ашом глазами, вся в рыжих с проседью буклях, с цыганскими серьгами в ушах и дутыми, толстыми браслетами. Все пороки и грехи мира отражались на её лице. Было часов семь вечера. В маленьком вонючем зальце было полутемно. Горела только керосиновая лампа с розовым стеклянным абажуром. У стены стоял широкий грязный диван с засаленными подушками, у окон — скучные чахлые фикусы с мёртвыми картонными листьями, давно уже не знавшие воды, засиженные мухами. Тусклое трюмо, кисейные занавески на окнах, изнутри закрытых ставнями, и старое фортепьянишко с оторванной крышкой. За фортепьяно сидел тапёр, слепой старик с исступлённым лицом и мёртвыми костяшками пальцев, скрюченных подагрой, играл какой-то “макабр”. А на диване вокруг него сидели девицы. У них были неподвижные лица-маски, точно всё на свете уже перестало их интересовать. Они распространяли вокруг едкий запах земляничного мыла и дешёвой пудры “Лебяжий пух”». Визит закончился тем, что Вертинский пришёл в ужас и предпочел поскорее уйти.
Наличие долгов перед хозяйкой заведения не являлось официальным препятствием для «увольнения». Но многие не могли уйти как раз из-за искусственно созданных задолженностей, потому что плохо знали свои права. Например, при поступлении в заведение неопытным девушкам предлагали добровольно-принудительно сменить гардероб на более «соблазнительный», и в итоге обманом продавали платья втридорога. Да и в дальнейшем многие работницы вынуждены были покупать у хозяек одежду, красивое бельё, чулки, косметику намного дороже рыночной стоимости. Пример такого искусного введения в долги можно встретить в романе «Петербургские трущобы» В. В. Крестовский:
«— У тебя только и есть эти два платьишка? — отнеслась хозяйка к Маше, приказав показать ей весь её наличный гардероб.
— Только и есть, — подтвердила девушка.
— Ну, этого нельзя! Мои барышни чисто ходят и против других такие щеголихи, что нигде не стыдно. Надо и тебе сделать такой же гардероб.
— Не из чего пока, — усмехнулась Маша.
— Не твоя забота: сама сделаю всё, что надо.
И через два дня после этого она вручила Маше дорогое шёлковое и ещё более дорогое бархатное платья, бархатный бурнус и золотые серёжки.
До появления этих предметов и сама “мадам” и экономка обращались с нею очень кротко и дружелюбно; они словно гладили её по головке и ласково, исподволь заманивали в свои загребистые когти. Та доверчиво поддавалась. Но манера и тон обращения изменились тотчас же, как только хозяйке удалось получить от неё формальную расписку в четырёх сотнях рублей, потраченных на покупку нарядов. В документ этот был, кроме того, вписан и прежний Машин долг Александре Пахомовне. Это — обыкновенная система всех подобных мадам и тётенек, чтобы сразу закабалить к себе в полное крепостничество каждую новую и ещё неопытную пансионерку. Они почти всегда поставляют условием sine qua non приобретение разного тряпья — “чтобы в людях не стыдно было” непременно навязываются делать на свой счёт, и потом за каждую вещь выставляют тройные цены. Если девушка не хочет подписать расписку, акулы-тётеньки стараются выманить у неё согласие на подпись лаской и разными масляными обещаниями, убеждая, что и все, мол, так делают, что ей не стать быть хуже других, и что самый долг ровно ничего не значит, потому что отдавать его придется исподволь, по маленьким частям, хоть в течение нескольких лет. Девушка соглашается — и тогда уже она в капкане. В тех редких случаях, когда эта метода не удается, её принуждают к подписи насилием». В итоге работницы получали 20–40 % того, что платил клиент, и значительную часть этих денег у них выманивали на надуманные штрафы, различные услуги, а также покупку нужных вещей. Документы девушек часто забирали хозяйки и отдавать назад не спешили, а полиция была обычно лояльна к «мадам» в том числе благодаря щедрым подношениям и не спешила помогать тем, кто решил уйти. Пример подобной ситуации можно увидеть в прошении, поданном очередной жертвой подобного произвола.
«Его Сиятельству
Главноначальствующему Гражданской Частью на Кавказе.
Крестьянки Харьковской губернии Фёклы Абрамовны Жуковой
Прошение.
Приехав в г. Баку 15 декабря прошлого 1900 года для приискания занятий, я, не зная города, остановилась временно в гостинице “Метрополь”, объявив в местной газете о своем желании (иметь работу). На следующий день явилась ко мне женщина, оказавшаяся впоследствии экономкой дома терпимости г-жи Рахман, которая обманным образом, под видом будто бы содержимой мастерской дамских шляп, привезла меня в упомянутый “дом”. Когда я увидела, куда я попала, то отчаяние моё было беспредельно, я умоляла отпустить меня, обращалась также к агентам полиции, но на мои вопли и стоны я получала в ответ лишь поругание. На улицу меня не выпускали, писать письма, получать или с кем-либо разговаривать не позволяли. Таким образом меня продержали около двух месяцев, после чего, видя не унимавшееся моё отчаяние и серьезное недомогание, отпустили, но без всяких средств. При этом немедленно явился околоточный надзиратель Шахтахтинский и, заявив, что действует по приказанию, арестовал меня и, уложив мои вещи, отправил меня на вокзал для отправки на родину. На вокзал поехала с ним также и вышеупомянутая экономка. Там, подвергаясь самым грубым оскорблениям и насилиям, я была втиснута в вагон отходящего поезда, причем мне не дали ни билета, ни денег. С большим трудом я вырвалась, прибежала в полицейское управление и просила защиты и прекращения насилия. В лице помощника полицеймейстера ротмистра Измаильского я нашла гуманного защитника, он распорядился о прекращении беззакония, а хозяйке “дома” <…> Рахман, пользовавшейся мною в течение двух месяцев, предложил выдать мне 20 руб. на дорогу. Хозяйка взяла с меня предварительно расписку о полном удовлетворении ею меня, а потом выдала мне 15 руб. Но мне пришлось остаться в городе ещё, так как в полицейском управлении предложили мне прийти на следующий день за получением пришедшего с родины паспорта. На следующий день утром является в номер гостиницы “Лондон”, где я остановилась, чтобы переночевать, околоточный надзиратель Федин и с грубостями, превосходящими всякие понятия, приказывает собрать пожитки, с побоями, от которых я падаю, выталкивает меня на улицу и доставляет в 3-й полицейский участок. В последнем, по приказанию бывшего там дежурным вышеупомянутого Шахтахтинского, меня вталкивают в темную нетопленую каморку, где и держат до полудня. Затем, видя, что я посинела от холода и совсем изнемогаю, перевели меня в комнату дежурного околоточного. Во время ареста в каморке агенты полиции — фамилии которых, кроме брата упомянутого выше Шахтахтинского, не знаю, — заходили ко мне, учиняя самые грубые насилия в удовлетворение своей животной страсти. А Рахман с своей экономкой в сопровождении околодочного надзирателя Шахтахтинского заходили для издевательства и осмеяния моего положения, которое, по выражению последнего, состоялось своим судом. К вечеру городовой Ага-Мамед Джафаров, увидя меня в участке арестованной, донес об этом г. помощнику полицеймейстера, который потребовал немедленного освобождения меня и явки в управление, где помощник пристава 3-й части, заменявший временно пристава, на выговор г. помощника полицеймейстера за допущение произведенного надо мною беззакония, заявил, что я была в состоянии невменяемости и производила бесчинства, послужившие причиной арестования меня. Г. помощник приказал по моему заявлению составить протокол при понятых, в котором упоминалось о сказанных беззакониях, произведенных надо мною агентами полиции, под которым я по предложению расписалась, и затем всё это производство с паспортом на следующий день г. помощник представил г. полицеймейстеру. На следующий день я снова пришла в управление просить о выдаче отобранного от меня вида на жительство, на что г. полицеймейстер ротмистр Охицинский заявил мне, чтобы я обратилась в 3-й участок, где находится всё моё дело и бумаги; но я убедительно просила дать мне возможность избежать посещения этого участка. Тогда г. полицеймейстер предложил мне прийти на следующий день. На следующий день г. полицеймейстер направил меня в 5-й участок, находящийся в “Чёрном городе”, верст за 5 от города. Видя, что такой тяжбе нет конца, я настоятельно умоляла выдать мне документ и отпустить меня, на что г. полицеймейстер предложил мне сперва дать согласие о прекращении всего дела, уничтожения написанного протокола, дать подписку о добровольном моём согласии на проституцию, о моей полной виновности (?), прекращении дела и неимении никаких претензий, на что я, не видя другого выхода, согласилась и исполнила все требования, после чего, наконец, получила вид на жительство. Доведенная таким образом упомянутыми лицами, также и помощником пристава, находящимся при управлении, г. Шаншиевым, которые, поправ всякие человеческие права, надругались, издевались и истязали меня, доведенная до самого плачевного физического, материального и нравственного состояния, обращаюсь к высокогуманному чувству Вашего Сиятельства, оказать Ваше просвещённое содействие в защиту меня, ни в чём не повинной, от преследования полицейских властей.
Крестьянка Фёкла Абрамовна Жукова»
Во всех заведениях девушки занимались ещё и тем, что сейчас называют консумацией. Флиртуя с гостями, они просили угостить их чем-нибудь, от фруктов до алкоголя, и всё это было, естественно, втридорога. Подобный момент есть в рассказе «Припадок» Чехова:
— Борода, угостите портером! — обратилась к нему блондинка. Васильев вдруг сконфузился.
— С удовольствием… — сказал он, вежливо кланяясь. — Только извините, сударыня, я <…> я с вами пить не буду. Я не пью.
Минут через пять приятели шли уже в другой дом.
— Ну, зачем ты потребовал портеру? — сердился медик. — Миллионщик какой! Бросил шесть рублей, так, здорово-живешь, на ветер!
— Если она хочет, то отчего же не сделать ей этого удовольствия? — оправдывался Васильев.
— Ты доставил удовольствие не ей, а хозяйке. Требовать от гостей угощения приказывают им хозяйки, которым это выгодно».