<…> Как раз настали холодные дни, публики было мало на улицах, и Дунька возвращалась под пристань с пустыми руками <…>
— А тут к Дуньке стал один лодочник приставать, — рассказывал Егор, — три рубля сулил. Я говорю “соглашайся, дура” а она боится <…>
Чтобы уменьшить этот безотчетный страх перед неизвестным, Егорка при первом же заработке напоил свою подругу водкой <…> На это подвинул его собственный опыт <…>
— Моя мать в больнице умерла, — говорит Дунька, — а тётка меня выгнала, сказала: “ступай в приют! Кормить, что ли я тебя буду”.
Она и пошла, но приюта, конечно, не нашла, так как ей тогда было лет 6–7». В итоге девочка занималась попрошайничеством, но по мере взросления ей подавали всё меньше. Егорка своих родителей не помнил. «До одиннадцати лет кое-как кормился подаяниями, а на двенадцатом году вынужден был согласиться на предложение “лодочника”. Разница была ещё в том, что его “лодочник” заплатил ему не три рубля, а всего рубль, хотя это был богатый человек, домовладелец, гласный думы». История беспризорников, описанная Матюшевским в 1908 году, была типичной.
Бордели легальные и нелегальные
При Николае I проституцию всё же легализовали. В 1843 г. учреждён Врачебно-полицейский комитет, который должен был контролировать работу путан и своевременно выявлять и отправлять на лечение заразившихся «срамными» болезнями. В 1844 году были утверждены «Правила для содержательниц домов терпимости». Проститутками могли стать лица, возраст которых превышал 16 лет, позже его подняли (при том что полностью совершеннолетними россияне становились только в 21 год). Открыть заведение могла женщина старше 35 лет и только после получения на это официального разрешения. Посещать бордели запрещалось учащимся и несовершеннолетним. Нельзя было размещать заведение вблизи храмов, работать по церковным праздникам и в страстную пятницу, иметь вывеску, а в помещении портреты императоров. Из развлечений допускалось только пианино, для чего обычно приглашали тапёра. Работницы были обязаны проходить еженедельные медосмотры.
«Гнезда разврата» часто располагались компактно. В провинции это могли быть отдельно стоящие частные дома, особняки, в столице обычно снимались помещения в доходных домах. В итоге в одном таком доходном доме иногда помещалось сразу несколько заведений, с разными хозяйками, но одной ценовой категории. При этом работать в борделе могло и 4 девушки, и 44. Например, печальной известностью славилось место под названием «Малинник». «Малинник» был кабаком с криминальной публикой, и в этом же здании помещалось сразу несколько заведений с дешёвыми проститутками. Располагался он в районе Сенной площади, где было немало притонов. Мимо одного из них в Таировом переулке ходил Раскольников в «Преступлении и наказании». В столице сразу несколько публичных домов работали на Слоновой улице. В Москве своего рода улица красных фонарей была в районе Трубной площади, Грачёвки. Из «Записок писателя» Н. Д. Телешова: «Из московских площадей прежнего времени, кроме Хитровки, вспоминается ещё Трубная площадь или попросту Труба. Вся эта местность вправо и влево была окружена переулками, в которые входить и из которых выходить для людей мужского пола считалось не очень удобным. Даже первоклассный ресторан Эрмитаж, стоявший на площади, и тот выполнял не только свою прямую роль, но имел тут же рядом так называемый “дом свиданий”, официально разрешённый градоначальством, где происходили встречи не только с профессиональными девицами, но нередко и с замужними женщинами “из общества” для тайных бесед. Как один из московских контрастов, тут же, на горке, за каменной оградой, расположился большой женский монастырь с окнами из келий на бульвар, кишевший по вечерам весёлыми девами разных категорий — и в нарядных, крикливых шляпках с перьями и в скромных платочках. А рядом с монастырем, стена в стену, стоял дом с гостиницей для тех же встреч и свиданий, что и в Эрмитаже. Благодаря ближайшему соседству гостиницу эту в шутку называли “Святые номера”. Кажется, по всей Москве не было более предосудительного места, чем Труба и её ближайшие переулки».
Теперь немного о фонарях. В России борделям официально было запрещено иметь вывески, поэтому использовали другие способы привлечь внимание. Теоретически могли зажигать фонари, чтобы показать: заведение открыто. Цвет при этом роли не играл, четкой ассоциации с красным не было. Многие дамы полусвета любили розовые лампы в самих комнатах, поэтому как раз такое освещение могло с большей вероятностью вызвать у мужчин пикантные ассоциации. Для привлечения посетителей часто распахивали окна, чтобы на улицу доносились звуки музыки, на входе могла стоять барышня-зазывала, почти как на базаре. Дорогие бордели никого специально не зазывали, о них узнавали от других постоянных клиентов. Ходили городские легенды, что иногда при строительстве домов терпимости намеренно использовали в оформлении женские фигуры — кариатиды, а в столице якобы в одном из зданий их даже лепили с самих прелестниц. Но это маловероятно. В Москве в 1875 году было построено известное здание, украшенное беременными кариатидами, которые, по городской легенде, должны были привлекать внимание посетителей и напоминать работницам о необходимости контрацепции. Якобы там находился элитный бордель, куда попасть могли не все.
Одно из дорогих столичных заведений описывает в рассказе «Штабс-капитан Рыбников» Куприн. «Это учреждение было нечто среднее между дорогим публичным домом и роскошным клубом — с шикарным входом, с чучелом медведя в передней, с коврами, шёлковыми занавесками и люстрами, с лакеями во фраках и перчатках. Сюда ездили мужчины заканчивать ночь после закрытия ресторанов. Здесь же играли в карты, держались дорогие вина и всегда был большой запас красивых, свежих женщин, которые часто менялись. Пришлось подниматься во второй этаж. Там наверху была устроена широкая площадка с растениями в кадках и с диванчиком, отделённая от лестницы перилами. <…> Им отвели большой, теплый кабинет, красный с золотом, с толстым светло-зелёным ковром на полу, с канделябрами в углах и на столе. Подали шампанское, фрукты и конфеты. Пришли женщины — сначала три, потом ещё две, — потом всё время одни из них приходили, другие уходили, и все до одной они были хорошенькие, сильно напудренные, с обнажёнными белыми руками, шеями и грудью, одетые в блестящие, яркие, дорогие платья, некоторые в юбках по колено, одна в коричневой форме гимназистки, одна в тесных рейтузах и жокейской шапочке <…> Белокурая женщина обняла капитана голой рукой за шею и сказала просто:
— Пойдем и мы, дуся. Правда, поздно.
У неё была маленькая, весёлая комнатка с голубыми обоями, бледно-голубым висячим фонарем; на туалетном столе круглое зеркало в голубой кисейной раме, на одной стене олеографии, на другой стене ковёр, и вдоль его широкая металлическая кровать».
Другое описание дорого борделя, на этот раз провинциального, можно увидеть в повести Куприна «Яма»: «Самое шикарное заведение — Треппеля, при въезде на Большую Ямскую, первый дом налево. Это старая фирма. Теперешний владелец её носит совсем другую фамилию и состоит гласным городской думы и даже членом управы. Дом двухэтажный, зелёный с белым, выстроен в ложнорусском, ёрническом, ропетовском стиле, с коньками, резными наличниками, петухами и деревянными полотенцами, окаймленными деревянными же кружевами; ковёр с белой дорожкой на лестнице; в передней чучело медведя, держащее в протянутых лапах деревянное блюдо для визитных карточек; в танцевальном зале паркет, на окнах малиновые шёлковые тяжелые занавеси и тюль, вдоль стен белые с золотом стулья и зеркала в золочёных рамах; есть два кабинета с коврами, диванами и мягкими атласными пуфами; в спальнях голубые и розовые фонари, канаусовые одеяла и чистые подушки; обитательницы одеты в открытые бальные платья, опушенные мехом, или в дорогие маскарадные костюмы гусаров, пажей, рыбачек, гимназисток, и большинство из них — остзейские немки, — крупные, белотелые, грудастые красивые женщины. У Треппеля берут за визит три рубля, а за всю ночь — десять». Как видим, интерьеры схожи, да и цены тоже. В «Яме» описываются и дешёвые заведения: «Три двухрублёвых заведения — Софьи Васильевны, “Старо-Киевский” и Анны Марковны — несколько поплоше, победнее. Остальные дома по Большой Ямской — рублёвые; они ещё хуже обставлены. А на Малой Ямской, которую посещают солдаты, мелкие воришки, ремесленники и вообще народ серый и где берут за время пятьдесят копеек и меньше, совсем уж грязно и скудно: пол в зале кривой, облупленный и занозистый, окна завешены красными кумачовыми кусками; спальни, точно стойла, разделены тонкими перегородками, не достающими до потолка, а на кроватях, сверх сбитых сенников, валяются скомканные кое-как, рваные, темные от времени, пятнистые простыни и дырявые байковые одеяла; воздух кислый и чадный, с примесью алкогольных паров и запаха человеческих извержений; женщины, одетые в цветное ситцевое тряпьё или в матросские костюмы, по большей части хриплы или гнусавы, с полупровалившимися носами, с лицами, хранящими следы вчерашних побоев и царапин и наивно раскрашенными при помощи послюненной красной коробочки от папирос».
Если в доходном доме сдано помещение под бордель, то найти других арендаторов, готовых к подобному соседству, было сложно. С другой стороны, самим домовладельцам размещать у себя бордели было выгодно, ведь арендную плату те платили больше и исправнее многих добропорядочных контор. Иногда доходило до курьёзов. В Киеве в 1885 году гражданский губернатор С. М. Гудим-Левкович неожиданно скончался во время посещения одного из заведений в центре города, и из-за скандала было решено перенести всё это «непотребство» с глаз долой куда-нибудь на окраину. В газете «Киевлянин» напечатали открытое письмо жителей Ямской улицы с предложением перевезти бордели именно туда, что и было сделано. Через полтора десятка лет один из них посетил юный гимназист А. Н. Вертинский. Об этом знаменитый артист вспоминал: «Однажды Жорж Зенченко повёл меня на Ямскую улицу, где были расположены дома терпимости. Не знаю, чем я заслужил такую высокую честь с его стороны, вероятнее всего, ему было просто скучно идти одному, поэтому он решил прихватить и меня. Открыла нам дверь хозяйка, старая, жирная и рыхлая, с огромным животом, с глубокими бороздами на лице, наштукатуренная до того, что с лица её сыпалась пудра, накрашенная, с подведёнными синим каранд