ели в Суздаль, где он неожиданно открыл в себе «дар» целителя и начал лечить паломников лампадным маслом, и вновь появились слухи, на этот раз о том, что «при лечении Зосима заставляет страдать женскую стыдливость, помазывая “маслицем из лампадки” самые сокровенные части женского тела». В итоге Зосиму переводили из монастыря в монастырь под «строгий надзор», но каждый раз его выручало умение находить влиятельных покровителей, интриговать против неугодных ему руководителей и выманивать деньги у доверчивых граждан. Так в 1895 году Зосима оказался в Пермской губернии, где уже на следующий год, как махинатор очередную финансовую пирамиду, решил основать новый монастырь, естественно, женский.
Из показаний диакона Удурминского: «Зосима окружил себя именно молодыми девицами. Они прислужничали ему днём и оставались дежурить в его квартире. На дежурства, за время моей службы, назначались девушки из молодых сестёр и приютанок только по выбору самого о. Зосимы. Для них имелась особая комната, находившаяся в непосредственной связи с другими комнатами архимандрита <…> Квартира архимандрита тогда помещалась на верхнем этаже полукаменного корпуса и состояла из шести комнат. На ночь дверь, ведущая из сеней в квартиру архимандрита, запиралась изнутри, а все окна квартиры обязательно завешивались ситцевыми занавесками». Были и другие свидетельства, например, о «специфическом» лечении Зосимой женских болезней. Послушница монастыря 63-летняя Дарья Плотникова первая забила тревогу и писала жалобы на имя Пермского епископа Иоана, в которых сообщала об увиденных ею непотребствах, беременностях монахинь, подпольных абортах, изнасилованиях и даже таинственных смертях некоторых молодых и ранее здоровых монахинь и насельниц. Иоан, в отличие от недавно почившего предшественника, был консервативен и с Зосимой дружбы не водил, проверку провел, но в итоге архимандрита просто вновь перевели, на этот раз в Почаевскую лавру. Однако затушить скандал не удалось. После жалобы Горожанкиной началось следствие, которое велось с явными нарушениями и под грубым давлением Святейшего Синода, многие ранее выявленные потерпевшие стали отказываться от своих претензий, а про «упорствовавших» распускались порочащие их слухи. По-настоящему за дело взялся только следователь Окружного суда по важнейшим делам Голишевский, кстати католик. В итоге основными свидетельницами обвинения стали Екатерина Кусакина, сёстры Горожанкины и Дарья Плотникова, но потерпевшими признали только Екатерину и Марфу, которые на момент растление были младше 14 лет. Зосиму приговорили к 11 годам каторги, однако на неё он так и не попал. Вначале ему выделили отдельную палату в тюремном лазарете, и жил он в ней по тюремным меркам с большим комфортом. Затем каторжные работы заменили на 16 лет тюрьмы. Из мест лишения свободы Зосима строчил жалобы и просьбы о помиловании. В 1911 году тюремное заключение заменили на пятилетние пребывание в Ковенском монастыре в Литовской губернии, где он и почил в 1912 году.
Профессиональные нищие
В. Г. Перов "Чаепитие в Мытищах" (1862)
Попрошайничество — мрачный и очень доходный бизнес, который существует, вероятно, примерно столько же, сколько и человечество. В Российской империи он не слишком отличался от современного, но имел и свои особенности. Роман «Золотой телёнок» Ильфа и Петрова начинается со встречи Шуры Балаганова и Паниковского, которые одновременно попытались просить денег под видом детей лейтенанта Шмидта. Позже второй с грустью заметил, что он ещё до революции «работал» слепым и зарабатывал намного больше.
Официально до революции попрошайничество было запрещено почти во всех местах за исключением папертей у церквей. Правда, боролись стражи правопорядка с ним не так уж активно по тем же причинам, что и сейчас. Кому-то всё равно было, кто-то имел свой финансовый интерес. Нищих иногда доставляли в участок и могли отправить в работный дом, но это случалось редко. Иногда пойманных за попрошайничество высылали из Москвы и Петербурга, обычно либо по место предыдущего пребывания, либо по договорённости в другие города. После этого им было запрещено возвращаться назад в столицы на срок до трех лет. Но, как не трудно догадаться, большинство возвращалось и жило нелегально. Много попрошаек было на ярмарках и рынках. Но работать в бойких местах могли только профессионалы, особенно возле церквей, которые считались самыми хлебными местами. К новичкам подходили и доходчиво объясняли, место занято, хочешь работать — иди в «артель», которая была при каждой такой точке.
У артели был староста, которому нужно было платить взнос. В зависимости от места цена варьировалась. Иногда доходы попрошаек сливали в общий котел и делили гонорары позже. Но чаще после уплаты «дани» весь заработок шёл в карман нищего. Новый попрошайка мог даже «курс молодого бойца» пройти под руководством старшего товарища. Территорию фактически продавали артелям те, кто официально за неё отвечал. У религиозных объектов — служители культа, у кладбищ — смотрители, на ярмарках — организаторы, ответственные за них сотрудники полиции. Бойкое и прибыльное место могло стоить больше 100 рублей в год.
Один из самых распространённых «жанров» — инвалиды. Были и реально люди с физическими проблемами, которых вначале на паперть привела нужда. Иногда инвалидов покупали у родственников, например, в поездках по деревням. После войн появлялись покалеченные вояки, как реальные, так и ряженные. Были умельцы симулировать хвори и даже виртуозно выворачивать конечности, чтобы казаться одноногими или однорукими. Легче всего было изображать слепых или глухонемых. Подобных персонажей в Киеве начала 20 века вспоминает артист А. Н. Вертинский: «Половина этих слепцов была, конечно, симулянтами. Страшные, распухшие от волчанки и экземы калеки с вывороченными руками и ногами, нищие, покрытые язвами, безносые гнусящие сифилитики, алкоголики, бродяги, карманники — всё копошилось на этом гноище, вопило, пело, стонало, молилось, стараясь обратить на себя внимание. У них были свои законы, своя этика и свои порядки. Лучшие места, поближе к воротам, занимали “премьеры”, “первачи”. Некоторые из них были далеко не бедны, имели даже собственные дома где‑нибудь на Шулявке или Соломенке. Сидя тут по десять — двадцать лет, они накапливали себе небольшие состояния и обзаводились семьями, а на всё это смотрели как на службу. Начинали они обычно с мольбы о помощи: “Господа милосердные! Господа благодетели Божии! Трудовники Божии! Народы Христовы! Та подайте за упокой ваших родителей на поминание! Дайте, не минайте! Не минёт вас Бог, киевский острог, арестантские роты, каторжны работы”, — неожиданно скороговоркой издевались они. И добрые люди давали, не вслушиваясь в слова». Другой колоритный киевский персонаж того времени — некий спившийся поэт Пучков, продававший прохожим сборники своих бездарных стихов, а деньги тут же пропивавший.
Хорошо подавали «идиотам» — людям с явной умственной отсталостью (а чаще выдающими себя за таковых). «Мадонны с младенцами» — особый жанр. Хорошо, если в руках женщины была просто кукла, но часто малышей для «реквизита» воровали или покупали у нерадивых матерей, а затем умышленно доводили до плачевного состояния, появления от грязи и болезней язв и раздражений на коже. Были случаи, когда негодяи намеренно калечили детей, а чтобы сидели смирно, давали им алкоголь. Помер — нового купили.
Просили на погребение родственников, лечение домочадцев, дорогу домой. Был класс «благородных» попрошаек. Они подходили к хорошо одетым людям и, как Киса Воробьянинов в «12 Стульях», лопотали что-нибудь жалостливо по-французски или рассказывали грустные истории. То есть упор делался не на то, что человек больной, немощный, не может работать, а наоборот нормальный, ещё не потерянный для общества, просто попавший в беду. Были «сочинители». Они рассылали письма успешным знакомым из прошлой жизни с красочными рассказами о своём бедственном положении и просили помочь. Через несколько дней обходили адреса и собирали пожертвования.
Селились нищие часто компактно. Выбирали дешёвый доходный дом или иное здание. Свою штаб-квартиру в Москве попрошайки обычно называли «крепость» (самая известная — Шиповская), в Петербурге — «лавра» (самая известная — Вяземская, комплекс из 13 дешёвых доходных домов, образовавших самый жуткий трущобный квартал города). Ещё одна лавра — Пироговская возле Александровского рынка. Вяземская была более известной, потому что много раз упоминалась в литературе, в том числе у Достоевского и Крестовского, стала символом нищеты. Но там всё же обитали не только маргиналы. Основной контингент — просто городская беднота и приехавшие на заработки крестьяне. Многие хоть где-то, но работали. Пироговская лавра была именно штаб-квартирой профессиональных нищих, которые оккупировали все крупные соборы столицы, включая Казанский и Исакиевский. В качестве работы кроме попрошайничества там допускалась только подработка «горюнами». То есть людьми, помогающими на похоронах нести гроб и похоронные принадлежности и т. д. И этим занималось меньшинство, имеющее хоть какую-то приличную одежду и не до конца пропитой вид.
В книге Н. И. Свешникова «Воспоминания пропащего человека» рассказывается в том числе и об обитателях печально известной Вяземской лавры. Например, бывший солдат Собакин, который благодаря искусной симуляции болезней досрочно комиссовался и даже выхлопотал пособие по инвалидности. «В то время только что кончилась турецкая война, и помощь пострадавшим воинам сыпалась со всех сторон. Собакин, прикидываясь, смотря по обстоятельствам, где параличным, где хромым, где раненым, для чего надевал чужую кавалерию, являлся во все попечительства, благотворительные учреждения, придворные канцелярии, к лицам высокопоставленным и к частным благотворителям и всюду получал вспомоществование. Кроме того, он, как числящийся неизлечимо больным, выхлопотал себе ежемесячное трехрублёвое пособие, которое получал каждую треть года. Едва ли можно было найти ещё другого такого человека, который сумел бы так искусно притворяться и обманывать самый опытный глаз, но если б и нашёлся, то у редкого хватило бы силы и терпения так долго выдерживать напущенную на себя болезнь или юродство. Собакин иногда падал на землю, бился, трясся, начинал тяжело вздыхать и стонать до того, что у него выступал пот, или, прикинувшись слепым, уставлял на какой-нибудь предмет свои оловянные глаза и стоял сколько угодно времени не сморгнув. Он так ловко умел вводить в обман, что доктора не раз, признавая его больным, выдавали ему и очки, и костыли, и всякие лекарства. Собакин в трезвом виде был тих и робок: его на квартире почти не было слышно, и он редко ходил со двора. Если ему не удавалось выпить, то он частенько ел один хлеб с водою, а не шёл просить; но как только выпьет стакана два-три водки, то готов идти куда угодно. Иногда он брал кого-нибудь в провожатые и ходил под видом слепого по рынкам, магазинам и к разным лицам, известным своею добротою, а иногда вооружался костылями и двигался волоча ноги. Но как только, настреляв, подходит к воротам Вяземского дома, то бросал костыли и с песнями, криком и отборною бранью, тряся над