась ситуация только в 1819 году после учреждения попечительного общества, которое сумело наладить работу с благотворителями и грамотнее распределять поступающие средства. При тюрьмах были столярные, переплётные, швейные, сапожные и другие мастерские. Формально заключённый не имел права иметь при себе больше нескольких копеек в день. Остальное должно было переводиться на его счёт, с которого он мог оплачивать необходимые ему вещи или забрать деньги после освобождения. Однако на практике это часто не соблюдалось.
В 1697 году Пётр I велел построить Верхотурский острог (на территории современной Свердловской области), первую пересыльную тюрьму для отправки каторжников в Сибирь. «А для присланных вновь в сибирские городы всяких ссыльных людей на Верхотурье в пристойном месте сделать тюрьму крепкую и держать новоприсланных ссыльных людей, до отпусков в низовые сибирские городы<…> А как приспеет время отпуску их в низовые сибирские городы, отпускать их под караулом в те городы по московским росписям, кого куда сослать будет указано». Начали складываться чткие маршруты, которыми пройдут затем многие и многие люди. Приговорённых к каторге отправляли партиями, к которым по дороге присоединялись «коллеги» из других городов. На европейской части империи группы были до 50 человек, в Сибири их могло быть до пары сотен.
Начиналось печальное путешествие со сбора подаяний, которые бывали довольно щедрыми. Уныло звеня кандалами и распевая жалостливые песни, можно было собрать несколько десятков и даже сотен рублей, не считая разных гостинцев от сочувствующих. Некоторые приговорённые, чтобы подзаработать, незаметно продавали по дороге одежду, в том числе казенную. За это их наказывали, но потом все же выдавали новую. Казённую одежду арестантов известный исследователь С. В. Максимов описывает так: «две рубахи, двое портов; на плечах новый армяк — зипун из толстого серого сукна, с жёлтым либо красным тузом и двойкою на спине, и с единошерстным родичем — штанами, а на ногах — не сапоги и не калоши — обувь сибирского изобретения и вкуса, простая, но недолговечная, либо коты, т. е. мелкие башмаки, начинённые бумагою. На зимнее время движимое имущество его ещё больше возрастает в силу требований суровой страны: на плечи — душистый тулуп, на руки варежки и голицы, на ноги суконные портянки, на голову треух — ту уродливую шапку на манер башлыка, которую любят в дороге, по глухим местам России, старики-попы и торгующие крестьяне. Летняя казённая шапка из серого сукна без козырька, открывающая затылок и уши, делает из арестанта чучело. Имущество это арестант может уберечь, может и продать кому угодно — охотников много: тот же конвойный солдат, свой брат торговец-майданщик, крестьянин спопутной деревни и проч. Тулуп идёт не свыше двух рублей, но бывает и дешевле полтинника; цена бродней колеблется между трёхгривенным и двумя двугривенными, рукавицы (т. е. шерстяные варежки и кожаные голицы вместе) не свыше двугривенного. Продают больше по частям, но можно и всё разом, особенно, если подойдет дорога под большой губернский город».
Женщины и мужчины значительную часть пути шли вместе, и разделяли их в Тобольской тюрьме. Даже в таких суровых условиях иногда между заключёнными завязывались краткосрочные романы. Женщины нередко терпели домогательства конвойных. В дороге заработанные деньги быстро таяли из-за постоянных поборов конвойных. Купить продукты, чтобы хоть как-то разнообразить скудный паёк, заплатить за право добраться до очередного места ночёвки раньше других, чтобы успеть занять более удобное и тёплое место на нарах, хоть часть пути проехать на подводе, а иногда из-за обычного вымогательства. В 1822 году вес ножных кандалов ограничили пятью фунтами (2 кг), носили их мужчины, а женщины только оковы на руках. Но ещё долгое время приговорённые шли группами, скованными одной цепью. Помимо каторжан в партиях были ссыльные, которые были приговорены к поселению. Это породило другой способ заработка и злоупотреблений — обмен именами и наказаниями. Так как конвойные знали в лицо не всех, а сопроводительные документы содержали только описания, то некоторые похожие внешне люди менялись местами. Иногда подмены обнаруживали, и виновных наказывали.
В романе Л. Н. Толстого «Воскресенье» начало мрачного путешествия описано так: «Сначала шли каторжные мужчины, все в одинаковых серых штанах и халатах с тузами на спинах<…> Звеня кандалами, пройдя шагов десять, останавливались и покорно размещались, по четыре в ряд, друг за другом. Вслед за этими, без остановки, потекли из ворот такие же бритые, без ножных кандалов, но скованные рука с рукой наручнями, люди в таких же одеждах. Это были ссыльные<…> Они так же бойко выходили, останавливались и размещались также по четыре в ряд. Потом шли женщины, тоже по порядку, сначала — каторжные, в острожных серых кафтанах и косынках, потом — женщины ссыльные и добровольно следующие, в своих городских и деревенских одеждах. Некоторые из женщин несли грудных детей за полами серых кафтанов. С женщинами шли на своих ногах дети, мальчики и девочки. Дети эти, как жеребята в табуне, жались между арестантками. Мужчины становились молча, только изредка покашливая или делая отрывистые замечания. Среди женщин же слышен был несмолкаемый говор<…> Несмотря на то, что всех арестантов считали в стенах тюрьмы, конвойные стали опять считать, сверяя с прежним счётом. Когда всех вновь перечли, конвойный офицер скомандовал что-то, и в толпе произошло смятение. Слабые мужчины, женщины и дети, перегоняя друг друга, направились к подводам и стали размещать на них мешки и потом сами влезать на них». В «Москве и москвичах» В. А. Гиляровский тоже коснулся этой темы: «Арестантские партии шли из московской пересыльной тюрьмы, Бутырской, через Малую Дмитровку по Садовой до Рогожской. По всей Садовой в день прохода партии — иногда в тысячу человек и больше — выставлялись по тротуару цепью солдаты с ружьями. В голове партии, звеня ручными и ножными кандалами, идут каторжане в серых бушлатах с бубновым жёлтого сукна тузом на спине, в серых суконных бескозырках, из-под которых светится половина обритой головы. За ними движутся ссыльные в ножных кандалах, прикованные к одному железному пруту: падает один на рытвине улицы и увлекает соседа. А дальше толпа бродяг, а за ними вереница колымаг, заваленных скудными пожитками, на которых гнездятся женщины и дети; с детьми — и заболевшие арестанты. Особенно ужасно положение партии во время ливня, когда размывает улицу, и часами стоит партия, пока вправят вымытые брёвна. — Десятки лет мы смотрели эти ужасы, — рассказывал старик Молодцов. — Слушали под звон кандалов песни о несчастной доле, песни о подаянии. А тут дети плачут в колымагах, матери в арестантских халатах заливаются, утешая их, и публика кругом плачет, передавая несчастным булки, калачи